— Пойдем в лес.
Выбрали место, хорошо зажили. К осени поближе стало, медведь предлагает:
— Давай, брат, на зиму себе корм запасать. Я что летом поем, того и будет на зиму.
Медведь, как добрый охотник, рыбу ловит, а брат пластает и сушит. Много заготовили.
Как зиме подходить надо, медведь опять говорит брату-человеку:
— Ставь балаган, а я себе яму вырою.
— Нет, ты брат мой, и я с тобой спать лягу.
Залезли они в яму и заснули.
Как только наст стал делаться, проснулся медведь и говорит брату:
— Скоро охотники придут меня убивать. Только ты не пугайся, тебя не тронут. Как меня убьют, начнут пластать и есть, а ты не ешь, только голову мою возьми.
Понаехало охотников с комариную тучу. Закричали, застучали, медведя выгоняют. Тут человек из ямы вылез.
Удивились охотники. Хотели убить, да зарычал в яме медведь.
Когда распластали медведя, человеку кусок теплого мяса протянули.
Отказался человек, попросил:
— Отдайте мне голову моего брата.
Охотники и отдали человеку медвежью голову. Нашел он отца и мать. Кутха и Мыты обрадовались — не бросил в беде брата-медведя брат-человек. Решил Кутха, пусть медведь станет человеком.
— Так на медведей медвежатники не охотятся? — спросил пораженный простотой сказки Атласов.
— Как без медвежатины жить медвежатникам, — улыбнулся Кецай.
— Тогда ладно, — сказал Атласов. — Ты сиди, сиди (Кецай захотел приподняться). — И Енисейскому: — Анкудинова зови, да побыстрее. (Подумал: «Если про медвежатников — без вранья, то дальше — легче».)
Послышалось зычное: «Степан! Сам требует!» — и вот — мгновение — уж стоит, улыбаясь, Степан Анкудинов и держит в руках хрупкую и до сих пор не виденную Кецаем вещь.
Кецай не мог сравнить эту вещь ни с чем; она не напоминала ни жирник, ни чаут, ни торбаса, ни лук, ни нарту… Завороженный, он встал и приблизился к Степану. Боясь вздохнуть, он рассматривал таинственную для него вещь и поражался ее хрупкости. («Верно, жилы натянуты, — подумал удивленно Кецай. — А зачем? Не лук ведь, не выстрелишь». — И усмехнулся про себя несуразности и ненужности подобного предмета.)
— Ну-ка, чудец, развесели народ своей скрипицей, — воскликнул Атласов.
— Понравилась, — удивленно хмыкнул Степан. — А что сейчас скажешь, паря?
Он сел на валежину, поставил скрипицу на левое колено и провел по струнам смычком. Звук, необыкновенно тонкий и сильный, отбросил Кецая ко входу. Он судорожно уцепился за полог, и, если бы не Енисейский, вовремя удержавший его, далеко был бы Кецай.
— Перепугали мужика, — сочувственно покачал головой Степан. — Кецай, — он шагнул к нему и положил руку на плечо, — хочешь посмотреть? Смотри, — и он протянул ему скрипицу.
Кецай с недоверием задел пальцами струны, и они тренькнули.
— Ну вот и обнюхались, — сказал Степан. — А теперь сидай на место, слушать будешь.
Что за дивные звуки полились… Они навевали то тревогу, то вселяли радость.
«Как хорошо шаманит огненный человек Степан, — думал Кецай. — Он, наверное, мог бы изгнать злых духов из нашего селения».
— Эх! — выдохнул Атласов. — Да споем-ка, ребятушки, нашу, казацкую!
Ах, туманы вы мои, туманушки,
Вы туманы мои непроглядные.
Как печаль-тоска ненавистные! —
грустно и приглушенно затянул Атласов, прикрывая глаза. Тут подхватил звонко Енисейский:
Не подняться вам, туманушки, со синя моря долой,
Не отстать тебе, кручинушка, от ретива сердца прочь.
Ты возмой, возмой, туча грозная,
Ты пролей, пролей, част-крупен дождик,
Ты размой, размой земляку тюрьму,
Чтоб тюремнички, братцы, разбежалися,
В темном бы лесу собиралися.
Стонала скрипица под тяжелыми пальцами Степана. Голова Атласова клонилась на грудь, и впервые Степан приметил, как наливаются Атласовы глаза слезой, и тот силился скрыть слабость.
Во дубравушке во зелененькой
Ночевали тут добры молодцы, —
тянул вместе с Атласовым Енисейский.
Под березонькой они становилися,
На восход богу молилися,
Красну солнышку поклонилися.
Тут подхватили все — и Атласов, и Степан, и остальные казаки:
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Над дубравушкой над зеленою,
Над горой взойди, над высокою,
Над урочищем добра молодца,
Что Степана свет Тимофеевича,
По прозванью Стеньки Разина!
Пели дружно, почти в один голос. Кецай невольно втянул голову в плечи: показалось ему, что обрушилась на него пурга, и вот она кружит, кружит его, не давая передохнуть, заваливая снегом.
Когда пение улеглось, вскинул голову атаман да крикнул зычно:
— Ну, работнички, есауловы помощнички, уж не засиделись ли вы на одном месте, не захотелось ли дать деру?
