[94].
«Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство» (Из письма Пушкина князю Вяземскому)[95].
Сменявшие друг друга в России режимы пытались создать государственную идеологию, которая противостояла бы вышеназванным настроениям. Граф Бенкендорф, глава царской тайной полиции, осуждая Чаадаева за его мрачную оценку прошлого России, выражался так: «Прошлое России достойно уважения, ее настоящее нельзя назвать иначе как великолепным, что же касается ее будущего, то оно неподвластно даже самому смелому воображению. Вот, дорогой мой, как следует понимать русскую историю и писать о ней»[96]. При Сталине распространялся миф о том, что Россия — родина наиболее значительных технических изобретений современности.
Неудивительно, что несчастья и унижения, выпавшие на долю русского народа после крушения Советского Союза, снова вызвали в качестве своего рода противоядия вспышку нездорового национализма. Тогда вновь ожили старые мифы об особом характере русской истории и русской души. Мессианство русских коммунистов было зеркальным отражением мессианских идей Достоевского и его единомышленников. Бледные версии этих старых споров возникли и в новой России. Ельцин создал комиссию, которой предстояло сочинить новый вариант «Русской национальной идеи». Но он оказался не более убедительным, чем вариант Бенкендорфа. Между тем новая Россия не испытывала того агрессивного национализма, который охватил Германию после ее поражения в Первой мировой войне. Несмотря на широко распространенные за границей опасения, ни общество «Память», ни Жириновский и его сподвижники не задавали политического тона в новой России.
И тем не менее, это русское своеобразие, сознание своей «особости», безусловно, мешало переменам, освобождая людей от чувства ответственности за то, что произошло в их стране: за огромные несправедливости, за несозданные институты и законы, которые ограничивали бы произвол власти. Вину за это трудно было переложить на других. Миф об уникальности России, вера в то, что России суждено нести свет менее счастливым народам, были хотя и утешительным, но плохим ориентиром на пути к будущему России.
Большинство русских считало, что их страна должна оставаться «единой и неделимой». Несмотря на многое из всего того, что говорилось на эту тему, то, что она сама распадется после развала Советов, казалось невероятным. Но огромные размеры России и ее география, которыми русские продолжали гордиться, создавали почти неразрешимые проблемы. Советский Союз имел самые протяженные границы в мире и больше соседей, чем какая-либо другая страна. По форме он напоминал головастика. Мозг, сердце и желудок находились в Европе. Сибирский хвост, тощий и длинный, потенциально зависел от милости противника, которому могло прийти в голову его откусить. С Запада угрозы вторжения уже не ожидали, хотя советские генералы, размышляя о расширении НАТО, не были в этом уверены. Что же касается восточных границ, то ни один генерал не мог игнорировать того, что когда-нибудь, быть может, в отдаленном будущем, китайцы решат изменить сложившийся порядок на их конце континента. При этом даже некоторые из более мелких соседей России создавали опасность политической нестабильности, включая распространение наркотиков, преступности и терроризма.
Имперские державы обычно решали такие проблемы, совершая рейды, а затем оккупируя беспокойные территории по ту сторону своих границ. У русских больше не было для этого ни сил, ни воли. В данный момент никто не угрожает России извне. Тем не менее, Россия нуждается в мобильных войсках, способных защищать ее границы, особенно на юге. Как нуждается, видимо, в эффективном ядерном компоненте, чтобы сдерживать возможную угрозу в будущем со стороны восточных соседей. Такие современные вооруженные силы Россия со временем обязательно создаст.
Когда Советский Союз распался, люди на Западе ударились в неоправданный оптимизм, точно так же, как это было после свержения царя в 1917 году. Они надеялись, что Россия скоро станет процветающим либеральным демократическим обществом. Эти доброжелательные чувства были на Западе широко распространенными и искренними. Но когда Запад обманулся в своих надеждах и эйфория улетучилась, вернулась русофобия. Она подпитывалась новым русским национализмом, а русский национализм в свою очередь подпитывался западным триумфализмом, связанным с исходом «холодной войны». Обе стороны чувствовали себя неуютно из-за отсутствия явного врага и исчезновения простых и понятных условий старой конфронтации.
Новая русофобия не была паранойей, порожденной «холодной войной». Она больше походила на устойчивую паранойю XIX века, когда европейские правительства боролись за сохранение равновесия сил. Новую русофобию выражали не правительства, а заявления отставных политиков, статьи ученых экспертов, сенсационные сочинения журналистов и творения индустрии развлечений. Проблему раздували те, кто считал, что русская православная цивилизация обречена оставаться в стороне от цивилизации Запада. Поток фильмов и романов, в которых офицера КГБ сменил русский мафиози, несомненно, задевал простых россиян. Современные средства коммуникации доносили до них то, что думают и как относятся к их стране иностранцы, что лишь усиливало их ксенофобию.
