трицанием сословных привилегий, требованием уничтожжения крепостничества и введения всеобщего равенства.
В университете вокруг Зыгмунта вскоре стали группироваться патриотически настроенные студенты, а его квартирка на Васильевском острове превратилась в своего рода штаб польского землячества. Здесь были выходцы из беспоместного дворянства: Юзефат Огрызко, Александра Оскерко, Владимир Спасович, Балтазар Калиновский. К ним тянулся и вновь отходил от них Якуб Гейштор — выходец из среднепоместного литовского дворянства Все они стали впоследствии известными учеными или крупными общественными деятелями. Зыгмунт уже в те годы был первым среди своих коллег. «Собирались по нескольку десятков человек, — вспоминал позже В. Спасович, — увлеченно спорили на политические и научные темы Наши мысли были облечены в самые поэтические формы. Наши души были наполнены самыми возвышенными стремлениями». В воспоминаниях товарищей Зыгмунт встает как обаятельный человек, превосходный организатор, внимательный товарищ. Прирожденным трибуном, неодолимым в диспутах диалектиком, обладателем больших знаний и глубокого ума называли его товарищи.
В дружеском общении происходила кристаллизация взглядов, совместно искали друзья ответы на вопрос о смысле жизни Они стремились, по их собственным словам, к истине, к той высшей жизненной правде, которую хотели бы видеть в основе политических порядков и общественных отношений. Их сердца и умы были наполнены самыми горячими патриотическими чувствами и стремлениями. Но в понимании этих благородных идеалов, в путях их осуществления у друзей не было ни ясности, ни единства.
Зыгмунт под влиянием Адама Мицкевича выдвигал не только национальные, но и социальные проблемы, доказывал необходимость освобождения крестьян и наделения их землей. Якуб Гейштор проповедовал полюбовное решение распрей между дворянством и «хлопами» во имя объединения всех в битвах за отчизну. Постепенно студенческий кружок стал приобретать черты нелегального политического общества. Его члены проникали в среду слушателей военных училищ столицы, в аудитории римско-католической духовной академии, завязывали переписку с товарищами, остававшимися на родине. Большим достижением Сераковского было установление контактов с русскими демократически настроенными студентами, офицерами, публицистами. В то время оскорбленные национальные чувства заставляли многих поляков сторониться русских. Зыгмунт был одним из первых, кто смело ломал лед национального отчуждения. Конечно, не все русские стремились к дружбе с поляками. С кружком Сераковского был связан студент П. Филиппов, будущий петрашевец, имевший большое влияние на молодежь. Гейштор же был,противником сближения с русскими и упрекал Сераковского за дружбу с ними.
Огромное влияние на Зыгмунта и его товарищей оказали события 1846 года — краковское восстание, поднявшее над древней польской столицей знамя аграрной революции, и «галицийская резня»[1]. Общий рост революционного движения в Европе, оживление общественного движения в России — все это наполняло сердца польской молодежи уверенностью, что час освобождения отчизны не далек и не пристало в такое время сидеть сложа руки. В эти годы Зыгмунт устанавливает связи с литовской оатриотичеокой интеллигенцией, в среде которой около 1845 года возник кружок, душой которого были два брата — Францишек и Александр Далевские. Позже в него вошло несколько групп молодых виленских и минских ремесленников, и он принял название «Союз литовской молодежи». Кружок Сераковского стал петербургским отделением Союза литовской молодежи, принеся с собой дух демократизма и стремление к единству действий с русскими республиканцами. В Вильно всегда были сильны традиции филаретов, Адама Мицкевича и Иоахима Лелевеля. Произведения русских и польских демократов, призывавшие к революционному русско-польскому союзу, широко ходили по рукам. В середине 30-х годов в Вильно был центр «Содружества польского народа», основанного Шимоном Конарским — последователем Лелевеля и Мицкевича. В Виленской медико-хирургической академии возникло демократическое общество студентов во главе с Францем Савичем, боровшееся за осуществление республиканских идей и социальных лозунгов Мицкевича и декабристов. Среди офицеров виленского гарнизона тогда же действовала группа последователей декабристов (поручик Аглай Кузьмин-Караваев и др., всего около тридцати человек). Когда Конарский, Савич и др. были схвачены царскими властями, Караваев сделал попытку подготовить их побег и пошел за это на каторгу. Подвиг Конарского, Караваева, Савича не был забыт в Литве, как не был он забыт в России и Польше. Лелевель и Герцен видели в этом подвиге образец революционного содружества и залог грядущей дружбы русского и польского народов. И разве случайно молодой виленский художник Э. Андриоли (позже повстанец 1863 года, иллюстратор «Пана Тадеуша» и других произведений А. Мицкевича) посвятил один из рисунков Конарскому и Караваеву. «Конарский пострадал за отечество, внушается поступать так же», — читаем мы в документах Союза литовской молодежи. В этой среде горячее слово Зыгмунта Сераковского о необходимости общих революционных действий с русскими находило сочувственный отклик.
