…Вот она, худенькая десятилетняя девочка, с длинными русыми косами, живет с матерью в плохонькой, почерневшей от времени избушке на краю деревни. Ни земли, ни коровы, ничего-то у них нет, одна коза. Отца она помнит смутно. В памяти сохранились только его рыжая борода лопатой да голубые глаза. Отец уехал в город на заработки, когда ей было семь лет, да так и не вернулся. Говорили, будто под поезд попал. Мать не верила и три долгих года ждала мужа, глаза проплакала и наконец, потеряв всякую надежду, заказала панихиду за упокой души раба божьего Дементия…
Летом в деревне привольно, можно бегать по лугам, по лесам, рвать цветы, собирать ягоды, грибы, играть с подружками, благо тепло и ненужно обуви. Но мать все сердится, все повторяет: «Ты сиротка. Мы бедные». Будто бедным и поиграть нельзя! Она заставляет Матрену нянчить соседских ребятишек — за это осенью им дадут немного хлеба, картошки. Мать работает у чужих людей, возвращается домой усталая, разбитая.
С наступлением зимы жизнь становится нестерпимо унылой. Бесконечной вереницей тянутся однообразные, холодные, серые дни. Валит снег, завывает вьюга. Дров мало, печь топят редко — в избе всегда холодно. Зимой мать день и ночь сидит, за ручным станком — ткет. Ей некогда с дочерью и поговорить. Работы у Матрены нет, и она день-деньской старается занять себя хоть чем-нибудь — подметает пол, моет горшки. Потом садится возле матери и внимательно следит за ее проворными пальцами. Пройдет еще три года — и Матрена тоже начнет работать за ручным станком. О, эти долгие зимние вечера!.. Маленький челнок снует между нитками с одного конца станка на другой, Матрена ловит его, нажимая ногой на деревянную педаль. Зев меняет положение, нижние нитки поднимаются вверх, верхние опускаются. Снова летит челнок, и опять все повторяется. Станок однообразно скрипит — зик, зик… Матрену клонит ко сну. Она зевает и, чтобы не уснуть, тихонько запевает про: тяжкую песню. Глаза слипаются, голова клонится на грудь. Матрена карабкается на печку, укрывается овчиной, засыпает как убитая.
Когда она открывает глаза, на улице темно, по-прежнему злится вьюга. Мать уже работает при свете маленькой лампочки с закоптелым стеклом. Перед образами теплится лампада, освещая лица бородатых святых. На скамейке сидит кошка, лениво зевает…
Матрене стыдно, что она проспала, что мать уже работает. Но так трудно расстаться с теплой печкой! Увидев, что она проснулась, мать встает, вытаскивает из печки чугунок и зовет дочь. Матрена проворно спрыгивает на пол, садится за стол. Холодно, ее бьет озноб. В чугунке дымится картошка. Обжигая руки, девочка обдирает кожуру, макает горячие картофелины в соль и торопливо ест. Муки у них мало, мать боится, что до весны не хватит, и печет хлеб только по субботам. Картошка вкусная, но от нее мало толку, поешь — вроде сыт, а через час-другой опять есть хочется… Ну, а теперь за работу! И снопа скрипит станок…
Матрена Дементьевна старается вспомнить еще какие-нибудь подробности своей жизни тех дней, но, кроме скуки, холода, постоянного чувства голода и усталости от работы, будто ничего и не было.
Потом в памяти всплывает худой, угрюмый деревенский кузнец с черной, как у цыгана, бородой. С середины зимы он зачастил к ним. Придет, бывало, снимет тулуп, шапку, перекрестится на образа, сядет за стол и уставится черными глазами в одну точку. Молчит. Мать ставит перед ним миску с толченым картофелем, заправленным козьим молоком, хлеб. Кузнец медленно ест. Скажет два-три слова и опять молчит…
Иногда он приносил с собой водку, выпивал. Лицо его багровело, маленькие глаза загорались. Нетвердым языком он говорил матери какие-то непонятные слова, обнимал ее. В такие вечера Матрене было страшно, и, чтобы не видеть пьяной рожи кузнеца, она забиралась на печь, прятала голову под овчину и горько плакала.
Однажды мать подозвала ее к себе, погладила по голове и сказала, что кузнец будет теперь ее, Мотри, отцом. Девочка зарылась лицом в юбку матери и, рыдая, прошептала, что не хочет нового отца. Кузнец рассердился:
— Молчи! Не твоего ума дело!
К рождеству Матрене купили подшитые валенки, поношенный овчинный полушубок и платок. Обновки привели ее в восторг. В валенках моги не мерзли, и наконец она и зимой сможет выходить на улицу. Мать и кузнец обвенчались. Вечером, после свадьбы, Матрену отослали к тете Паше, сестре отца. Через три дня она вернулась. В доме все оставалось по-старому, только изба пропахла махоркой да еще дегтем от большущих сапог кузнеца.
Стали жить втроем. Когда кузнец был трезв, то больше молчал, курил махорку, тяжело вздыхал. Но чаще он приходил домой пьяным или приносил водку и напивался дома. Тогда он буянил, кричал, говорил скверные слова, а порой бил мать. Матрена смертельно боялась его и, дрожа, думала: «И зачем только мать привела домой такого злого человека?»
Однажды ночью кузнец ввалился в избу сильно пьяный, начал кричать, сквернословить. Мать пыталась унять его, просила не шуметь, не будить дочь. Кузнец размахнулся, ударил мать в грудь. Матрена закричала:
— Не трогай маманю, не трогай!
