Поднималась суматоха. Все спешили, хватали свои вещи, натягивали на себя. Лелька никогда не успевала одеться полностью. Первое время она с вечера ложилась спать полуодетая — утром оставалось только надеть брюки и, обмотав ноги портянками, сунуть в сапоги. Для большей надежности портянки она пришила к брюкам…
Аркаша, который давно уже был неравнодушен к Оле, посмеивался над ней:
— Ямщикова, не забудьте надеть брюки! — кричал он, когда девушки за занавесом поспешно одевались.
На сцене раздавался смех, и Оля отвечала:
— А ты слишком поздно зовешь на зарядку — ты бы звал через пять секунд! А то — сорок!
— Привыкайте, дамы, к дисциплине: тяжело в учении — легко в бою, — смеялся Аркаша. — Время истекает — сейчас открою занавес, и все увидят спектакль: «Женщины в авиации!» Итак, рраз!.. два!..
— Аркашка, не пугай! — говорила Оля среди визга, поднятого девушками. — Смотри, устроим тебе темную!
В инструкторской школе учились парни и девушки из разных городов — Полтавы, Одессы, Ленинграда, Саратова… Это была способная молодежь, прошедшая первоначальное обучение в аэроклубах, страстно влюбленная в авиацию. Некоторые успели уже прославиться своими успехами.
Темными морозными вечерами инструкторы и курсанты собирались у жаркой печки под лестницей, спорили, пели, говорили о будущем авиации. Оля тоже приходила погреться, послушать рассказы летчиков. В это время ей нравился Павел Головин — светлоглазый красавец богатырского сложения, кумир всех девушек летной школы.
В Тушино Головин приехал уже знаменитым пилотом-парителем прямо из Крыма, где осенью 1932 года состоялся Восьмой всесоюзный слет планеристов. Там, в Коктебеле, он совершил на планере выдающиеся полеты, установив мировой рекорд продолжительности парения. При этом он впервые пользовался не потоками обтекания гор, а тепловыми воздушными потоками, возникающими в результате неравномерного нагревания земли, так называемыми «термиками»…
Его просили рассказать о своем полете, и он охотно рассказывал, как орлы помогали ему отыскивать восходящие потоки, как многие часы днем и ночью парил он над Коктебелем, «Долиной голубых скал», над горой Кара-Даг, над морем.
— В этом полете мне посчастливилось перекрыть мировой рекорд продолжительности парения больше чем на два часа, — закончил Павел и, улыбнувшись, добавил: — Все поздравляли меня, даже пытались покачать, но покачать меня не удалось: я вешу девяносто килограммов!
Спустя несколько лет Оля услышала имя Павла Головина, полярного летчика, Героя Советского Союза, который первым пролетел над Северным полюсом в 1937 году. Позже, начав летать на опытных самолетах, он разбился во время испытаний… А тогда, в Тушинской школе, слушая его рассказы, Оля решила, что непременно попробует полетать на планере, как только представится возможность.
Издали она любовалась Павлом, не смея к нему приблизиться и скрывая от всех свои чувства. Встречаясь с ним, смущалась и краснела. Только один раз и пришлось ей перекинуться с ним двумя словами, в раздевалке, когда она спешила на полеты.
— Что, Оленька, нравится тебе летать? — спросил Павел.
— Нравится, очень…
— Я слышал, у тебя получается неплохо. Молодец!
Счастливая, Оля улыбнулась в ответ и, мотнув косами, быстро убежала.
Летчик-инструктор Петр Балашов, под стать Павлу, был рослый, сильный, красивый. Но Петр совсем не замечал Оли, был выше всякой «мелюзги», и Аркаша, который словно читал в душе Оли, сказал ей:
— Ты на него не смотри, Олюшка.
— На кого?
— Зазнается он. Зря ты стараешься.
— Вот еще! Придумал… А на кого же смотреть можно?
— Ну, скажем, на меня.
Улыбнувшись, Оля воскликнула:
— Аркаша, да я с тебя глаз не свожу! Куда ни повернусь, только тебя и вижу!
И действительно, Аркаша Гожев всегда был там, где Оля: на занятиях и в столовой занимал ей место поудобнее и садился рядом, летали они в одной группе, даже песню запевали в два голоса, когда курсанты шли строем. Он был надежным другом, с которым легко и приятно, и Оля так привыкла к нему, что невольно чувствовала себя осиротевшей, если вдруг Аркаши не оказывалось поблизости.
Когда курсанты шли колонной из Тушино до Оружейного переулка в бани, предупредительный и внимательный Аркаша отбирал у Оли сверточек с чистым бельем и нес его вместе со своим. Случилось однажды, что он, возвращая сверток Оле, перепутал и отдал ей свой, а помывшись, обнаружил, что белье у него женское…
Путь до бани был долгий, и чтобы не скучать, пели песни одну за другой. Обычно запевала голосистая Оля, и сразу подхватывал Аркаша, а потом и остальные.
Ой, при лужку, при луне,
при широком поле,
при знакомом табуне
конь гулял на воле…
Веселая колонна шагала по шоссе, привлекая внимание прохожих, которые останавливались и улыбались. Пели на разные голоса, с присвистом, с гиком.
Все пушки, пушки грохотали,
трещал наш пулемет.
Бандиты отступали —
Чапаевцы, вперед!..
