Сорвавшись с места, Оля бросилась бежать.
— Комэска, туда машина! — крикнул кто-то.
Самолет упал рядом с медсанбатом, между строениями барачного типа, где лежали раненые. Упал и загорелся. Сбежались люди с лопатами, стали спешно тушить огонь, забрасывая обломки самолета землей.
Когда Оля подбежала к яме, остатки самолета были уже наполовину засыпаны. Отдельно, в стороне, валялся хвост с цифрой «4»…
Нет, невозможно представить себе Раю неживой. В ужасе смотрела Оля перед собой. Что они делают?!
— А где… где летчик?! — крикнула она.
Неужели ее не вынули? Она в кабине… А ее — землей!..
— Где?!. — затрясла Оля первого попавшегося человека с лопатой.
Небритый санитар с засученными рукавами устало поднял голову, кивнул в сторону самолета:
— Там.
Перед глазами у Оли все поплыло, и она дико закричала:
— Почему?! Почему вы ее закапываете? Сейчас же откопайте!!!
Она кричала и тормошила то одного, то другого, но никто не обращал на нее внимания. Тогда она выхватила из кобуры пистолет и, не помня себя, стала бегать вокруг ямы, размахивая им, грозя каждому.
— Скорее откопайте! Скорее!
Командир полка крепко взял ее за руку.
— Ямщикова, спрячь пистолет!
Она не послушалась, стараясь вырваться, тогда он решительно отобрал его.
Кто-то попытался объяснить Оле:
— Теперь ей все равно не помочь. А от огня будет взрыв…
Но Оля не хотела понимать и, уже не в состоянии остановиться, требовала:
— Откапывайте!..
Ее насильно увели, посадили в кабину машины.
В землянке она лежала одетая на одеяле, уткнувшись в подушку. Говорить ни с кем не могла, словно окаменела.
По сигналу тревоги эскадрилья вылетела на задание. Оля осталось лежать, будто ее это не касалось. Силы совсем покинули ее. Все, что происходило вокруг, казалось сном — словно издалека наблюдала она, как поспешно собирались летчицы на аэродром, как выбегали из землянки, слышала их голоса, чужие, приглушенные.
— Не беспокойся, комэска, я поведу, — тронув Олю за плечо, на ходу бросила Лисицына, заместитель командира.
Оставшись одна, Оля застонала, с трудом шевельнулась, чувствуя страшную тяжесть во всем теле, в голове… В мозгу перекатывалась одна мысль, которая давила, не давала покоя — зачем, зачем она еще жива, когда нет Раи, нет Феди… Пустота, пустота в сердце… Все тяжелое, чугунное — руки, ноги, голова… А внутри — пустота… Ей казалось, что эта пустота так и останется навсегда и сама она, Оля, никогда уже не станет прежней.
— Ямщикова, почему здесь? — раздался над головой резкий голос комиссара Тихомировой. — Что это такое?! Почему лежишь?
Взглянув на комиссара, Оля зарылась лицом в подушку. Горло перехватил спазм.
— Ты слышишь, что тебе говорят?! Я спрашиваю, почему не на полетах?
Оля замерла не дыша. На нее кричали… За что? Разве не знает комиссар, что разбилась Рая?! Что ее нет больше… Зачем же она так грубо кричит…
— Твоя эскадрилья вылетает по тревоге, а ты, комэска… Развалилась тут, горем упиваешься! Не стыдно тебе? Сейчас же вставай!
Подняв голову, Оля удивленно и обиженно смотрела на комиссара. И вдруг подумала, что Рая точно так же возмущалась бы, если бы увидела Олю такой, как сейчас, — расслабленной, раскисшей, совсем потерявшей волю… И слова были бы точно такие же: «развалилась», «горем упиваешься»… Только вдобавок Рая еще и обращалась бы к Оле подчеркнуто сухо и отчужденно, на «вы»: «Вы потеряли всякую способность к действию! Где ваш боевой дух? Вы превратились в слюнявую бабу!..»
Поднявшись, Оля оправила гимнастерку и уставилась в пол. Вдруг пошатнулась и быстро оперлась рукой о стенку — в ногах все еще была слабость.
— Ну ладно, ладно. Садись.
Комиссар села на койку рядом с Олей, обняла ее за плечи, вздохнула. И Оля, словно ждала этого момента, мгновенно согнулась, будто скошенная, ткнулась головой ей в колени и заплакала навзрыд.
— Вот молодец. Так-то лучше. Поплачь — станет легче, — уговаривала ее комиссар, поглаживая по спине, как маленькую девочку. — А на меня не обижайся, что прикрикнула… Держись, нельзя поддаваться горю. Поняла?
Мало-помалу Оля успокоилась, вытерла слезы.
— Теперь поговорим, — сказала комиссар. — У Беляевой муж. Летчик, кажется. Где он?
— Он под Москвой. Истребитель-ночник.
— Надо ему сообщить — пойдем на пункт связи. Может быть, прилетит. Ты его хорошо знаешь?
— Хорошо. В одном аэроклубе работали.
