Пока возводили жилье, ставили петли на зайцев, стреляли куропаток, за большое счастье почитали завалить дикого оленя. Тогда на корякский манер пили теплую густую кровь от цинготной болезни и ели горячие мозги, а ободранную тушу подвешивали высоко на дерево, чтобы не доставали медведи.
Поскольку острог был первым русским поселением на Камчатке и ставлен в верховьях самой большой камчатской реки, то и назвали его Верхнекамчатским.
И год основания обозначили: 1697-й.
Еще два года казаки расширяли русское поселение. Поднялись новые избы. Атласову отгрохали избу поболе. Помолясь, он сам срубил себе нары. Было взбрыкнул толмач Енисейский: «Мне изба положена отдельная, я человек важный, без меня вы пропадете», да Атласов зажал его в углу своей избы. «Я тебя, Ванька, счас удушу, живоглот ты… Людям деваться некуда, спят друг на друге, а тебе хоромы подавай! Что за семя такое поганое… травлю, травлю, а никак не справлюсь… Ванька… Иван, ты меня не порочь… Вот в этом углу жить будешь… С индейцем и Тынешкой бок о бок». Енисейский струхнул, не оговаривался и сладил нары для себя и для Денбея, и для Тынешки. Он шепотком посылал на голову приказчика такие проклятия, что, услышь их Атласов, сидеть бы ему рядом с Тынешкой в смыках, но, имея характер отходчивый, через некоторое время вновь был весел, шутил.
За два года казаки небольшими отрядами исходили все окрестные острожки, переписали в ясачные книги как мужиков, так и ихних баб, брали с них шкурки. Забираться подальше, к сродникам Кецая за реку Тигиль, побаивались: как-никак, а отряды малочисленны, да и острог на долгое время оставлять… детище камчатских первостроителей… не для того они продирались сквозь рой стрел… Тундры взяли тоже немало сил… а стоит сплоховать… и ведь ни одна живая душа не узнает о горемычной казацкой судьбе…
Камчадалы были поражены смелостью казаков и не противились их наездам. Они думали, что в конце концов казаки, непривычные к камчатскому климату, перемрут и острог без особых хлопот достанется им. Поэтому два года можно назвать годами условного перемирия, терпеливого ожидания и присматривания друг за другом. Казаки за это время научились ловить рыбу, сушить и коптить ее. Они удачно охотились на диких оленей. И отказывались умирать. Более того, им приглянулись камчадальские девки, и некоторых красавиц они силой и хитростью умыкнули. Хотели, смеясь, подсунуть бабу и индейцу, да тот, попятившись, замахал руками и так жалобно посмотрел на Атласова, что ничего не оставалось, как тыкнуть на развеселившихся — отступись от нехристя, слаб он здоровьем, неча с собой равнять.
В конце декабря 1698 года ввечеру к избе Атласова подкрался юкагир Еремка Тугуланов. Он долго прислушивался, кто в избе, но было тихо, и тогда он постучал — раз… два… три…
Будто ждали.
Дверь тихо приоткрылась.
Еремка вьюном — в щель.
В столицах Европы хитростью жестко устраивали государи дела европейские.
Армии не засиживались на постойных квартирах.
Европа продолжала загрязнять воздух порохом.
В Верхнекамчатском остроге — первой столице Камчатки — решалось обыденное — быть бы живу.
Еремка внес в Атласову избу страшную сумятицу. Кецай подослал сродника к русскому острогу непременно выследить Еремку и сообщить ему нечто важное, касаемое только Атласова. Однако к самому Атласову не велел идти: имя свое берег. А беречь стоило… Ибо здесь замешана Ее Величество Тайна.
Сродник несколько дней выслеживал, когда Еремка один сунется за ворота, словил его чаутом; тот и не разглядел толком, кто… растерялся, хотел вопить, да сродник запечатал рот меховой рукавицей… и зашептал на ухо… Еремка со страху еле понял…
Месяц назад Атласов говорил Енисейскому:
— Сбирайся в путь-дорогу, друг ситный… Ох, тяжел путь. К воеводе в град Якуцк, ежли не сдохнем, попадем. Это точно. Пущай воевода на твою воровскую морду полюбуется… Сколько ты у меня крови попортил, Ивашка. Не дуй губы. Не со зла, сам знаешь… Индейца Денбея и Тынешку подкорми. Боюсь, маловато у них силенок.
— Карашо, карашо, — радостно донеслось из угла.
— Ты ж говорил — спит! — закричал Атласов, наступая на Енисейского.
— Помилуй бог, притворялся, значит, — защищался Енисейский. Он метнулся в угол и подтащил к Атласову упирающегося Денбея. — Вот вражина. Пропадем когда-нибудь из-за него. Позволь с ним поговорить.
— Оставь. Ты поговоришь, а мне крест ставить на его могиле? Где не надо — больно прыток. Он воеводе сгодится. Толмачить не хуже твоего в своем индейском царстве будет.
— Карашо, — Денбей, улыбаясь, кланялся Атласову. Он понимал, что за спиной властителя всегда будет в безопасности.
— Понятливый, — Атласов одобрительно похлопал Денбея по плечу.
— Слишком, — неприязненно косясь на Денбея, проговорил Енисейский.
— Сам учил, — усмехнулся Атласов. — Ну да ладно. После себя хочу оставить Потапа Серюкова.
— Что ж, он строил — ему и править. Согласится ли?
— Чего ему, женатому, желать лучшего… И баба на сносях. Вот-вот и разродится. Поди зови…
Потап Серюков, недовольный, что его оторвали от дела (ладил печь, шибко дымит, проклятая), обтер руки снегом, обхлопал их о тулуп и чуть ли не пинком раскрыл дверь Атласовой избы.
