бросил кузнецу целый грош и говорит Кубе: "Мальчик, подержи стремя". Тот подошел, а барон и шепчет ему на ухо: "Если ты меня поведешь в то место, откуда брал те камешки, я тебе мешок пряников принесу. Только никому ни звука". Так все и пошло. Куба съездил с бароном в лес, показал место, откуда он руду приносил, и верно - получил мешок пряников. Только через те пряники все и узналось. Как увидал Зденек мешок пряников у сына, сейчас его за ухо: "Откуда пряники?" Тот - в рев, да все начистоту и рассказал. Ну, думаем мы все, жди теперь беды: не зря мешок пряников барон хлопчику подарил... Вот из-за этих самых пряников и нагрянуло к нам несчастье. Прошло так месяца два или три, уж точно не помню, как прискакал в деревню кривой Пешек, что у аббата служил. Прямо к старосте: вызывают-де тебя немедля аббат и барон. Почесал затылок наш староста, да идти ведь надо. Ну, пошел. На другой день видим: вернулся, да такой, словно бы жабу проглотил. Приходит он к нам, то есть к моему брату Матею, покойному теперь... Пришли еще старики наши Амос, Ондржей и Павел. Для совета. Сели все за стол, выпили по кружке пива, съели миску хорошего сыра, и староста стал рассказывать. Пришел он в аббатство. Позвали его в покои аббата. Отец Августин и барон Оттон встретили его ласково, велели подать чарку вина. Потом барон и говорит: "Скажи-ка, любезный староста, почему ваша деревня вот уж столько лет аренды за землю не платит?" У нашего старосты глаза на лоб полезли. Уж не ослышался ли он? Неужели от одной только чарки вина так уши заложило, что всякая чушь слышится? Да, видать, чарка ни в чем не виновата была, потому что барон все так же милостиво и дальше речь ведет: "Вы сидите на моей земле, так как десять лет назад я от ныне умершего рыцаря пана Ладислава за его долг всю эту землю, луга и леса получил в полную мою собственность и с тех пор все это есть мое владение. А чтобы у вас на этот счет никаких сомнений не было, глядите... - И достает большую грамоту на пергаменте и с, восковой печатью. - Вот, - говорит, - бумага, а в ней сказано, что пан Ладислав из Тышнова отказывает мне, барону Оттону фон Зинненштраль, все пашенные земли, луга И леса, что находятся в пользовании у крестьян деревни Листовы". "Как же это может быть? Мы ведь покойному пану Ладиславу уплатили за землю! - говорит сам не свой староста. - И грамоту от пана получили, да еще с большой печатью". Барон только хохочет, заливается: "Значит, покойник пан Ладислав попросту вас, олухов, надул и продал вам чужое добро!" Перестал барон смеяться и заговорил по-другому, строго и круто: "Так вот, староста, чтобы много не толковать: ко дню святого Августина убирайтесь вон из деревни. А о недоимке в другой раз побеседуем". Староста наш словно окаменел, сидит и слова вымолвить не может, как будто кто его дубинкой по темени стукнул. Тут подходит к нему аббат и этак сладко говорит и мужика ручкой своей обнял ласково, прямо как отец родной; "Не горюй, - говорит, - староста. Раз земля не ваша - спорить глупо. Все равно придется уходить. Но, по нашему христианскому милосердию, я могу вас всех взять к себе на монастырскую землю. Пустопорожних земель у нас хватит. Можете приходить и селиться, леса на халупы дам, будете жить да жить... Сначала, конечно, как верные дети нашей матери - святой католической церкви, грамоту составим и вы все на кресте и евангелии присягу принесете в том, что сами вы все и потомки ваши переходите по доброй воле под власть святой обители и телом и душой на вечные времена. Будете работать на святую обитель три дня в неделю летом и два зимой, оброк и прочее потом установим. Соглашайтесь, дураки, пока не поздно, и благодарите господа бога и святую обитель за милосердие к вам!" Староста наш - ни слова, шапку схватил и в деревню бегом... Брат мой, как услыхал новость, сказал: "Мошенники они проклятые все - и аббат и барон! Ни шиша мы им не дадим! И уйти не уйдем". А старый Амос советует: "Надобно надежных людей в Брно с нашей грамотой послать в земский суд, чтобы дело наше на свет божий вывести", Посудили на вече, порядили и послали в земский суд старосту и еще двух стариков. Пришли наши ходоки в земский суд. А чертов барон уже там побывал. Пока наши там стояли да по сторонам зевали, не зная, к кому подойти, к ним самим выходит какой-то пан, важный такой и с золотой цепью на шее. "Вы из Листовы пришли?" - любезно так спрашивает. "Да, да, из Листовы. А откуда пан знает?" "Я, - говорит, - все знаю, и то, что вас барон обижает, все уже слыхал". Наши, конечно, рады-радехоньки. "А милостивый пан не рихтарж23 будет?" - спрашивают. "Я есть главный рихтарж и ваше дело сам поведу. Грамота ваша с вами?" "С нами, с нами! Вот, пожалуйста!" - и вручили пану нашу грамоту. Рихтарж оглядел ее, прочитал от буквы до буквы, свернул и говорит: "Дело ваше, добрые люди, перед богом и законом правое. Грамоту пока я оставлю у себя, а вы приходите ко мне сюда через неделю в четверг, все будет решено. Ступайте с богом!" Наши домой поспешают и радуются: есть еще правда в Моравии! Пришли в деревню и всё рассказали. А