Полеты начались глубокой осенью. Новенькие, только что поступившие с завода самолеты У-2, пришедшие на смену старенькой «аврушке», сверкали чистотой. Послушные, легкие в управлении и маневренные, они вызывали всеобщее восхищение.
Осень была дождливая, стояли туманы, и летную погоду буквально ловили, ожидая ее с нетерпением.
Оля попала в группу к инструктору Черевичному. Это был высокий худощавый человек с приятным улыбчивым лицом и приветливым взглядом. Своей доброжелательностью и мягкостью он располагал к себе каждого. В отличие от прежнего Олиного инструктора, Черевичный был тактичным, спокойно объяснял ученикам ошибки и промахи, вдаваясь в тонкости летного искусства. Говорил он неторопливо и только по делу, постепенно увлекаясь, когда речь шла о полетах.
К Оле, единственной девушке в группе, Черевичный относился с особой внимательностью, по-отечески. Был с ней галантен, помогал влезть в кабину.
— Что вы, товарищ инструктор, я сама! — говорила Оля, легко вспрыгивая на крыло.
Часто к нему на аэродром приходила жена с сыном. По тому, как радостно он их встречал, как мягко светились его глаза, можно было сразу определить, что семья у него дружная и счастливая.
Летала Оля хорошо, и Черевичный всегда был ею доволен. Особенно хвалил ее за точность расчета и безукоризненную посадку, когда отрабатывали приземление с выключенным мотором: с любой высоты и с любого места Оля умела спланировать на аэродром и сесть точно у посадочных знаков.
— Вот, учитесь у Ямщиковой, как нужно садиться без мотора! Великолепно! Спасибо, Оленька…
Оля, довольная, слегка розовела, и от смущения ее тонкие, изогнутые ниточкой, брови над ярко-зелеными глазами надламывались сильнее.
Наступила зима, в Москве начались морозы. Работы на аэродроме прибавилось — перед полетами нужно было разогреть замерзшие моторы, снять иней, наросший на самолете, или снег. Курсанты вставали затемно, надевали теплые комбинезоны, меховые шлемы, унты и шли на аэродром.
В нелетную погоду слушали лекции, выходили на расчистку летного поля от снега. Начались лыжные походы.
— Завтра все на лыжи! — объявил однажды Аркаша.
В этот день с утра поднялась метель. В лицо сыпал мелкий колючий снежок, забивал глаза, мешал смотреть. Соскучившись по лыжам, Оля легко бежала впереди, намного обогнав всю группу. Сильная и выносливая, она совсем не уставала: лыжи Оля любила почти так же, как плавание. Аркаша, пытавшийся угнаться за ней, безнадежно махнул рукой:
— Ты, Ямщикова, недосягаема… Сдаюсь!
Оказавшись впереди, Оля, чтобы не очень отрываться от остальных, останавливалась и, пропустив группу вперед, снова догоняла ее. Вдруг она увидела курсанта, бегущего с лыжами на плече позади всех. Это был Степа Вересов из группы, где собрались одесситы.
— Ты почему не на лыжах? — поинтересовалась Оля.
Остановившись, он перевел дыхание, смущенно улыбнулся, потер замерзшие руки.
— Не мой вид спорта… У нас в Одессе снега не бывает.
— Так это же легко! Первый раз, что ли?
Сощурив синие глаза, он посмотрел на Олю внимательно и ласково, пожал плечами, сказал:
— Никогда не пробовал. Вот и бегу, чтобы не отстать! — и засмеялся, запрокинув голову. — Но я научусь!
Оля залюбовалась его красивым лицом, продолговатым и смуглым. Темно-синие глаза с длинными, запушенными снегом ресницами играли и светились, разглядывая Олю. Обняв лыжи и высвободив руки, он сжимал и разжимал закоченевшие пальцы, стараясь делать это незаметно.
— Замерз? А перчатки?
Он опять смущенно улыбнулся. Оля заботливо протянула свои рукавицы.
— Возьми, погрейся! А то в сосульку превратишься. Бери!
— А ты?
— Я не мерзну! Мне они совсем ни к чему.
— Нет, сейчас мороз. Я лучше вот так…
Все еще обнимая лыжи, Степа сунул кисти рук поглубже в рукава.
— Да бери, бери! — насильно Оля всучила ему рукавицы, и он медленно, поглядывая на нее, стал натягивать их.
— Теплые еще… От твоих рук.
Оля заметила, что у него узкая красивая рука и длинные, как у музыканта, пальцы. Встретившись с ним взглядом, покраснела и не нашлась, что сказать. Почему-то запрыгало сердце, и, чтобы унять его, Оля глубоко вздохнула, потом нагнулась и стала подтягивать ремни крепления.
— Слушай, давай разведем костер! — предложила она вдруг. — Спички есть?
Он достал из кармана коробочку. Костер разожгли с трудом, обломав сучья и нижние сухие ветки с елей: ветки ломал Степа, огонь разжигала Оля, но ветер мешал, гасил пламя.
— Помочь? — спросил Степа, присев, чтобы закрыть собой ветер.
Пламя затрепетало, охватывая хворост, розово засветился снег. Снежинки таяли, не долетая до земли.
Молча стояли они рядом, глядя на огонь и не решаясь заговорить. Вокруг высились заснеженные ели, косо падал снег, в лесу было тихо, только потрескивал, вспыхивая, костер. На миг Оле показалось, что все происходит во сне.