— Чего звал?
— Садись, Потап. — Атласов радушно улыбнулся. Енисейскому: — Сготовь чаю. И не жалей!
Потап присел на край скамьи, собачью шапку положил на колени и прихлопнул кулаком.
— Ты, Потап, раздевайся. Почаюем, — настаивающе предложил Атласов. — Скидывай одежу.
— Так-то оно так, — проговорил Потап, раздумывая, с чего же Атласов запел ласково, и неуверенно снял тулуп. — Время дорого.
Денбей заулыбался и поклоном приветствовал Потапа.
— Не отыскал еще своего царства-то? — Потап расправил бороду.
Денбей отрицательно помотал головой, и лицо его опечалилось.
— А может, и царства твоего нет как нет, и ты с луны свалился?
— Не дури, Потап… А ты… шагай, шагай спать.— Атласов подтолкнул Денбея легонько в спину, и тот удалился в свой угол. — Чего бередить… Человек — он и есть человек… — Енисейскому. — Как чай?
— Больно спешно.
Потап хмыкнул:
— Тебя, Ванька, бить надо почаще…
— Не собака.
— Она умнее.
— Смотря чья. Ежли…
Однако Атласов, зная острый, подковыристый язык Енисейского, не дал ему распалиться.
— О! Сцепились. Ты, Иван, много моложе Потапа, мог бы и помолчать! Ну сколько тебе говорить!
— Он сам…
— Прибью! — Атласов громыхнул кулаком по столу.
И в тот же миг перед Атласовым и Потапом дымился в глиняных кружках черный пахучий чай.
Выпили тянуче, с прихлебыванием, молча.
Пропотели.
Раздобрели.
— Потап, — начал разговор Атласов. — Принял я решение с Казной возвернуться в Анадырь.
Чуял Потап, не к добру Володькина ласковость.
— Почто так скоро?
— Соболь погниет. Да и казацкую команду поменять время.
Потап хотел спросить: «А как же я?», — но понял, что вопрос будет излишним; и если Атласов с ним разговаривает сейчас мирно, то это не значит, что его, Потапа, он не сможет назначить приказом.
— А людей сколь оставишь? — спросил он на всякий случай.
— С собой только пятнадцать человек возьму… Прихвачу и юкагиров.
— Поразбежались юкагиры-то, Володимер, — вздохнул Потап.
— Еремка Тугуланов да еще трое при мне.
— Когда же?
— Объявлю… Сына твоего окрестим — и проводишь.
Долго еще рядили, кому можно доверить охрану обоза с пушниной, индейца Денбея и скрытного тойона Тынешки.
— И Ваньку забери. Намучаюсь я с ним. Он всех баламутит, — напоследок попросил Потап.
— Да с тобой!.. — повзвизгнул было Енисейский, но под ярым взглядом Атласова осекся.
— Да, Ванька, бить тебя надо крепко. — Потап натянул на лоб шапку. И к Атласову. — Острог сохраню. Так и скажи воеводе.
…И вот юкагир Еремка впотьмах, страшась слов Кецаева сродника, выложил, что-де у камчатских и олюторских оленных и пеших коряк великий скоп на Володимера, что-де в землю Камчатскую он проник, устрашая всех пальбою, и теперь ему обратно идти в Анадырь, а его выпустить живьем не хотят.
«Кто разнес? Чей брехливый язык? — Атласова поначалу кинуло в пот. — Ежли Кецаево воинство пропустит через Парапольский дол, уж с олюторами… попомнят Володьку, — думал он, успокаиваясь. — Еремка, стервец, молодцом».
Перехитрил Атласов олюторов, прошмыгнул мимо засад и острогов мышью.
В Анадырском остроге ждал увидеть Худяка, да законный приказчик, сменивший Атласова ставленника, уведомил, что Петр сын Иванов Худяк с женой Ефросиньей и малолетним сыном год назад отбыли в Якутск, а вот живы ли… Тут приказчик затруднялся сказать. Надо надеяться, что богу душу пока не отдали.
— Эх, Петька, Петька, — вздохнул Атласов. — Каков он теперича? А, Иван? — обратился к Енисейскому.
— Женатый. Ох и баба у него, скажу. Всем на зависть.
— И тебе?
— И мне. Фроська добрая и заботливая. А как порой тепла хочется… В Якуцке пройдусь по главной улице, заверну в кабак, конечно, и пройдусь. И все бабы мои. — Иван мечтательно вздохнул.
— А мужики там посильнее тебя.
— Сладим. В Камчатке не сгинули…
— Некогда будет в Якуцке штанами трясти. Тынешку с индейцем пуще алмаза стеречь будешь.
— Навязались они на мою голову!
— Ванька! Не мели зазря! Дело государево.
— Знамо, — покорно подтвердил Енисейский.
— Так готовь лыжи. Подбей лахтачьей шкурой. Ремни сыромятные запасные сам выбери. Гнилье подсунут, порвутся, зараз околеем. Приказчик дает нарты только для поклажи.
— Гусь он нещипаный. Худяка, сказывали тут, стравил.
— Кто сказывал?
— Да люди… Боятся приказчика, а то б выложили. Пошептывают, тебе напакостить захотел.
— Ишь, как выходит. Силен ты, однако, на язык.
— За что купил, за то и продаю… Столкнулся приказчик с Атласовым на узкой дорожке еще в якуцкой службе, так говорят.
— Злопамятен. И всего суета — женку свою, Степаниду, она тогда еще в девках бегала, у него перехватил.