Чириков больше ничего не сказал, лишь глаза сочувственно сощурились, и от этого сочувствия Осьминину стало неловко. Он поспешил в каюту. «Как же так, — думал он, — Дементьев — опытный мореход, и вряд ли он мог просто взять и утонуть». Он еще долго вспоминал все разговоры с Дементьевым, и даже самые обидные были сейчас ему любы; он видел Дементьева пред собою явственно.
Скоро Осьминин согрелся и не заметил, как заснул. На следующее утро он был здоров.
Судно казалось вымершим. Хотя раздавались приказы, но они звучали одиноко, с ноткой ожесточения и даже грусти. Матросы выполняли волю вахтенного офицера молча, без обычных в таких случаях «эй-е-ах!», «ну-ка, потянем, братцы!» и прочих выкриков радостного приложения своих сил. Даже ветер в снастях не тянул свою обычную песнь, а скулил по-щенячьи, раздражающе жалостливо.
На Осьминина никто не обратил внимания, лишь Чириков, вышагивающий в раздумья по палубе, кивнул ему головой и вновь погрузился в свои размышления.
Американский берег, радовавший экипаж несколько дней назад, завешивался тучами, как бы стараясь скрыть от русских моряков тайну Дементьева и его спутников. И этот туман с мокротою, проникший, казалось, во все щели и оставивший на всем влажные следы своего прикосновения, от которого зарождалась плесень, этот туман обволакивал пакетбот, пеленал его, стараясь укачать, увести от берега. Все места, по которым можно было узнать, куда же послан Дементьев, были туманом искажены и неузнаваемы. Каждый день приходилось выливать воду из трюма: ее набиралось до шести-восьми дюймов. Временами солнце вырывалось сквозь тучи, ослепляя всех блеском волн. Однако лето в этих местах, да, впрочем, как и на далекой Камчатке, весьма дождливое, и солнце здесь было редкостно, а потому и казалось необыкновенно ярким. Вскоре солнце исчезло, и наползшие тучи, уже привычные матросам, вроде даже и радовали глаз.
Так продолжалось несколько дней, и вот стараниями штурманов даже в сильнейшем тумане было определено точное место, куда был послан Дементьев. Решили оповестить его, что «Св. Павел» ждет и что ориентиром для бота должны быть выстрелы, а для чего палили из двух пушек.
Через два часа после пальбы на берегу показался дым.
Когда наконец-то увидели моряки оговоренный сигнал и всем стало радостно и вселилась надежда, что товарищи все-таки живы, Чириков зашел в каюту астронома. Тот сидел в кресле, похудевший, и нервно потирал руки (Чириков в душе не любил этого нервного перебирания, постукивания, пощелкивания, потирания пальцев; сам же в минуты, когда было уж очень плохо, сжимал пальцы в кулак — в одиночестве, либо непринужденно складывал руки на груди). Астроном взъерошенно посмотрел на капитана.
— Вести от Дементьева? — спросил он отрывисто.
— Штурман дал о себе знать костром, — ответил Чириков. Он заметил на грандштоке[1], лежащем на столе, пыль и решил, что астроном завтра же сделает обсервацию судна, эдак и закиснуть можно.
— Как видите, — заметив взгляд Чирикова, хмыкнул недовольно астроном.
И Чириков явственно понял, что никогда не сможет побороть в себе неприязнь к де ля Кройеру. Что бы ни делал астроном, все шло во вред экспедиции, люди страдали от невозможности высказать ему все, боясь навести на себя гнев Петербурга. Лишь Чириков, обладая властью на судне, говорил с ним, как подобает говорить капитану с астрономом. Поэтому он сказал сухо:
— Извольте сегодня же взять обстоятельные пеленги.
И вышел.
Астроном появился на палубе, когда кончали палить из пушек для привлечения внимания Дементьева и его спутников.
Все ждали, что после выстрелов бот отвалит от берега (погода тому благоприятствовала) и вот-вот покажется. Но водная гладь была чиста. Решили стрелять еще. И тут заметили, что после каждого выстрела костер прибавлял в силе, будто в него подбрасывали охапку хвои. Получилось: выстрел — вспышка, выстрел — вспышка.
«Или они на камни сели, или еще что-нибудь случилось, но только они в плену у американского берега», — думал Осьминин. Он представил Дементьева и матросов у костра: столько времени не давали о себе знать, и вот теперь вся их надежда на костер, и они берегут огонь (поди, с трудом разожгли мокрые ветки) и протягивают к нему руки, греются, а Дементьев, как всегда, весел, всех подбадривает…
Конечно же с берега видели пакетбот и, наверное, кричали, но крика на таком расстоянии не услышишь.
«Почему они не отвечают из своей пушки? — думал с досадой Чириков. — Очень странно и загадочно. Даже ракет не пускают. Если у них просто повреждение бота, то и ракетами молено отвечать. Значит, что-то похуже… А что? Неужто Дементьев растерялся?»
Однако капитан не подал вида, что встревожен. Команда поверила: их товарищи живы, а это сейчас главное. Но вот к нему приближается Осьминин. Нужно что-то ответить. Впервые Чириков потерялся: что он скажет этому юноше? Несколько слов ободрения, что все обошлось, а страшное позади и скоро Дементьев будет на судне?
— Капитан, — тихо спросил Осьминин, — почему молчит их пушка? И где же ракеты?
