— Век не утешится, — усмехнулся Енисейский.
— Бобылем ходит… Был конь, да изъездился… И нам того не миновать.
— Прежде смерти не умрешь.
Атласову отвели тесную холодную избу, благо, нар хватило и Тынешке с Денбеем, и Енисейскому, и юкагиру Еремке; пол земляной, рыхлый, медвежий пузырь в оконце драный, печь кладена не руками, а крюками. Атласов вспоминал, кто же тут жил, но имя выветрилось. Избу подправили, пол утрамбовали, травой выстлали, старыми оленьими шкурами закидали, печь переложили, и хотя топили по-черному, но все ж не задыхались до одури.
День — в хлопотах, на языке Якутск да Якутск.
Вечером — длинные неторопкие разговоры. Вспоминали Потапа Серюкова, ворчали на анадырского приказчика, что о Камчатке не радеет (ему б, ироду, просидеть зиму в промозглых норах, небось, рысью погнал бы казаков на смену).
Батеньки, как скучен Анадырь, если ждешь встречи с Якутском.
В сибирский шумный град Якутск Атласов с Тынешкой вошел 2 июня 1700 года.
А уже на следующее утро он сидел в приказной избе перед стольником и воеводою Дорофеем Афанасьевичем Траурнихтом и дьяком Максимом Романовым.
Весь день, без продыху, писец скрипел пером, даже рука устала. Атласов отвечал на вопросы воеводы и дьяка вдумчиво и твердо.
Под конец перешли к перечислению ясачной казны. В сборе у Атласова оказалось 8 сороков 10 соболей, 191 лисица красная, 10 лисиц сиводушек, 10 бобров морских, парка соболья, 7 лоскутов бобровых, 4 выдры. Ясачная казна заперта в анадырских амбарах: везти ее Атласов побоялся. А сборные книги он сдаст вскорости. А пока…
— Прими, Дорофей Афанасьевич, от меня, твоего слуги, подарок камчатский…
Атласов развязал котомку, что лежала у его ног, и вытащил шкурку черного соболя, встряхнул (мех соболиный солнечно заиграл) и с поклоном преподнес Траурнихту.
Воевода и ожидал подношения, но такого… и в руки брать страшно… в пору самому царю… Он вопросительно глянул на дьяка. Романов кивнул, одобряя…
На свет из котомки вынырнула шкурка поменьше — Романову.
А лисица красная — писцу, чтоб помалкивал, ежли что, и дело правил еще ревнивее.
Схитрил Атласов: сначала дело выложил, а затем подарки, чтобы одно с другим прямо не связывали.
— А каково казакам в Верхнекамчатском остроге? Не сдадут? — спросил оживленно Дорофей Афанасьевич, расстегивая кафтан и поглаживая несколько выпирающий живот: жарковато. («Однако же соболь… чудей, — думал он. — В Якуцке второго не сыскать… То-то жена будет довольна… Славный сегодня день».)
— Тут просьбишка такая, — ответил быстрехонько Атласов. — Ежли из Якуцка на Камчатку кто будет отправляться, то с ним надобно две пушечки, небольшие, послать.
Романов кивнул писцу. Тот в мгновение ока слова Атласова на бумагу: уж будьте уверены, теперь пушечки Верхнекамчатский острог получит.
Атласов еще раз подтвердил, что полоненника Денбея он вернул в Анадырский острог, дав ему в провожатые толмача Ивана Енисейского.
— Напомнить анадырскому приказчику, что за полоненника он головой ответит… Пусть лечит его, и быстро — к нам, — Траурнихт резко — писцу. Писец на отдельном листе — чирк. С первой же оказией бумагу отошлют на Чукотский нос.
Воевода наклонился к дьяку:
— Герр Романофф, Москва не скучает без пятидесятника? А?
Романов оценивающе посмотрел на усталого Атласова.
— Пущай залечит раны, отдохнет, а там порешим…
В Якутске Атласов разыскал старых друзей. Он приходил к ним, сильный и уверенный, пил дурманящие настойки, разгоряченно рассказывал о Камчатке: какие там высоченные огнедышащие горы, какая в реках громадная рыба, какие теплые плодородные земли в долине реки Камчатки, которую тамошние жители зовут мягко — Уйкоаль. Он в подпитии кричал, что хочет вернуться к Потапу Серюкову, звал с собой товарищей, и те, всполошенные, отвечали в восторге, что они сейчас же побросают свой тощий скарб и холодные продувные избы, не побоятся ни злых олюторов, ни Кецаева племени и пробьются к Верхнекамчатскому острогу. Они подробно расспрашивали о Тынешке, хотели больше знать о Денбее.
Тынешку Атласов держал под присмотром молодого казака, недавно поверстанного. Он боялся, что Тынешка, хотя по виду и смирившийся, а возьмет и ускользнет ящерицей, и тогда ищи ветра в поле.
Польщенный вниманием и воеводы Траурнихта и дьяка Романова, Атласов гордился перед товарищами, что первым сумел вывезти из Камчатки занятного индейца.
И всегда Атласов дотошно выпытывал, не знают ли его друзья Петьку Худяка, может, слыхали, где он сейчас. Женка-то у него — вдова отца Якова. Нет, отвечали неохотно друзья, кто такой Худяк, они и знать не знают. Ефросинью помнят. Долетали до них слухи, что в смерти отца Якова есть что-то нечистое, но ведь — тундра. Они разводили руками, ибо ведали нрав безмолвных снегов.
Так получилось, что Худяк, нежданно-негаданно постучавшись в жизнь Атласова и заняв в ней заметное место, ушел скрытно, будто испугавшись чего-то.
