я, как один из органов общественных, не может отрицать во мне этих начал, что указания мои о лицах, которые делают чистосердечные признания или о которых следственная комиссия знает иным путем, не могут способствовать умиротворению края, я счел необходимым заявить следственной комиссии, что в допросах насчет личностей, ею указываемых, я поставлен иногда в положение, не соответственное ее желаниям, и должен быть сдержан в своих показаниях по вышеупомянутым причинам. Заявление это делано в той надежде, что следственная комиссия свойственным порядком устранит безвыходное мое положение. Причины и последствия мною хорошо обдуманы, а сознание чести, чувства собственного достоинства и того положения, какое я занимал в обществе, не дозволяет мне следовать по иному пути».
Получив эту отповедь, следователи донесли Муравьеву: «Ввиду такого заявления со стороны Калиновского и вполне обнаруженных его преступлений, особая следственная комиссия постановила дело о нем закончить и представить вашему высокопревосходительству». В резолюции Муравьева значилось: «Комиссии военного суда вменить в обязанность окончить суд в трое суток и затем военно-судебное дело представить во временный полевой аудиториат».
Неожиданно Калиновский заявил, что желает дать письменные показания Изумлению палачей не было границ, А вдруг Калиновский испугался нависшей над ним смерти «Ему дали перо и бумагу и позволили свободно излагать свои мысли, — вспоминает Мосолов, — он написал отличным русским языком довольно любопытное рассуждение об отношении русской власти к польскому населению Западного края, в котором, между прочим, высказывал мысль о непрочности настоящих правительственных действий и полное презрение к русским чиновникам, прибывшим в край. Калиновский сознавал, что с его арестом мятеж неминуемо угаснет, но что правительство не сумеет воспользоваться приобретенными выгодами».
28 января Калиновский пометил свою записку, дающую краткий, но очень глубокий анализ причин и хода восстания. Всего несколько листков, исписанных его твердым ровным почерком, но как много содержат они. Руководитель восстания писал, что отвергает предъявленное обвинение во враждебных действиях против России и разрыве государственной общности с ней, указывал, что вопрос о государственном устройстве он подчиняет борьбе за обеспечение народного счастья. Он открыто объявлял себя врагом порядков, лишивших польский, белорусский и литовский народы государственности и элементарных условий для развития культуры. «Я мог прийти к такому заключению, — писал он, — что Россия хочет полного с собой слияния Литвы для доставления счастья здешнему народу Я не противник счастья народного, я не противник и России, если она добра нам желает, но противник тех бедствий и несчастий, которые посещают край наш несчастный». Высмеивая Муравьева, изображавшего себя «другом народа», Калиновский писал, что его действия могут привести только к новому восстанию.
Побежденный, но не сломленный, Калиновский верил, что придет время, когда народы России и Польши, Литвы и Белоруссии будут жить в дружбе, и закончил записку словами: «В моем сознании я преступник не по убеждению, но по стечению обстоятельств, а потому пусть и мне будет дозволительным утешать себя надеждой, что воссоздается народное благо. Дай бог только, чтобы для достижения этого потомки наши не проливали лишней братней крови».
Находясь в застенке, Калиновский сумел переслать на волю несколько воззваний к белорусскому крестьянству, вошедших в литературу под названием «Письма из-под виселицы». Это последнее обращение его к народу.
«Браты мои, мужики родные, — пишет Калиновский. — Из-под виселицы царской приходится мне к вам писать, и, видимо, в последний раз. Горько покинуть землю родную и тебя, мой народ. Грудь застонет, заноет сердце, но не жаль погибнуть за правду твою. Прими же, народ, искреннее мое слово предсмертное, ведь оно как бы с того света, только для добра твоего написано... Нет, братья, большего счастья на свете, если есть возможность человеку получить доступ к науке, овладеть мудростью. Тогда только он будет жить обеспеченно, тогда только он сам будет управлять судьбой своей... ибо, обогатив наукой разум и развив чувства, с искренней любовью отнесется ко всему народу своему. Но как день с ночью не ходят вместе, так и не идет рядом наука правдивая с неволей московской. И пока мы будем под гнетом этим, у нас ничего не будет, не будет правды, богатства и никакой науки, как скотину, нас гонять будут не для добра, на погибель нашу…»
Даже в самые трудные минуты борьбы, когда восстание угасало, а над головой Калиновского нависла смерть, он не отчаялся, не потерял веры в конечную победу народа, до последних дней жизни оставаясь несгибаемым революционным демократом.
13 марта Калиновский предстал перед военно-полевым судом. На вопрос, нет ли у него каких-либо претензий к суду или желания что-либо сказать в оправдание, он написал: «Показания мои, при следствии данные, вполне утверждаю. К оправданию своему или разъяснению дела ничего более представить не имею». 14 марта военный суд по полевому уголовному кодексу приговорил Калиновского к расстрелу «...за принятие звания члена Революционного комитета Литвы, а после этого главного распорядителя восстания в здешнем крае, а вместе с тем измену государству и склонение к бунту жителей». 16 марта приговор был рассмотрен временным полевым аудиториатом, который постановил: «За преступление его, составлявшее высшую степень участия в мятеже против правительства с возбуждением к тому деятельным распространением и поддержанием восстания... казнить смертью повешением». Резолюция Муравьева гласила: «Согласен. Исполнить приговор в Вильно в три дня».
