Будто разбуженная в темноте и неожиданно выведенная на яркий свет, появляется она перед зрителями, смущенно оглядывается, садится на приготовленный для нее стул, робко произносит, обращаясь к спутнику-боярину, Скопину-Шуйскому (артист Александров):
…Зачем меня, старуху,
Ты вытащил из монастырской кельи?
От суеты мирской давно отвыкла,
Ох, я давно отвыкла!
Но когда Скопин-Шуйский восклицает, что сюда, к шатру, идет Петр Басманов, некогда любимец царя Ивана, монахиня вспоминает этого человека (играет Басманова артист Дмитриевский), говорит в раздумье:
Ну, пусть идет! О, господи, помилуй!..
Что говорить? Что делать? Где набраться
Мне разума? Ну, буди власть господня!
Входя, Басманов, один из главных подручных Самозванца, жестом велит закрыть полы шатра. Он хочет подготовить царицу Марфу к встрече с «сыном» Дмитрием… Униженно кланяясь, он спрашивает:
Ужли холопа Петьку позабыла?
Нет, она не позабыла. Царица снисходительно говорит ему:
Ты, Петя, встань! Ты молод был тогда.
Завязывается беседа о том, что государь Дмитрий зовет ее в свою столицу, Басманов замечает, что ой самой надлежало бы «не ехать, а лететь» навстречу сыну!
— Навстречу сыну? — вопрошает монахиня. — Где сын-то мой?
Я в Угличе его похоронила…
…Вот если б вы в то время догадались,
Как я в слезах, обрызганная кровью
Царевича, по Угличу металась,
Безумная, звала людей и бога…
На месть Борису, если бы тогда
Восстала Русь, Литва и вся Украйна…
…И надо было, чтоб царевич ожил,
Воскрес убитый, — я тогда бы сыном
Подкидыша паршивого признала,
Щенка слепого детищем родным!
Басманов
Замкни — уста… Душа моя не стерпит,
Не вынесет она позорной брани…
И тут в царице-монахине пробуждается прежняя царственная гордость и властность. До ее сознания медленно доходит угроза холопа…
Царица Марфа
Пугать меня! Жену царя Ивана,
Того Ивана, перед кем вы прежде
Как листья на осине трепетали!
Я не боялась и царя Бориса,
Не побоюсь тебя, холоп!
Вот в эту напряженную минуту в шатер вбегает Дмитрий Самозванец. С криком «Царевич!» Басманов тут же исчезает со сцены, и… начинается трудный диалог царицы-матери с мнимым сыном.
Самозванец (артист Н. Е. Вильде, человек, близкий Островскому, умный актер и талантливый режиссер, впоследствии и драматург) протягивает к царице руки и с возгласом «Родимая!» пытается заключить ее в объятия. Суровая монахиня царственным жестом руки с посохом отстраняет Самозванца…
— Постой-ка! Ничего-то
Ты не похож (отворачивается).
Важнейшая ставка в крупной политической игре Самозванца кажется битой! Но он не сдается. Поединок двух воль продолжается. Талантливый авантюрист, вызывающий, как и пушкинский Лжедмитрий, невольную симпатию отчаянной смелостью, недюжинным умом, некоторой долей народолюбия, личной храбростью, противостоит усталой, глубоко разочарованной, опасающейся народных бедствий царице Марфе.
Дмитрий (Вильде) ее страстно убеждает:
Моя душа горит к тебе любовью…
..А ты взглянуть не хочешь на меня
И гонишь прочь, как недруга?!
Царица Марфа
Молиться
Всю жизнь мою за милости твои
И чтить в тебе царя, рабой, коль хочешь,
Служить тебе я с радостию буду;
Но матерью!.. Нет! Сердца не обманешь!
…Пусти меня опять в мою обитель —
Не сын ты мне.
Однако Самозванец так убедительно и страстно заклинает ее, что растроганная старуха расплакалась и уже почти поддалась уговору… Внезапно ой приходит мысль, что где-то втихомолку, «в своем углу убогом, пред иконой, о милом сыне молится украдкой»… настоящая мать мнимого Дмитрия! Тот же горячо все это отрицает — матери у него пет.
Диалог идет к развязке! Царица спрашивает, одна ли она будет по-сыновнему любима Дмитрием. И добавляет: «Тебя я полюбила!»
Дмитрий(открывает полу палатки)
Смотри сюда…
От нашей царской ставки
До стен Кремля шумят народа волны
И ждут тебя. Одно лишь только слово!
И весь народ, и я, твой сын венчанный,
К твоим стопам, царица, упадем.
Царица Марфа(поднимая его)
Ты мой! Ты мой!
Народ
Царица! Мать родная! Ты сиротам,
Рабам твоим, покров и заступленье!..
После этой великолепной сцены театр содрогнулся от рукоплесканий и потребовал автора! Занавес шел и опять раздвигался, и снова гремела овация: московский зритель переживал воскрешенную Островским волнующе-трагическую страницу родной московской истории!