Все сгрудились у костра и, смеясь, подталкивая друг друга, потянули руки к огню. Про Кецая, казалось, забыли.
— Порадовали, — говорил удовлетворенно Атласов, — славно глотки продрали. Правда, Кецай? Эй, Анкудинов, Енисейский, где Кецайка?
Глянули подле — нет коряка. Божились — видели только что, и вдруг исчез, словно сквозь землю провалился, сквозь стены прошел. Отступили от костра, обшарили юрту — не нашли.
— Куда же он делся? Ну-к, сотоварищи, переверните лагерь, — повелел Атласов. — Ежли он утек с обидой, берегись ночью стрелы.
А Кецай в это время, проскользнув тенью между юртами казаков и юкагиров, спешил в острожек. Его против воли подхлестывали звуки Степановой скрипицы. Запыхавшийся скорее не от ходьбы, а от волнения, он быстро скатился в юрту через дымоход по сильно отвесному деревянному столбу.
При появлении Кецая отец, окруженный поддакивающими сродниками, ласково посмотрел на сына, и в его взгляде сродники уловили радость: сын вернулся цел и невредим.
— Отец, — сказал Кецай, — волосатые люди не принесли в своих огненных палках беды. У них есть ножи. — Он вынул из-за пазухи нож и торжествующе поднял его над головой.
Затем он почтительно протянул нож отцу, и тот осторожно принял его на свою узкую сухую ладонь. В свете костра он разглядел нож, который по форме напоминал привычные каменные ножи, взял валявшуюся кость и коротким резким взмахом рубанул по ней: нож врезался в желтизну и не ощербился, а кость брызнула крошкой.
— У пришельцев много таких ножей? — спросил тойон, протирая лезвие тонкими пальцами. Сродники нетерпеливо ждали, когда тойон даст им опробовать невиданной крепости нож, однако нож остался у него на коленях.
— Я видел ножи у каждого из них, — Кецай снисходительно оглядел сродников, а они протянули изумленно: «О-о-о!»
— У них есть ножи и на таких вот палках, — Кецай развел руки.
— О-о-о! — вскричали еще более удивленно сродники.
Тойон хранил бесстрастие. Конечно, он удивлен не меньше сродников, но извечная забота об острожке, о корякском племени, всосанная им с молоком матери — ведь и отец, и дед, и прадед тойона — все стояли во главе рода — эта извечная забота, засевшая в его глазах, в уголках губ и даже в редкой гордой бороденке, была настолько явственна, что сродники после слов Кецая поняли: тойону сейчас необходимо остаться одному, чтобы сказать им решающее слово воина.
Кецай остался с отцом.
Любопытство сделало обычно молчаливых мужчин болтливыми, и они, пожевывая лемешину, глядели, как солнце скатывается в далекое торосистое море, и перебрасывались короткими возбужденными словами.
На сером небосклоне еще теплилась узкая, с нартовый полоз прядь, но стоило закрыть и открыть глаза, как она исчезла. Говорят, это красавица-корячка стирает с щек своих на ночь румяна. И как только дымы юрт перестали быть различимы, оттуда, где восходит заря, потянул ветер, и все сошлись на том, что завтра заведется пурга.
Появился Кецай. Он был хмур: отец высказал сомнение в его храбрости, сказал, что казаки, задобрив его ножом, решили навести на Кецая злых духов, которые отнимут у него зоркость в завтрашнем бою. Кецай хотел было возразить, но отец прикрикнул: «Иди!» — и он ушел за сродниками. Поэтому он сейчас произнес обрывисто и зло:
— Тойон зовет!
А сам задержался.
Тойон стоял у костра и сжимал лук. Сродники издали воинственный клич.
— Утром, — молвил тойон.
И вновь закричали призывно сродники. Улыбнулся тойон.
К утру лагерь казаков был обложен со всех сторон. Хорошо, что по старой привычке зачастоколились нартами и выставили караульных. Как ни холодны апрельские ветры в корякской тундре, как ни проборист ухватистый мороз, а караульные, то ли предчувствуя угрозу, то ли понятную свирепость Атласова к сонливым казакам, под утро бодрствовали и вовремя заприметили пешую цепь коряков. Караульные, люди бывалые, выжидать не стали. Они выстрелили почти одновременно, и коряки, замерев от неожиданного хлесткого звука, повторившегося с небольшим промежутком, попятились, потом развернулись и побежали к сопкам, издавая крики ужаса. Их пытался остановить лишь один. Караульные видели, как он в ярости грозил копьем убегающим соплеменникам. Оставшись в одиночестве, он оборотился к лагерю казаков. Размахивая копьем, человек этот закружился на одном месте, выкрикивая непонятные и, видимо, страшные и воинственные слова.
Его неистовый танец привлек всех казаков. Они сгрудились у нарт, но Атласов выкрикнул: «Стать спиной к спине!» — и казаки ощерили лагерь дулами ружей, и стал он похож на ежа.
— Может, снять его? Вон как расходился, — предложил Енисейский.
— Погоди, не спеши, — остановил Атласов толмача. — Это он ярость свою выказывает. Пусть, он-то не страшен…
А пляшущий человек, еще раз крутнувшись, остановился, издал пронзительный крик, воткнул в снег копье, и не успели казаки глазом моргнуть, три стрелы, догоняя друг друга, свистнули над головой Атласова.