Матей сказал: "Все ж таки не напрасно ли вы ему грамоту оставили? Не вышло бы чего..." Мужики же наши только посмеялись над подозрительностью Матея. Точно в назначенный день наши ходоки явились в земский суд. Спрашивают главного рихтаржа. Их провели в большую комнату. Видят, сидит там совсем другой пан. "Что вы хотите? Я есть главный рихтарж". Наши смутились и рассказывают ему, как и что случилось. "Давайте вашу грамоту!" - грозно говорит пан. Наши спрашивают: "А где же тот пан рихтарж, что с нами говорил?" А над ними смеются: это вовсе не рихтарж был; пан рихтарж - вот этот пан, а мы, мол, не знаем, кто с вами, олухами, говорил. Где, говорят, ваша грамота? "Пан рихтарж взял". "Ну так ищите того пана и пришлите грамоту, а пока голову не морочьте, и пускай вас черт уносит". Ну, и в шею вытолкали наших ходоков. Вернулись они сами не свои. Вот тебе и правда в Моравии! И дождались мы черного дня. Как сейчас помню, случилось это в самый день Сердца Иисусова. Карел жал в поле пшеницу, а мы с Матеем складывали снопы. Ох, и пшеница же была! Словно золотые зерна! Да. Убираем мы, складываем снопы, вдруг прибегает Вышек - пастушонок деревенский. Бежит и кричит: "Паны аббат с бароном и с ними конных толпа в деревню поехали! Грозятся!.." Бросили мы работу, побежали на деревенскую площадь. Видим, верно: приехали верхами аббат наш да барон, а с ними человек двадцать конных кнехтов24, и все вооружены. Аббат с бароном слезли с коней и на холмик взошли, что посреди площади у нас возвышается, Велели звонить в колокол, чтобы народ весь собрался. Ну что ж... Онеш, что в часовне прислуживал, сейчас полез на звонницу и стал трезвонить. Народ стал сбегаться. Барон как крикнет: "Собирайтесь - и чтобы к завтрему никого тут не было! Я вас научу, как на вашего барона жаловаться!" Зашумели все, зароптали. Как это так - бросить всё и уходить? А куда уходить? Кругом все земли заняты. Только к аббату. Гляжу, Матей вышел вперед, встал и крикнул, да так зычно: "Нет, не будет этого! Бог даст, не будет!.. Люди! Никуда не уходите, не слушайте немецких жебраков-кровопийц! И чтобы мы шли в рабы к этим толстопузым капюшонникам, к этим дармоедам? Нет, люди, не буде г этого! Пускай у себя в Баварии такие порядки заводят. Мы - мораваны!" Нрав у Матея был твердый, как кремень был мужик. Народ зашумел, загудел, барону да аббату кулаки кажут. Тут барон покраснел от злости и стал ругаться, как последний бродяга: "Связать этого бездельника да на этом дереве и повесить! Живо!" Несколько кнехтов бросились к брату. Он же выхватил кол из тына да на них: "А ну, подходи!" Барон тут что-то по-немецки приказал; глядим - кнехты копья наклонили, повытаскивали мечи и начали народ оттеснять в угол площади. И оттеснили. Матей остался один с колом в руках. Гляжу, его окружили человек пять кнехтов баронских с дубинами в руках, один же сзади подобрался да как хватит брата по голове дубиной - брат тут же на землю, словно мешок, и свалился. Я кинулся на выручку. Только добежал, как меня какой-то здоровенный баварец тоже с размаху по голове дубиной треснул - сразу в глазах темно стало, и я без памяти на месте остался. Сколько лежал, не знаю. Только очнулся я - чувствую, кто-то воду мне на голову льет. Открываю глаза - стоит Божена, вся в слезах, трясется и из кувшина поливает мне голову. А в голове стоит звон, словно на звоннице на пасху, и такая боль в голове, что не могу шею повернуть. На площади тихо. Барон с аббатом стоят на пригорке, ухмыляются и на что-то друг другу показывают. Я глянул и обомлел. На дубе, что возле нашей часовни, на большом суку висит Матей; весь он вниз вытянулся и только покачивается туда-сюда, туда-сюда. У его ног лежит Власта, вся трясется и причитает, да так жалобно... Народ в углу площади, окруженный конными, тоже как завороженный глядит на мертвого Матея и молчит. Только я поднялся - голова кружится, шатаюсь, как пьяный. Гляжу, из-за угла вышел Карел - видать, только что с поля приехал. Вышел и остановился: на труп отца глядит. Стал он лицом белый-белый, белее, чем его рубаха. Выпрямился, кулаки сжаты, и не отрывает глаз от Матея. А глаза горят, такой стал странный, чисто безумный... до ста лет буду жить и тогда не забуду его лица. Потом манит рукой Божену, манит и все глаз с Матея не спускает, а лицо такое страшное у Карла... Божена к нему подбежала. Он ей что-то сказал - она опрометью по улице к нам в халупу. А я стоять не могу, снова сел на землю, перед глазами все качается, ну будто пьяный.
Потом вижу: бежит Божена назад, по земле волочит лук Матея и колчан со стрелами. Притащила и Карлу отдала. Я дыхание не успел перевести, как Карел уже лук натянул... А надобно вам сказать - не многие в деревне могли этот лук натянуть, недаром Матей первый в округе охотник был. Прошла еще какая-нибудь секунда, а уж Карел с натянутым луком припал на одно колено за углом халупы. Вдруг барон поднял обе руки высоко вверх, словно что-то хотел поймать в воздухе, голову запрокинул, будто крикнуть собирается, а пальцами всё хватает, хватает... Гляжу, а в горле барона до са