…А похоронная процессия, в которой участвовали почти все артисты Малого и все близкие семье Островских люди, с гробом Агафьи Ивановны на дрогах уже оставила позади Сухареву башню, миновала длинную, невзрачную Первую Мещанскую, застроенную бедноватыми домиками с палисадами под окнами и грязными дворами, и подвигалась к Троицкой заставе, что на Камер-Коллежском валу.
Город здесь кончался, тянулись окраины. Слева осталось заснеженное поле с Лазаревским кладбищем для бедных в глубине и с множеством часовен, построенных здесь набожными паломниками к Троице-Сергию…[3] Миновали у заставы огромный крест, воздвигнутый здесь некогда по обету московского купечества, — от него пошло новое название заставы — Крестовская. Осторожно переехали по деревянному настилу через обе колен и запасной путь Николаевской железной дороги… Впереди справа стала видна церковь Пятницкого кладбища…
И ведь двигался скорбный кортеж той самой древней дорогой, что ведет и к селу Тайнинскому, и к славной Сергиевой лавре, и к той слободе Александровской, где в соборном храме столько раз венчался царь Иван со своими избранницами! Над странной судьбой одной из них, Василисы Мелентьевой, драматург Островский давно задумывался… Через несколько месяцев он закончит историческую драму о Василисе в соавторстве со Степаном Гедеоновым, директором императорских театров… Драма «Василиса Мелентьева» пошла на московской сцене уже следующей зимой…
…Здесь, на пути московских царей к лавре, так ярко оживали в памяти драматурга созданные его же пером сцены! Ведь прежде чем запечатлеть их на бумаге, он ездил сюда, в то же село Тайнинское, расспрашивал стариков, простаивал всю службу в уникальном тамошнем храме с его затейливыми крыльцами, шатрами, галерейками и лестницами, — творением зодчих XVII века… Вместе с Ганей, пока ее еще не покинули силы, ходили они некогда по зеленым берегам Яузы, Учи и Клязьмы, заглядывали в крестьянские дома, кое-где даже песни записывали. Много их знала покойница, в молодые свои годы славная певунья и хорошая рассказчица…
Прощай, Ганя, навеки!.. О гробовую крышку уже стучат комья смерзшейся земли… Священник Пятницкой церкви с певчими отслужили панихиду по новопреставленной.
Он обещал ей, что сын их Алеша останется под надзором и на попечении вдовой Ганиной сестры, Натальи Ивановны. Решено было, что она вернется в Коломну. Там отец определил Алексея в почтовые чиновники, а для жительства приобретен ему и тетке небольшой дом… Слабый здоровьем Алеша ненадолго пережил свою мать: через несколько лет и его не стало…
А сам Александр Николаевич, как и заповедала ему покойница, по прошествии двух лет после ее кончины обвенчался с Марией Васильевной.
3
Под наблюдением хозяйственной и куда более рачительной второй жены николо-воробинский дом писателя заботливо починили, окрасили наново и приспособили для жизни новой семьи.
Александр Николаевич нежно любил Марию Васильевну, детей называл «своими лучшими произведениями»! А их у него было шестеро. Относился он к ним заботливо и ровно, избегал наказаний, но старался и не баловать, уделял им немало времени, приучал к ручному труду, радовался самым малым стараниям и успехам, сильно пугался, если дети заболевали. Терял тогда сон и покой, утрачивал работоспособность, мог просиживать без сна целыми ночами у постельки, впадал в отчаяние, если усиливалась лихорадка, звал в дом лучших врачей Москвы и запрещал матери «лечить детей домашними средствами».
И подрастали все шестеро здоровыми, ухоженными, на чистом воздухе, особенно с тех пор, как братья Александр и Михаил выкупили у мачехи Эмилии Андреевны Щелыково. Управляла имением на патриархальный лад небогатая соседка, Ирина Андреевна Велихова, приглашенная на роль управительницы еще прежней владелицей. Старушке Велиховой было нелегко привыкать к пореформенному, новому укладу, и Островскому приходилось мягко растолковывать ей все перемены в правах и обязанностях.
Сказала она однажды летом Островскому, что, по ее мнению, следует наказать розгами крестьянина-мельника за нечестность и упущения в работе мельницы. Эту щелыковскую мельницу на речке Куекше крестьянин снимал в аренду у хозяев поместья. Когда Островский стал объяснять управительнице, что крепостным порядкам пришел конец, старушка в полном недоумении воскликнула:
— Да батюшка, Александр Николаевич, при чем тут новые порядки?! Я же этому мельнику крестная мать! Кто же его образумит, как не я!
В 1870 году И. А. Велихова скончалась, и управление имением перешло к молодому крестьянину Любимову, человеку, понимавшему значение Щелыкова как творческой лаборатории великого драматурга.