Почему русофобия продолжает оставаться столь живучей и в начале нового века? Россия была очень большой страной, близким соседом Европы, а ее история была историей авторитарного имперского режима. И, кроме того, теоретически Россия все еще была способна взорвать всех нас. Все это казалось довольно угрожающим. Однако вряд ли этого достаточно для оправдания той бури критики и даже оскорблений, которым она постоянно подвергается.
Многое из того, что русские делали в конце века в Чечне и в других регионах, могло с полным основанием подвергаться критике. Но критика иностранцами России иногда не знала меры и превращалась в разжигание собственных эмоций. Многие русские пришли к заключению, что Запад судит их по двойным стандартам, что его критика диктуется или чувствами, собственной внутренней политикой, или каким-то зловещим заговором, цель которого — эксплуатация и подрыв их страны. Поэтому они просто затыкали уши, убежденные в том, что ничего полезного Запад предложить им не может.
На протяжении десятилетия после развала Советского Союза на Западе не прекращался спор, почти детский по своей наивности: кто «потерял Россию»? Виновата ли в этом администрация Клинтона? Может быть, причина в заносчивой и непрактичной узколобости Мирового банка и Международного валютного фонда? Может быть, все дело во врожденном непрофессионализме и порочности самих русских? Аналогичный спор происходил и в России. Была ли деградация когда-то великой страны результатом предательства Горбачева? Или пьянства Ельцина? Или энтузиазма молодых реформаторов, сбитых с правильного пути, а возможно, и коррумпированных? Или же это — махинации ЦРУ?.
Некомпетентностью страдали, конечно, обе стороны. Иностранные, а также русские мошенники, обманщики, фальшивые консультанты жирели на останках Советского Союза и богатели. Бывали моменты, когда казалось, что Россия может свалиться в латиноамериканское болото социальной несправедливости, прогнившего правительства и криминализованного бизнеса. Некоторые лица на Западе, особенно в Вашингтоне, начали доказывать, что не так уж и важно, кто именно «потерял Россию», потому что России — так и так «крышка». Падение рождаемости, сокращение продолжительности жизни, возвращение старых болезней, таких как туберкулез, и распространение новых, таких как СПИД; рост преступлений с применением насилия, коррупция, не говоря уже об отсутствии жизнеспособных институтов гражданского общества, современной развитой промышленности и сельского хозяйства; разложение вооруженных сил, — все это означало, что Россия обречена играть роль страны, с которой не считаются.
Демократия и свободный рынок — порождения культуры, имеющей глубокие корни. Трудности и провалы, испытанные русской реформой, имели множество прецедентов в истории других стран. Борьба за власть и богатство, разразившаяся в России 90-х, напоминала грубый раздел собственности в Англии после норманнского завоевания — процесса, который тоже сопровождался коррупцией и открытым насилием. Американцам, видевшим надежную основу в английской традиции свободы, подчиненной закону, понадобились три поколения и кровавая гражданская война, чтобы внести ясность в вопрос о правах штатов, являвшихся одним из центральных пунктов их Конституции. И еще три или четыре поколения, чтобы установить гарантированное избирательное право для всех своих граждан, независимо от расы, пола и цвета кожи.
При Горбачеве и Ельцине русские начинали новую жизнь, располагая гораздо менее благоприятной основой. Но за одно десятилетие, несмотря на неразбериху и лишения, обман и неудачи, Россия стала плюралистическим обществом. Ее границы были открыты. По меркам прошлого, ее пресса, радио и телевидение стали свободными, хотя все еще зависели от финансовых или политических сил. Тайная полиция была сокращена, хотя и недостаточно. Политический процесс был коррумпирован и сильно персонифицирован. Система многопартийности была недостаточно развита, процесс выборов — сопряжен со скандалами. И все же это не походило ни на что из того, что существовало в России в прошлом. Принимая эти факты во внимание, это было не такое уж плохое начало для русской демократии.
Другой вопрос, как скоро Россия будет пользоваться благами настоящей демократии и станет ли она подлинно гражданским обществом. Этот вопрос продолжал дискутироваться как среди русских, так и иностранцев. Люди интеллектуально ленивые выбирали легкий путь. Поскольку страна всегда была империей, рассуждали они, русские всегда будут движимы имперскими инстинктами. Поскольку Россия всегда была автократией, демократия не сможет там процветать, русские всегда будут требовать сильного лидера, опирающегося на репрессивную политику. Поскольку над русской экономикой всегда властвовало государство, русские никогда не будут способны к упорядоченной свободной предпринимательской деятельности. А поскольку русские всегда были эмоциональны, мягкотелы, терпеливы, не подчинялись порядку, пьянствовали и лгали, такими они и останутся. Ведь как никак в этом выражается их «национальный характер».