— Правда, далеко не все это поняли, — подал вдруг голос возница. — Ты ведь это хотел сказать, бригадир?
— В общем, да, — помедлив, кивнул Тучко. — По совести сказать, ты один понял все по-настоящему, Яр. До сих пор не знаю, почему ты вообще с нами оставался.
— Чего тут думать? — отмахнулся берендей. — Во-первых, я присягу давал. Хоть и сдуру, но присягами не бросаются. А во-вторых… ты без меня таких бы дел наворотил…
— Тоже верно, — сказал Тучко Персефонию. — Яр меня много раз от греха спасал. Лютовать не давал… Даже этих, «братство» это наемное, одергивать умел — у него-то и я научился.
На минуту воцарилась тишина. Персефоний глядел на широкую спину берендея, скалой закрывавшую залитое лунным сиянием небо, и дивился про себя, до чего пестрое было у Тучко войско.
— Слышь, бригадир! Может, скажешь все-таки, что у тебя за беда стряслась? Знаешь ведь: если дело стоящее, так я с тобой пойду.
— Да нет, Яр, то-то и оно, что дело так себе. Не то чтобы совсем уж дрянь, а так…
— Не за идею, часом? — осторожно спросил берендей.
— Нет! — хохотнул Тучко. — Хватит с меня идей.
— Это хорошо. На идеи у тебя никогда чутья не было. Впрочем, кто бы говорил…
Они опять помолчали. Лес сомкнулся уже с обеих сторон дороги, из-под деревьев несло сырой прохладой и пряными запахами, в которых терялся табачный дым. Еще под крышей брики витал запах меда, от которого странным образом делалось тепло на сердце.
Персефоний любил мед — в нем было что-то от солнца.
Хмурий Несмеянович курил, лежа на боку и стряхивая пепел на жесткую ладонь: дно повозки было устлано сеном. Дотянув самокрутку до пяточки, он щелчком выбросил окурок на дорогу. Персефоний проводил взглядом красный огонек. Тучко потянулся и улегся вдоль левого бортика.
— Яр! Ты вообще-то как устроился?
— Недурно.
— Жену нашел?
— Нашел.
— Как она?
— Теперь хорошо.
Персефония спокойный тон обманул, а Тучко напрягся.
— Ты выразись пояснее, звеньевой!
— Куда яснее-то? Там всем хорошо…
Хмурий Несмеянович глухо выругался.
— Зачем так, бригадир? Все там будем. Могилку я ей справил, службу отстоял… Потом было к старикам махнул, но они, сам понимаешь, теперь в другой стране, а мне там… Да и скучновато у них. Простите, говорю, а я там, в Кохлунде, себе местечко присмотрел. Вернулся. Вот, пасеку завел. Еще раз жениться надумал.
— Ну вот, а сам говоришь: «С тобой пойду, только скажи»… Куда тебе от невесты? Берендейка?
— Не. Русалка вдовая.
— Хороша?
— Спрашиваешь! Ну, вот тебе и Шинельино. Теперь, значит, на объездную дорогу?
Лес расступился, открыв уютную речную долину. Звезды качнулись и поплыли вправо: брика заворачивала на дорогу, которая бежала по краю долины, ей пользовались во время разливов. Из селения ее видно не было.
— А то смотри, бригадир, может, завернем ко мне? Медовухой угостимся.
— Забудь… Эй, ты что, хочешь сказать, где-то поблизости обосновался?
— Да прямо за Носовским хутором, на Бульбине.
— Проклятье! А ну, поворачивай в Шинельино! Лучше уж там наследим…
— Да брось ты, бригадир. Ребята меня не видели. Только Ляс признал, когда с ножом запрыгнул, только он, я думаю, другим не скажет.
— Он не скажет… А все равно, нечего тебе со мной светиться, когда на хвосте Эргоном сидит. Вот как мы сделаем: ты мне брику оставишь и потопаешь домой, а я в Шинельине отмечусь без тебя и дальше двину. Места-то не чужие, знакомых тропок предостаточно.
— Реквизируешь, значит, бригадир?
— Ну нет, до такого не докатился! Меняю на денежные знаки, имеющие хождение.
Тучко сел, подтянул к себе мешок и, порывшись в нем, вынул несколько перетянутых резинками пачек.
— Персефоний, — попросил он, впервые назвав упыря по имени, — помоги отсчитать, а то ни пса не вижу. Во что ставишь свой тарантас, Яр?
Повозка остановилась и покачнулась, когда берендей повернулся лицом к пассажирам.
— Непростой вопрос! Ежели в наших независимых дукатах, так сам понимаешь…
— Понимаю. У меня тут кой-какая валюта припасена, есть понты стервингов, мурки, хранки, дуллеры — всего понемногу.
— Да лишь бы не купюрами, — усмехнулся берендей.
— Не понял.
— Купюры, говорю! Купюров не надо.
— Обратно не понял. Монетами, что ли, хочешь? Так монет мало, если что…
— Нет, он про новые деньги говорит, — сказал Персефоний. Лицо Тучко приняло такое выражение, будто он слушал анекдот, рассказываемый заикой. — Вы что, не знаете? У нас же новые деньги ввели.
— Забавная шутка…
Яр, покопавшись во внутреннем кармане своего мехового жилета, вынул хрустящую ассигнацию и протянул Хмурию Несмеяновичу:
— Вот, полюбуйся. Прихватил одну, везу соседей посмешить.
Тучко чиркнул спичкой и рассмотрел пеструю бумажку с накладывающимися друг на друга профилями Викторина Победуна, Дульсинеи Тибетской и Перебегайло. Среди массы завитков и разнообразных символов можно было различить надпись: «1 купюр».