Чириков лишь пристально посмотрел в глаза Осьминина. Они требовали ответа прямого.
— Молчите, — так же тихо ответил Чириков. — И никому ни слова.
Никто не слышал их разговора.
Ночью Осьминин спал дурно. Можно сказать, что и не спал. Только глаза сомкнет, а перед ним Дементьев, и они разговаривают. Причем, повторяются разговоры старые, и все чаще один: «Женщинам ты, брат, не верь. Они коварны». Он гнал разговоры, старался думать о другом, даже хотел придумать, что же лучше увидеть во сне, но Дементьев не уходил. Лишь под утро Дементьев окутался туманом, стал уплывать, и до Осьминина донесся тихий голос: «Не печалься, брат, мы еще увидимся с тобой». И Осьминин провалился в пропасть.
Утром все обер- и унтер-офицеры, собравшись в каюте капитана, решили, что бот Дементьева всеконечно поврежден и поэтому даже по тихой погоде не выходит из того залива, куда послан. Поэтому они учинили подписку о посылке на помощь Дементьеву малой лодки с плотником и конопатчиком.
Когда объявили такое решение, то первым вызвался вести лодку боцман Савельев. В помощь себе для гребли он выбрал матроса Фадеева. Ему велено было оставить на берегу плотника и конопатчика со всеми приспособлениями для починки бота и, забрав Дементьева и еще двух-трех матросов, возвращаться на судно.
Осьминин с тревогой смотрел вслед лодке. Чириков не разрешил ему съезжать на берег.
Лодка с Савельевым в срок, определенный ей, не возвратилась. Число жертв американского берега составило пятнадцать человек.
— На то судьба божья, — сказал кто-то подавленно.
Воды в бочках в обрез для возвращения к Камчатке. Пакетбот остался без лодок — запасы воды не пополнишь.
У де ля Кройера на теле проступили едва заметные желтые пятна; Чириков без врача определил, что начинается цинга.
«А 25 числа июля, — писал Чириков, — с полудня в первом часу увидели мы идущие от той губы, куда посланы от нас бот и лодка, две лодки на гребле, одна — малая, другая — побольше, о которых мы надеялись, что наш бот и лодка возвратились. И пошли к ним навстречу; потом рассмотрели мы, что лодка, гребущая, — не наша, понеже оная корпусом остра и гребля не распашная, а гребут веслами просто у бортов, которая к пакетботу так и не приближалась, чтоб в лицо человека можно увидеть; только видели, что сидело в ней четыре человека: один на корме, а прочие гребли, и платье видно было на одном красное; которые будучи в таком расстоянии, встали на ноги и прокричали дважды: «Агай! Агай!», и махали руками, и тотчас поворотились и погребли к берегу. А я тогда приказал махать белыми платками и кланяться, чтобы они к нашему судну подъехали, что и чинено от многих служителей, только, несмотря на то, скоро погребли к берегу, а гнаться за ними было неможно, понеже ветер был тих, а лодка она гораздо скороходнее, а другая большая лодка, далече не подгребши к пакетботу, возвратилась, и вошли обе опять в ту заливу, из которой выгребли».
Осьминин от бессилия кусал губы. «Это все! Все! — шептал он. — С ними беда, с ними великое несчастье приключилось… И погода золотая — только на весла наваливайся… И лодки нет… И Дементьева поэтому нет… И пушка их молчала…»
В Петропавловскую гавань пакетбот «Св. Павел» возвратился 10 октября 1741 года.
У штурвала стоял Осьминин. Чириков, посеревший от бессонницы, мучимый жестокой цинготной болезнью, держась за ванты, смотрел на российский флаг, развевающийся над казармой: капитан был взволнован. Глаза его искали пакетбот Беринга. Пустынно. «Задержались», — подумал он. Крикнул: «Боцман! Всех наверх!» Вспомнил: боцман Савельев остался на американском берегу вместе с Дементьевым. Помрачнел. Крикнул еще раз упрямо и властно: «Боцман!»
— Есть всех наверх! — откликнулся сзади голос.
Чириков вздрогнул и оглянулся. Осьминин успел передать штурвал матросу и стоял теперь навытяжку перед капитаном.
— Есть всех наверх! — радостно повторил он.
Вскоре все, кто мог стоять, выстроились у борта, и Чириков, медленно обойдя поредевший строй, громко сказал: «Молодцы!» И добавил: «Слава российским матросам! Ура!» Поначалу тихое и неуверенное, затем радостное и мощное «ура» покатилось над гаванью.
Для призыва шлюпки зарядили пушки и выстрелили несколько раз.
Вскоре шлюпка подгребла к борту, и на пакетбот поднялся прапорщик Левашов. Он доложил Чирикову, что капитан-командор Беринг в гавани еще не бывал. Галиот «Охотск» завез из Охотского порта полторы тысячи пудов провианта.
Чириков, поддерживаемый Левашовым, хотел было спускаться в шлюпку, но, увидев Осьминина, спросил, почему не видно астронома. Осьминин обещал выяснить, побежал в каюту.
Астроном полураздетый, завалившись на правый бок, лежал в смятой постели. Осьминин тронул его за плечо. Астроном был мертв. Осьминин отшатнулся и перекрестился. «Господь наказал его за прегрешения, избавил от великого позора».