Кузнец заорал:
— Убью! Вон из моего дома!
Матрена безумно испугалась, скользнула с печи и в одной рубашке выбежала в холодные сени. Мать, улучив минуту, принесла ей одежду и шепнула дрожащей от холода и страха дочери:
— Беги к тете Паше, заночуй. Даст бог, обойдется!..
У тети Паши Матрена всю ночь не сомкнула глаз.
А утром заявила, что ни за что не вернется домой.
Поеду в Москву, к тете Оле. Там работать стану.
Сердобольная старуха, взглянув на ее худенькую фигурку, покачала головой.
— Уж больно мала, доченька, за зря пропадешь!
Но все же собрала ее в дорогу. Положила в мешок каравай хлеба, вареной картошки, головку лука, соль завернула в тряпочку. Поколебавшись, старуха достала из комода серебряный рубль и протянула племяннице.
— Побереги, пригодится… Выходи на большак и по-! проси кого-нибудь довезти до города, а там сама сообразишь, как доехать до Москвы. Ну, с богом!
Тетя Паша трижды перекрестила девочку и проводила ее за калитку.
Матрена поднялась на горку, в последний раз взглянула на отчий дом и, повернувшись к нему спиной, зашагала по направлению к большаку…
Матрена Дементьевна встала, напилась на кухне воды и по старой привычке заглянула в комнату сына. Алексей мирно похрапывал. Она на цыпочках подошла к кровати, поправила одеяло, вернулась к себе и опять легла. За окном медленно падал снег, изредка слышался шум проезжавшего грузовика. Близился рассвет, а ей все не спалось. Мысли вновь и вновь возвращали ее к дням юности.
…В Москву она приехала ранним утром. Было морозно, под ногами похрустывал снег. В синем воздухе плыл колокольный звон. Улицы были еще безлюдны. Изредка навстречу Матрене попадались плохо одетые люди, по облику мастеровые. Съежившись от холода, они спешили куда-то. На углах закутанные в платки женщины торговали горячими пирогами. Упитанные городовые стояли на каждом перекрестке. Разъезжали конные патрули. Москва жила еще под впечатлением недавних баррикадных боев. Расспрашивая прохожих, как добраться до Семеновской заставы, Матрена, усталая, замерзшая, дошла наконец до ворот суконной фабрики купца первой гильдии Носова. Здесь она робко спросила, где можно найти Ольгу Сидоркияу. Бородатый сторож, похожий в длинном тулупе на деда-мороза, буркнул в ответ:
— Если не в смене, то, стало быть, в казарме. Вон пойди туда, спроси. — Он показал на некрашеный забор и отвернулся…
Матрена Дементьевна до сих пор не забыла того памятного часа, когда она впервые вступила на территорию фабрики и тем самым навсегда связала свою жизнь с ткацкими станками.
Толкнув калитку, она оказалась в пустынном, заснеженном дворе. Высокая кирпичная стена полукругом окружала двор, ограждая казарму — ветхий двухэтажный деревянный дом со множеством дверей, обитых мешковиной, — от фабричных корпусов. У самой стены, на веревке, протянутой между тремя сиротливо торчавшими обледенелыми деревьями, висело белье.
Матрена стояла растерянная, не зная, в какую дверь толкнуться. К счастью, скрипнула калитка, и во двор вошла закутанная в платок женщина с ведрами. Узнав, что девушка ищет Ольгу Сидоркину, она приоткрыла крайнюю дверь и крикнула:
— Сидоркина Оля! Тут тебя спрашивают.
Тетя Оля, высокая, костлявая, раньше времени состарившаяся женщина, встретила племянницу неприветливо.
— Чего вздумала приехать сюда в этакую пору? — спросила она, разглядывая худенькую девочку.
Матрена скороговоркой, волнуясь, рассказала все о себе и, боясь, что тетка отошлет ее обратно, со слезами на глазах закончила:
— Обратно ни за что не поеду!
Тетя Оля вздохнула.
— Проклятущая наша жизнь. Горе, видно, вместе с нами рождается, — сказала она и задумалась. Матрена с замирающим сердцем ждала решения своей судьбы. Проведя шершавой рукой по волосам племянницы, тетя решила: — Ладно, приехала — так уж оставайся, авось что-нибудь придумаем.
Она повела Матрену в дом, усадила на табуретке между нарами, дала ей кусок белого хлеба, напоила чаем.
— Ложись, спи, а мне в смену пора, — сказала она и ушла на фабрику.
Постель тети Оли была на втором ярусе нар. Матрена вскарабкалась туда, как карабкалась дома на печку, села на жесткий тюфяк и, обняв худые коленки, с любопытством осмотрелась по сторонам. Завешанные пестрыми ситцевыми занавесками нары в длинной казарме чем-то напоминали цыганский табор. В узком проходе между нарами и стеной женщины, громко болтая, стирали белье, готовили на керосинках обед. Несмотря на адский шум, работницы ночной смены, укрывшись с головой одеялом, крепко спали. Воздух казармы был влажный, словно в бане. От едкого запаха мыла, пищи и пота щекотало в носу, слезились глаза.
Устав от множества впечатлений, Матрена растянулась на тюфяке и тотчас уснула.
Утром она с теткой отправилась в контору. Больше часа прождали они у массивных дубовых дверей, пока управляющий фабрикой, краснощекий, пузатенький господин в пенсне, впустил их к себе в кабинет. Ольга низко поклонилась ему и заискивающе стала просить принять племянницу на фабрику.