— Так это не шутка? — неуверенно спросил бывший бригадир.
Персефоний вынул из кармана ассигнацию номиналом в «2 купюра» и тоже дал посмотреть Тучко. Тот почесал в затылке.
— Эва как… Вот что называется «отстать от жизни». И давно ввели?
— На прошлой неделе, — ответил Персефоний.
— А больше ничего не вводили?
— Как же не вводили? — отозвался Яр. — Ввели партийный налог. И этот, как его, налог на добавленную стоимость.
— Еще ввели плакат «Накручина — знамя свободы Востока и Запада!» — добавил Персефоний.
— Видал, все улицы им заклеили, — сказал Хмурий Несмеянович. — Больше ничего? Ну, после новых денег это мелочи, можно сказать, спокойная неделя.
— Еще ввели моду на значки «Маститый вечевик», — сказал Персефоний.
— Розовые такие? Их я тоже видел, только так и не понял, что они означают и за что их дают.
— Означают они огонь, горящий в сердце каждого любителя свободы, а дают их за один купюр или пригоршню дукатов, — пояснил Персефоний. — Иностранцы покупают охотно. Вместе с розовыми платками и шарфами. А, еще в газетах писали, что закончена работа по восстановлению творческого наследия Гигеля, и в школьную программу уже ввели его повесть «Томас Бильбо».
— Как-как? — переспросил Хмурий Несмеянович.
Персефоний повторил. Хмурий Несмеянович выругался.
— А я вот, как мед распродал, в театр сходил, — поделился впечатлениями берендей. — Тоже новая постановка — по повести Гигеля «Вой».
— Ну и как?
— Мне не понравилось. Разврату много. Еще песню ввели «Если в колодце воды не хватает, значит, имперцы ее выпивают». Да, про математику слышал: разрешили делить на ноль и… что-то про число «пи», запамятовал.
— Это не прошло, — заметил Персефоний. — Было предложение, — объяснил он неуклонно шалеющему Тучко, — чтобы число «пи» равнялось трем и пятнадцати, но депутаты не увидели разницы и предложение отклонили. А вот в историю поправки ввели.
— Тогда уж скажи: поправки в поправки, — сказал Хмурий Несмеянович. — От истории там уже давно ничего не осталось.
— Да, так вернее. Значит, имперцы слезли с веток не в одиннадцатом, а в тринадцатом веке, а Кецалькоатль был накручинцем Куценко.
— А еще, — подхватил берендей, который, похоже, в своем медвежьем углу был не так уж оторван от жизни, — ввели заморскую игру гольф и…
Однако Хмурий Несмеянович воскликнул:
— Стоп, стоп, стоп! Придержите коней, хлопцы. Стало быть, суммируя полученные данные, делаем вывод: в независимом графстве все идет, как и шло. Так?
— Так, — переглянувшись, признали Яр и Персефоний.
— Значит, кроме новых денег, ничего особенного не случилось. Вот и не морочьте мне голову, а то сейчас забросаете газетными передовицами типа «Верка Суржик — переодетая женщина».
— Что, правда? — встрепенулся берендей.
— Не знаю, не проверял, — съязвил Тучко. — И можешь поверить: если выпадет случай, проверять не стану. Это как с механическим соловьем: поет — и хорошо, а как устроено — не твое собачье дело.
— Шути, как хочешь, бригадир, а я вот не пойму, зачем такая бурная деятельность, — вздохнул Яр. — Им ведь царствовать от силы год осталось, а ты хоть школу возьми — они же целое поколение коту под хвост пускают.
— Ну, звеньевой, насчет года ты поторопился, — усмехнулся Хмурий Несмеянович. — Кохлунд, конечно, всего лишь графство, пусть и немаленькое, а Западу вся Накручина нужна. Так что пару лет наши вожди еще вполне способны протянуть, если только не перегрызутся у всех на глазах.
Берендею еще было что сказать, но едва он открыл рот, как Хмурий Несмеянович резко выпрямился:
— Так, все, кончай перекур, начинай приседания. Триста понтов стервингов покроют стоимость брики и лошадей?
— С лихвой, — ответил Яр.
— Персефоний, отсчитай триста. Лихва за беспокойство пойдет.
Упырь отсчитал ассигнации и протянул их берендею. Тот долго возился, упрятывая деньги во внутренний карман, потом вздохнул:
— Значит, до встречи, бригадир?
— До встречи.
— Будь здоров, Персефоний, — сказал берендей, спускаясь с передка. — Удачи вам обоим.
Он отвернулся и зашагал по залитой лунным светом дороге. Тучко пересел на его место, взял вожжи и, развернув повозку, направил ее к Шинельино.
— Теперь с тобой давай решать, — сказал он. — Сам понимаешь, насильно я тебя не держу. Но видишь, как дело оборачивается: там, за спиной, сейчас погоня, и, если с парнями сам Эргоном, стряхнуть ее с хвоста будет непросто. Тебя со мной видели, и назад идти попросту опасно.
— Я понимаю. Действительно, просто так рисковать глупо. Если вы не против, я сделаю часть пути с вами, а там видно будет.
— Вот и договорились. И если где по дороге попадется нотариус, обязательно справим тебе соглашение. А то получится, я слово дал и не сдержал. Не годится.
Он шевельнул вожжами, и лошади побежали быстрее. Вскоре повозка въехала в Шинельино — сонное и дряхлое местечко, из последних сил поддерживающее видимость достойной жизни. Даже собаки здесь брехали боязливо.