И месяц, и два Атласов будет искать Худяка, выспрашивать о нем, но не найдет ответа.
Порешили Траурнихт и Романов; забирай, Володимер, тойона Тынешку, покажи его царю, дабы тот мог знать досконально, какой народ населяет Камчатку; немедля нанимай подводы, лошадей и по сибирскому тракту — с богом! — в белокаменную. Да смотри, там по кабакам не шляйся, с ярыжками не путайся, на девок не заглядывайся, язык не распускай: известие о Камчатке везешь тайное.
Сбылось!
Он направлен в Москву, к царю. (Жаль, история не оставила следа, виделся ли с царем Володимер Атласов.)
А теперь — загнать лошадей. Но быть первым — первым почет и слава. (Вся история говорит именами первых.)
Камчатская землица зело важна для Российской державы.
Он рвался к своей славе.
И слава пришла к нему.
Великий Пушкин назвал Атласова Камчатским Ермаком.
Кто сподобится такой чести…
Земля Америка
Стеллера пытали на дыбе. Он терял сознание, и его отволакивали по скользкому от крови земляному полу в затхлую одиночку, где держали особо опасных. Стеллер, на удивление заплечных дел мастерам, не помирал. «Живчик попался», — говорили они, озлобясь. Тщедушный, по их понятиям, человечек им противился зря. Они готовились доказать свое превосходство над «живчиком», однако его вернули в мирскую жизнь, к жене. «Оправдался», — говорили они сожалеючи.
Жена, сухонькая, с заостренным носом и большими печальными глазами, едва его отходила. В промерзшем Иркутске, на окраине, они снимали темную комнатенку в избе овдовевшего казака, смурного и тихого.
— Ванька, загребут тебя по ихнему воровскому делу… Гони прочь, — советовали соседи.
— Не собаки, чай… Господь разберется, — вздыхал казак. — Грешно злобствовать…
— Свя-ятой, — смеялись над ним соседи. — Как все-то обернется…
— Грешно злобствовать, — повторял упрямо казак. Он был как полчеловека, ибо вторая половина его — жена — умерла, и полчеловека понял, что жизнь одинокая бедна и порою кажется обременительной. Он помогал выхаживать Стеллера, протапливал до жару избу, носил воду, добывал мясо…
К весне Стеллер обрел силы.
— Мы скоро будем в Петербурге, — радовалась жена. — Здесь страшно… Как я устала…
— Еще немного подожди… Подсохнут дороги, — сдерживал ее Стеллер. Каждодневно он бегал по Иркутску и разыскивал свои ящики с образцами пород и различными коллекциями, собранными на Американских берегах, островах Командора и Камчатском носе. В Иркутске не нашлось склада, где Стеллер мог бы хранить свои коллекции, он рассовал ящики по подвалам домов своих старых друзей (теперь многие лишь деревянно кланялись). Конечно, за ящиками никто не смотрел, крысы прогрызли дыры, сумели уничтожить образцы одежды жителей Камчатки.
Покидая дом казака, Стеллер подарил ему драгоценный камень — опал, внутри которого играло яркое солнце.
— Я нашел его на островах Командора… Этот камень помог мне выжить: в нем столько света… А на островах Командора солнце редко… И ты, Ван Ваныч… тебе… На голых островах осталось горе русских матросов…
— Прощайте, — со вздохом проговорил казак. — Если судьба забросит в Иркутск, гостями будете…
Он помог загрузить подводу.
Худенькая жена Стеллера отвесила поясной поклон, перекрестилась…
И пока не скрылась пылящая подвода, стоял у порога казак и смотрел ей вслед.
На пути Стеллера лежал Соликамск.
— Ты, Георг Стеллер, обвиняешься…
От жестких и беспристрастных слов, произнесенных дьяком, сидящим за тяжелым столом, Стеллер вздрогнул.
— Ты обвиняешься…
В который раз ему внушали, какими опасными были его действия на Камчатке для спокойствия Российской империи. Он обвел глазами комнату. От единственной свечи шевелилась на стене тень дьяка. В правом углу мерцала лампадка, выхватывая из темного угла лик святого. Черты лица этого старца были резкими и неумолимыми.
Стеллер сидел на стуле, сгорбившись, держа руки промеж колен.
Сухие губы дьяка равномерно раскрывались. Вот он облизнул их кончиком языка. Подняв голову, Стеллер наткнулся взглядом на лик святого, и ему показалось, что святой, как и дьяк, пересчитывает его грехи…
— …а главное, ты, вор и разбойник, задумал измену ея императорскому величеству, подбивая иноземцев камчадальских к бунту. А примером тому служит твое самоуправство, когда в Большерецком остроге из-под ареста иноземцев выпустил…
Стеллер улыбнулся и приготовился отвечать. Он знал, что вопросы будут, как и в Иркутске. Соликамский дьяк оказался не хуже, не лучше иркутского, Соликамский острог так же грязен, как иркутский, и волокита с его «делом» подобна иркутской. Только на дыбе не пытали.
В Соликамске достаточных улик тоже не предъявили, и Стеллер вновь был оправдан. Бесценные коллекции, собранные с необыкновенным трудом и с не меньшими лишениями привезенные в Иркутск, в Соликамске тоже оказались ненужными. Плача, он расстался с шестнадцатью ящиками. А растения Камчатского полуострова высадил в грунт, который, как и дома, и Богоявленская церковь, и даже Троицкий собор, казалось, были пропитаны солью. Соликамск, или, как называли его старики, Соль Камская, город большой, солидный, с воеводой во главе, Стеллеру не понравился то ли от того, что уж очень рвался в северную столицу и его здесь задержали, то ли от полного безразличия к нему как к ученому. И последнее было оскорбительно.