Все лето и начало осени камчатские села день-деньской пустуют: все жители на своих рыбалках. Начинается великий ход рыбы: сначала устремляется вверх по рекам к своим нерестилищам голец, за ним чавыча, чавычу сменяет красная, затем врывается горбуша, и поздней осенью, при снеге, появляется кижуч.
Говорливый Нижнекамчатск стихал и скучнел: рыба пошла.
Городок Нижнекамчатск неказистый: сплошь деревянный, приземистый, и лишь церковь да несколько домов высших чинов властвовали над всеми, но для Камчатки чуть ли не столица (со своим гербом: «в верхней части щита герб Иркутский — бегущий тигр с соболем в пасти. В нижней части, в голубом поле — кит, знак того, что у сего города в океане много их находится».
В начале века Нижнекамчатск был грозным острогом, служил базой Первой Камчатской экспедиции Беринга. От устья реки Камчатки городок далековато — сорок шесть верст. Зимой от города оставались одни крыши — все засыпало снегом, и люди тем и занимались все зимние дни, что откапывались, и к каждому дому вела от городской тропинки траншея. Откапывались в основном женщины да старики, а мужчины зимой пропадали на охоте, соболя, лису рыжую промышляли, медведя заваливали. Так и жили — от рыбалки до охоты.
Нижнекамчатск встретил Галла пылью, молчанием, даже редкие собаки, и те были к нему равнодушны. Лишь с берега раздавалось тюканье топора, да и то какое-то ленивое, через силу.
Жарко и душно в городке. У реки прохладно, да не очень и разденешься — вредный комар, язви его в душу, налетает тучей. Старожилы — те люд привычный даже к комарам, раздевшись по пояс, баты подделывают, шесты подтесывают, курят и молчат. А вот новоприбывшему лучше пропариться в одежке, а тело свое комару давать опасно — неделю спать не будешь, мать не раз вспомнишь. Татарская орда — вот и все определение камчатского комара.
«Воды б из родника, да зачерпнуть бы листом лопуха», — подумал Галл, осматривая городок, и против Петропавловской гавани он показался ему и впрямь столицей. И пока прибывшие с ним люди поспешали с шутками к реке и уже шлепали по воде, довольные, что путь кончен, Галл все смотрел на церковь старенькую, побитую дождями, на дома служащих, на юрты ительменов.
Совсем неожиданно вывернулся Усков, загорелый, чернобородый и лохматый. Пропотевшая рубаха поверх штанов, штаны тоже лохматые, потерявшие свой цвет и тяготеющие к черному. Он заулыбался.
— С прибытием, ваше благородие, заждались… Знаю, знаю, — предупреждая вопрос Галла, замахал он руками, — судно еще не закладывали. Так и закладывать когда… Только-только лес справили, ухайдокались малость. Плотников вот так надо, — он резанул себя по горлу пальцем.
— Веди к верфи, — Галл с резкостью оборвал Ускова, и тот, крякнув, зашагал немного впереди, загребая пыль.
— Ты что же, в могилу меня вогнать хочешь! — прикрикнул Галл. — Дышать нечем!
Тогда Усков обиженно отстал, сказав: «По дороге прямо».
Однако и полпути не прошли, а невесть откуда налетел располневший унтер-офицер. (Позже Галл изумился способности местных людей возникать будто из-под земли, но зато потом долго не отставать от нового человека, пока тот не напоит их хотя бы чаем).
— Вас к себе Анна Николаевна просит, — сказал унтер-офицер, запыхавшись, и грозно повел глазами в сторону Ускова. («Я тебя Христом-богом просил — не ходи пугалом, ты ж мастер корабельный».)
— Ах, капитан, — говорила Анна Николаевна, улыбаясь и протягивая Галлу пухловатую руку для поцелуя, — вы обидели меня. Сразу же на верфь. И все дела… Комната для вас давно готова. Аграфена! — позвала она служанку, и когда черноволосая, черноглазая девушка, покраснев, неловко поклонилась Галлу, полковничиха сказала пружинисто: — Проводи господина капитана в комнату, да побыстрее, ты мне будешь нужна. — И к Галлу с улыбкой счастья: — Вечером у нас гости.
Полковничиха Анна Николаевна жила в одном из немногих больших домов и была тем самым лицом города, которое непременно нужно показывать редко приезжающим офицерам.
Комната была хороша: широкая постель, чистое белье, медный тазик с водой для умывания, полотенце с петухами.
Скоро капитан спал.
Ну что за мужчины оставались в городе — протопоп да дьякон, да еще старый купец Выходцев, каждый год собирающийся все бросить к черту, забыть пурги и уехать в теплые края и каждый год отмахивающийся от жены: «Годок еще поживем, а уж на следующий, вот те крест, обязательно…». Выходцев дел не вел, а для утехи пьянствовал. Жена у Выходцева много моложе, да он ее не строжил: «Пущай хоть зенками любит, остальное — тьфу! Меня вино сильней любит». В дом полковничихи он вхож давно, с полковником они числились даже друзьями, но в последние годы полковник все в поездках, а Анна Николаевна пьянство не взлюбила, когда еще в девках была (ее пытался взять один пьяненький офицерик силком, да она оказалась увертливей), поэтому Выходцев появлялся перед Анной Николаевной лишь по приглашению. Тогда он радовался, тискал возле печки жену, она же, ругаясь: «Ночи тебе мало, кобель ты старый», — грозила кочергой, и он отступал, посмеиваясь: «Ну-ну, молодайка-таратайка, кочергу сломишь — не продам более».