22 марта в десять часов утра приговор был приведен в исполнение на базарной площади Лукишки. «Было ясное холодное утро, — пишет Мосолов, — Калиновский шел на казнь смело: придя на площадь, он встал прямо лицом к виселице и лишь по временам кидал взоры в далекую толпу. Когда ему читали конфирмацию, он стал было делать замечания. Так, например, когда назвали его имя дворянин Викентий Калиновский, он воскликнул: «У нас нет дворян, все равны!»
Над современными площадями и средневековой готикой Вильнюса возвышается и ныне гора, увенчанная башней Гедимина. Тяжким был труд строителей этой некогда грозной крепости. «Как тябе у Вильню горы капаць», — чертыхаются и поныне старцы белорусы. Много преданий и легенд связано с этой твердыней. Грозные сечи литовцев и русских с тевтонами видели ее стены. Деревья Ботанического сада, раскинувшего на склонах горы, еще хранят память о бурном 1863 годе, о конспиративных встречах повстанцев под их кронами. На вершине Замковой горы под охраной столетних лип покоятся останки героев 1863 года — Зыгмунта Сераковского, Константина Калиновского и других руководителей восстания, имена которых олицетворяют кровную, неразрывную связь народов Советского Союза и демократической Польши.
Антанас МАЦКЯВИЧЮС
«Слышал его речь к людям в костеле перед восстанием; здесь было много людей. Мацкевич начал говорить тихо и медленно на противоправительственную тему, о необходимости готовиться к вооруженному восстанию. Постепенно голос его крепчал, лицо загоралось, глаза метали молнии; все люди слушали с таким напряжением, что было слышно жужжание мухи в костеле, все были возбуждены, и нет ничего удивительного, что Мацкевич привлек к восстанию всех окрестных крестьян...»
Так пишет современник о славном сыне литовского народа Антанасе Мацкявичюсе (Мацкевиче). Но почему же призывы к восстанию раздаются в костеле? Потому, что революционный демократ Мацкявичюс — ксендз. Он призывал народ к борьбе даже в своих проповедях, а когда пришло время, встал во главе восставшего народа.
Антанас Мацкявичюс родился в 1828 году в бывшем Россиенском уезде Ковенской губернии (теперь — Кельмеский район Литовской ССР). Его отец, Тадеуш Мацкевич, владел небольшим участком земли. Он был шляхтичем, но обрабатывал землю своими руками. Детство Антанаса прошло вместе с детьми крепостных крестьян. Подрастая, он наблюдал произвол помещиков, подневольный труд крепостных, горемычную жизнь своих сверстников. Отец хотел сделать сына кузнецом, по Антанас рвался к иной жизни.
Окончив начальную н1колу, Мацкявичюс пешком ушел в Вильно, чтобы продолжать образование. Отец ничем не мог ему помочь, и Антанас, поступив в гимназию, зарабатывал себе пропитание, прислуживая богатым людям. Годы, проведенные в Вильно, ближе познакомили мальчика с социальным неравенством. Здесь впервые возник у него вопрос: почему у одних неисчислимые богатства, а доля других — подневольный труд, беспросветная жизнь в нищете?
В Литве в те годы не было высших учебных заведений. Медико-хирургическая академия — последний осколок Виленского университета, разгромленного Николаем I после восстания 1831 года, — была упразднена в 1841 году. Антанас отправился в Киев. То пешком, то на попутных повозках с добрыми людьми, то на плотах по Припяти и Днепру он добрался, наконец, до своей цели.
В Киевском университете Мацкявичюс пробыл два года. Он не только слушал лекции, но и знакомился здесь с передовой общественной мыслью — русской, польской, украинской, с историей освободительной борьбы народов России. Постепенно в его сознании созревает решение — посвятить свою жизнь облегчению участи угнетенных людей. Для этого нужно хорошо знать народную жизнь, заслужить народное доверие. И Антанас напряженно ищет путей к сближению с народом. Вскоре он приходит к выводу, что в условиях самодержавно-крепостнического режима приобрести доверие крестьян легче всего может духовное лицо, священник, ксендз. Позднее, на допросе, он говорил: «Скажу, что и сан священника я принял с целью иметь доступ к моему народу и более иметь права на его доверие».
Мацкявичюс выходит из университета, возвращается в Литву и поступает в духовную семинарию в местечке Варняй. Возможно, его решение ускорили революционные события 1846 года и прежде всего «галицийская резня», которая показала необходимость серьезной подготовки крестьян для привлечения их к освободительному движению.