И вспомнилось Оле то счастливое время, когда они вчетвером жили в одной комнате — она с Федей и Рая с Женей Гимпелем. Рая, быстрая, решительная, с неистощимой энергией и напористостью, всеми распоряжалась, всех воодушевляла, каждому определяла в этой дружной семье то единственное место, где он был наиболее полезен. Женя души в ней не чаял. Сам он был человек мужественный, но добрый и мягкий, и Рая завладела им полностью, отдавая ему весь пыл своей любви. Замечая, как лукаво искрились и темнели Раины глаза всякий раз, когда она смотрела на мужа, Оля однажды не выдержала и сказала; «Ты почему так влюбленно смотришь на него?» «Так ведь я люблю Женьку!» — ответила Рая. «Ну и что! Прямо обволакиваешь его своей любовью!» Она рассмеялась и сказала: «Не могу иначе, Лелька!» И теперь, в полку, спустя семь лет, Оля часто замечала у Раи то, прежнее, выражение, которое когда-то не нравилось ей, а сейчас всегда радовало. «Что, письмо от Жени?» — спрашивала Оля. «Такое длинное, Лелька! Совсем заскучал!» — говорила Рая, щуря потеплевшие глаза, чтобы притушить их блеск.
— Пойдем, — поторопила Олю комиссар. — Подумай, как лучше сказать. Может быть, не сразу.
Как лучше сказать… Как лучше… Какие бы слова Оля ни говорила, он все равно почувствует. Но комиссар права — сразу о гибели нельзя.
Когда связались по телефону с Москвой и Женя Гимпель взял трубку, Оля, собрав силы, бесстрастным голосом произнесла:
— Женя, прилетай. Рая в тяжелом состоянии. Прилетай скорее.
Некоторое время он молчал, а Оля со страхом ждала, что сейчас он захочет узнать подробности, но услышала лишь короткий ответ:
— Сегодня буду.
Оля поняла: он побоялся расспрашивать, не хотел терять надежды, хотел верить, что летит к живой Рае…
Женя Гимпель летал в истребительном полку, который входил в систему противовоздушной обороны Москвы. Ночью по тревоге вылетал он вместе с товарищами навстречу вражеским бомбардировщикам, державшим курс на Москву. В ночных боях на подступах к городу он сбил несколько немецких самолетов.
Прилетел Женя в тот же день. Оля встретила его на аэродроме, молча поздоровалась. На темном загоревшем лице светлели полоски бровей, тревожно смотрели глаза.
— Где она?
Спросил он тихо, не отрывая взгляда от Олиного лица, стараясь скорее угадать, чем услышать ответ.
— Понимаешь, Женя… Ты наберись мужества…
У Оли дрогнул голос, она перевела дыхание.
— Говори! — приказал он почти шепотом.
Но она почувствовала — он просит, умоляет не говорить сразу.
И опять, собравшись с силами, как утром у телефона, Оля ровным голосом сказала, как будто заранее все заучила:
— Самолет был подбит… Рули отказали… Машину втянуло в пикирование… Она боролась до последнего… Разбилась Рая…
Теперь все было сказано. Однако Женя исподлобья продолжал смотреть на Олю пристальным взглядом, словно ждал чего-то еще — сознание не воспринимало услышанного.
Оля опустила голову. Нет, не могла она видеть его глаза.
Некоторое время он молчал. И вдруг мотнул головой, глухо произнес:
— Не верю…
В этот момент раздался гул взлетающих самолетов — два истребителя поднялись в небо. Отвернувшись от Жени, Оля с тоской смотрела им вслед. Не может поверить…
— Хочу посмотреть, — сказал он.
И Оля повела его. Страшно было показывать Жене останки, но ведь он прилетел и должен увидеть.
Когда перед ними развернули полотнище парашюта, Женя мгновенно побледнел и рухнул на землю без сознания.
Пока его приводили в чувство, Оля, склонившись, перебирала седые Раины косы. Рука ее наткнулась на заколки — они темнели в волосах, белых, как снег… Когда же она успела поседеть? Всего какие-нибудь полминуты падал самолет…
Отлетав с утра, Олина эскадрилья отдыхала, когда к летчицам заглянула комиссар Тихомирова.
— Ну, девчата, хочу вас обрадовать — раздобыла я шерсть цвета хаки, на весь полк. Сошьем новую форму. А то ходите как оборванцы — кто в чем — стыдно смотреть!
Действительно, стираные-перестираные гимнастерки и брюки-галифе вылиняли, у многих в полку вообще не было шерстяной формы. Когда выстраивался полк, ряды пестрели самыми разными оттенками одежды — от темно-зеленого до серовато-белого. Правда, девушки умели даже простую потрепанную гимнастерку, потерявшую свой первоначальный цвет, пригнать по фигуре так, что она сидела ладно и даже щеголевато, аккуратно присобранная сзади, впереди — ни единой складочки, но все же это была старая форма, которую в новую не превратишь.
— А давайте сошьем юбки! — предложила одна из летчиц. — Так хочется пофорсить!
— Нет уж — пофорсишь потом. Неудобно в юбке — ни в самолет не влезешь, ни комбинезон не натянешь. Брюки, конечно! — возразила Оля.
— Так вот — начнем с вашей эскадрильи, — сразу приступила к делу комиссар. — Завтра с утра и поедем заказывать.
— А где же шить?
— Шить будем в городе, в ателье, — сказала Тихомирова так, будто речь шла о Москве довоенной поры.
— В го-ро-де?
Освобожденный от немцев Курск, весь в руинах и развалинах, казался мертвым городом. Невозможно было представить себе среди этих развалин работающий магазин, лавку, а тем более — ателье…
Но комиссар уже на другой день повезла на полуторке первую группу девушек в город. Адрес ателье, написанный на бумажке, звучал внушительно: улица Энгельса, 10. Однако разыскать его стоило большого труда.
Машина долго ездила среди разрушенных зданий, от которых остались одни стены, зиявшие пустыми глазницами окон, объезжала завалы, груды щебня. Трудно было найти не только указанный в адресе дом, но даже улицу. Наконец, комиссар остановила машину, и все вылезли из кузова.