За столом Анны Николаевны при полных свечах собрались ревизорши и комиссионерши (их мужья с навигацией уходили на Алеутские острова и в Русскую Америку), друзья дома и те, кому быть положено: протопоп и дьякон. Выходцев тихо возливал вино, помалкивал, боясь взгляда Анны Николаевны, и смотрел, как ловко его жена подавала Галлу какое-либо блюдо, как сверкала, нет — звенела очами Анна Николаевна, стараясь, чтобы Галл смотрел лишь на нее и говорил только с ней. Однако веселье становилось общим, женщины раскраснелись, защебетали. Запросили музыку. Анна Николаевна с явной неохотой села за старенький, побитый от дальних перевозок клавикорд.
Галл вызвался обучать дам петербургским манерам, танцам. Жена Выходцева была польщена — ее первую пригласил этот обаятельный капитан. Пальцы Анны Николаевны задрожали, клавикорд выдал такую фальшь, что Выходцев, сморщившись, потянулся за бутылкой, внутренне злорадствуя: «Давай, Авдотья, врежь этой стерве по любовной страсти… Хвост распушила, лошадь толстозадая». После этого стакана он распалился, говорливость готова была его захлестнуть, и он подсел к святым отцам, хмельным и веселым.
— А не вдарить ли нам камаринскую? — опросил он, склоняясь заговорщицки к протопопу.
Протопоп хмыкнул:
— Господь с тобой, Кузьма… Костей не соберем…
— Дьякон поможет, — усмехнулся Выходцев, и дьякон, услышав, что его упомянули, дурновато улыбнулся: его окутывал радостный туман.
— Слабаки, — махнул рукой Выходцев. — Хоть выпей, отец святой, душу мою… во… здесь душа… — Выходцев поскребся у себя за пазухой, — напои нектаром… А то принесу ружье и застрелю.
Протопоп улыбнулся хитро.
— Без жены спать будешь, паря.
— А она при собаке цепной… О, гляди на Анну… Жрать ее будет…
Расходились поздно, и Галл вызвался проводить качающегося Выходцева и его жену.
— Но с вами пойдет унтер-офицер, — сказала наставительно Анна Николаевна. — У нас приезжему не мудрено заблудиться… Он и этого, — она недовольно кивнула на Выходцева, — поможет довести домой…
По пути они шумели, много болтали и смеялись. Выходцев пытался плясать, но оступился в яму, и его с трудом подняли.
Галл возвращался с унтер-офицером в дом полковничихи молча.
Звезды высыпали. Слышалось шептание реки, всплески — играла рыба, и где-то совсем недалеко фыркали лошади. А вон и костер, и люди молчат, а коли кто и слово обронит, далеко слышно.
— Простите, — приостанавливаясь, тихо спросил Галл, — запамятовал ваше имя.
— Иван сын Спиридонов, — поспешно ответил унтер-офицер и добавил. — Совушкин.
— И давно на Камчатке?
— Двадцатый минул…
— Семья что…
— Семья есть… Две дочери. Славные дочери, — отвечал Совушкин, и чувствовалось по голосу, что он ими доволен, наверное, и жена у него недурна.
— А жена где? — не удержался от вопроса Галл.
— С год похоронил. — Совушкин тяжко вздохнул.
В гостиной Аграфена, заслоняя ладонью свечное пламя, шепотком сказала, что барыня спать улегшись, и, поклонившись, сказав: «Доброй вам ночи», — порх, и в свою девичью.
Стол был убран, но бутылка и стаканы оставлены, и Галл с нежностью подумал о полковничихе.
Галлу спать не хотелось. Он предложил Совушкину выпить. Тот не отказывался. Подняли стаканы, молча осушили. Совушкин выгреб из кармана штанов кисет и трубку, примял пальцами табак, закурил от свечки.
— Хотите, господин капитан, я расскажу вам историйку, — неуверенно произнес Совушкин, затягиваясь и затем слегка покашливая. («Крепок, подлец, — говаривал в таких случаях Совушкин. — Злодей тебя выдумал, чтоб ему в могиле не прокашляться».) Однако в присутствии Галла он сдержался.
— Отчего ж, — ответил Галл, усаживаясь поудобнее на лавке и вытягивая ноги.
— Ну ладно… Дело такое какое-то не слишком обычное раз вышло… Вы знаете ворон… Боже мой, что это я, знаете, конечно. Так вот, — Совушкин вновь потянулся к свечке раскуривать затухшую трубку, а сам глаза скосил на Галла, слушает ли. У того на лице был явный интерес, и Совушкин приободрился… — Так вот, историйка будет о вороне, которого зовут Черный Ворон. Те вороны, что каркают перед непогодой и тучами собираются возле острога, те вороны просто наглые и вредные своим характером птицы. Это знаете, как бабы у реки — кричат, а толку от крику ихнего нету.
Однако все сказывают, что среди вороньей тучи и живет Черный Ворон. Я его не видел, хоть и приглядывался, выискивал, любопытно, знаете ли — ведь он чуть ли не с орла величиной. Ну то ли крепко прячется, то ли его просто нет, трудно сказать. А вот встречали ж его, если не врут…
— И где? — Галл с любопытством смотрел на Совушкина: тот преобразился, глаза блестели, трубка дымила вдохновенно, словно гора огнедышащая.
— Так вот, если не врут — и в Срединных хребтах, и на Парапольском доле, и в Ганальской тундре, и подле нас. Судить-врать всяко можно. Взять хотя бы и то, что считают многие Черного Ворона вполне за человека…