Наступил 1848 год — время неосуществившихся надежд, «весны народов», которой так и не суждено было перейти в лето демократической свободы. «События в Европе возбудили молодежь, — доносили жандармы из Вильно, — особенно же ремесленников, которые рвутся к оружию». Молодежь Польши верила, что весь мир переменится: революция во Франции, Германии, Италии, Австрии, действия польских революционеров в Познанском княжестве удесятеряли ее силы. «Во всей Европе революция, быть ей и у нас» — таков был ход мыслей польских демократов. Среди петербургских членов Союза литовской молодежи распространились слухи, что генерал Бем уже идет из Австрии к границам царской империи во главе польских революционных легионов, а поэтому нельзя медлить, следует влиться в них. В атмосфере всеобщего возбуждения вдруг прозвучал отрезвляющий голос Сераковского. Он потребовал проверить информацию о легионах Бема. Выполнение этого поручения Зыгмунт взял на себя. Как раз в это время он получил от матери письмо, зовущее его на родину для устройства семейных дел. Зыгмунт без особого труда получил отпуск и подорожную. Но 21 апреля 1848 года у самой границы, в местечке Почаев Кременецкого уезда Волынской губернии, Зыгмунт был арестован и вскоре предстал перед генералом Дубельтом, начальником III отделения по обвинению в попытке бегства за рубеж.
В казематах III отделения Зыгмунт держался твердо. Допросы не только не раскрыли существования революционного общества, но и не дали никаких улик для обвинения Сераковского в бегстве за границу. Однако шеф жандармов граф Орлов заявил, что «обстоятельства дела навлекают на Сераковского некоторые подозрения в намерении скрыться за границу и потому необходимо принять в отношении его меры осторожности». Николай I начертал резолюцию: «В Оренбургский корпус». Так «по подозрению в намерении» студент был определен в солдаты без суда и следствия. Но, пострадав сам, Зыгмунт спас товарищей. Он имел основание писать друзьям: «Клянусь вам, что я спокоен. Я нимало не думаю о погребении, а только о прощении. Будьте здоровы и веселы, как я здоров и весел».
20 мая 1848 года Зыгмунт в сопровождении жандармского поручика выехал на курьерских из столицы. Накануне ему передали сорок семь рублей серебром — прощальный дар спасенных друзей.
Перед отправлением в оренбургские батальоны Сераковский говорил, что надеется исключительно на свою силу духа. Ему пришлось действительно мобилизовать все силы, всю волю, чтобы с честью выйти из уготованных ему жандармами испытаний. Он пробыл в батальонах восемь лет, с 1 июня 1848 года до 16 февраля 1856 года. Товарищи Зыгмунта — дворяне, вместе с ним начавшие службу, были произведены из юнкеров в офицеры через шесть месяцев. Но Сераковский не мог добиться документального подтверждения своих дворянских прав. Он попытался получить личное дворянство, сдав экзамены за университет, но шеф жандармов отказался перевести его в ближайший университетский город — Казань. Сераковский не был оставлен даже в Оренбурге, где была значительная колония политических ссыльных. Местом службы Зыгмунту был определен форт Ново-Петровск, тогда только что строившийся. Вот в этомто степном укреплении и начал Зыгмунт трудную, но единственную дорогу к свободе — овладение «фрунтовой» премудростью для производства в офицеры. Другие пути были для политического преступника в империи Николая отрезаны. Что пришлось перенести Зыгмунту, попавшему из столичных университетских кругов в николаевскую казарму под надзор безграмотных унтеров и полуграмотных прапорщиков, поклонников зуботычин и шпицрутенов? По-видимому, к периоду жизни Зыгмунта в форте Ново-Петровске относятся эпизоды, рассказанные им позже Чернышевскому. Однажды неграмотный фельдфебель поручил Зыгмунту заучивать с новобранцами так называемые «пунктики», то есть обязанности солдата. Зыгмунт обратил внимание, что при переписке «пунктиков» в канцелярии были допущены ошибки в знаках препинания и первый пункт читался так: «Солдату надо знать: немного любить царя...» Но канцелярия была в Уральске, бумага пришла оттуда, поэтому фельдфебель рявкнул на грамотея и заставил его с товарищами заучивать явную крамолу. Случай сей выплыл, однако, на ближайшем смотре. На приказ проверяющего «читайте пунктики» Зыгмунт по-солдатски, без знаков препинания, прочел то, что их заставляли заучивать. «Зачем вы мне это читаете? Как же можно так образованному человеку?» — кричал генерал. С этим эпизодом, как гласит предание, связано перемещение Зыгмунта в Уральск под надзор батальонного начальства. Это произошло в августе 1849 года.
Год, проведенный в Ново-Петровске, не прошел бесследно. Зыгмунт выдержал первое, самое тяжелое испытание. Он принял груз солдатчины и не согнулся под его тяжестью. Тяжелая солдатская доля заронила в его душу первые мысли о необходимости борьбы за отмену шпицрутенов, за уничтожение палочной дисциплины.