Новое понятие времени. Не настоящее, не будущее, а протяженное в будущее настоящее, и даже не в будущее, а в заклинание о будущем, о конце войны. И заклинание-то еще вполсилы. Еще взбудоражены, ошарашены, озадачены новью. Так вот она, значит, в самом деле — война, под знаком которой жили. Но еще все целы, живы, еще не хватили войны. Вот только темные шторы. И ни огонька в окнах, ни света уличных фонарей. Так ведь — солнцестояние. И без искусственного освещения поздний сизо-серый город ближе к душе.
Уже Черчилль сказал: «Мы будем бомбить Берлин днем и ночью».
Уже первые бомбы упали на Москву.
Уже введены продуктовые карточки.
В городе убывает то, другое. Но город же открывает нам свои неизведанные объемы и плоскости.
Свои крыши, на которых мы, взметнувшись над землей, дежурим, подстерегая зажигательные бомбы, захваченные нашей бойкой задачей, и красотой ночного неба, исполосованного прожекторами, прошитого цветными нитями трассирующих пуль, и ночным воздушным боем над головой, и захлебом зениток, и цоканьем по крыше осколков их снарядов.
Свои подвалы, куда спешащим по тревоге людям указывают дорогу бессмертные на своем посту мужчины и женщины с противогазами через плечо. Где слышны с улицы разрывы бомб, где плачут дети и всхлипывают женщины. Где мальчик лет шести, стоя возле матери, сидящей на полу с завернутым в одеяло укачиваемым ребенком, держа мать за плечо, медленно внушает, выпячивая губы:
— Не сбомбят. Это они шутят.
А красноармеец, явившийся в нашу клеть:
— Товарищи мужчины и женщины! Впервые в истории немецкие самолеты над Москвой… Эти бандиты хотят вашей крови и крови ваших детей, ни в чем не повинных… Мы, которые живем по программе Маркса — Энгельса…
И громче женский плач. И всхлип: «Напился, проклятый, не растолкаешь. Так и погибнет, пьяница».
Мальчишка, скинув с себя одеяло, голый — не успела мать одеть его, — заворачивает в одеяло своего котенка, укрывая от бомб.
Женщина с прямыми черными волосами до плеч, сидя на полу с двумя детьми на коленях, уставившись в потолок, что-то шепчет. Рукой, охватывающей ребенка в одеяле, с трудом дотягивается до его живота, потихоньку крестит. Смотрит на белобрысую головку старшего мальчика и целует его. По щекам ползут слезы.
Но город не накрыть разом, не спрессовать войной. Состав жизни в нем не уплотнен, как здесь, на фронте. Город многослоен. И еще нерасторжим с недавним прошлым и, значит, не весь в войне. Но и обыкновенные черты городской жизни необыкновенны теперь. Запах цветов табака во дворе нашего дома. Срывающиеся на город из глубокого теперь неба звезды. Ведь уже август — звезды падают. (Я записала тогда в августе в тетради: «Запомнить, все это действительно так и было: и табак, и советская власть, и звезды падали».) Почтовый ящик на входной двери с открыткой, извещающей о начале занятий в институте 1 сентября, как обычно. Неизменные со школьных лет маршруты трамваев, троллейбусов. Маленький ресторан на Тверском бульваре, куда случайно загнал дождь и где, оказалось, поют все еще, хрипло, надрывно поют цыгане. Городские часы на Пушкинской площади, не остановленные войной, — маяк всех наших свиданий.
В затемненном городе ветрено. Темные окна домов схвачены накрест бумажными полосами. (Почему-то здесь, на фронте, в деревнях никто не уповает на них и не клеит на окна.)
Небо отчужденно фиолетовое. Но как уютен город.
Последние минуты наших последних свиданий стекают с тех часов на Пушкинскую площадь, по которой ведут огромное, послушное, серебристое животное — аэростат воздушного заграждения.
Мы не придем 1 сентября в институт. Мы прощаемся с городом. Мы уходим безвозвратно. Потому что когда мы вернемся, это будет уже другой город.
Глава третья Осень
На 31 августа 1942 года: «В 215 сд — в стрелковых полках осталось по 40–50 штыков» (донесение).
* * *
— Эва, птюшки полетели. Осень пришла.
* * *
Лавиной идут наши войска сюда, под Ржев. Переброска с одного участка на другой тоже днем. Войска идут открыто, громко. Это входит, вероятно, в задачу: устрашить противника.
* * *
Осенняя тишь. Лазурное небо. Томительное безлюдье, странно уцелевшие ряды изб. Жителей немцы угнали заранее, а поджечь деревню не успели — выбиты внезапно.
Здесь работала немецкая прессовальная машина. Машины нет. Остались горы спрессованной плитами соломы — готовились вывезти в Германию.
В сарае. Столом и табуретами нам служат те же соломенные плиты. Нас двое: я и пленный — рослый немолодой немец. Обычные вопросы к нему: об огневых точках, о стыках частей, о пополнении и прочем. И всегда что-то еще сверх того, хотя и впустую: зачем, к примеру, пришли сюда?
Он вдруг встает, загородив собой проем распахнутой двери — в сарае становится почти темно, — с торжественной решимостью говорит добросовестно: это веление фюрера — Россия должна пасть, чтобы мы могли разбить своего главного врага — Англию.
Я вдруг чувствую, как в эти минуты реальное и фантастическое сомкнулось. И что мне не забыть: запах соломы, аккуратные желтые плиты — дикий союз кровавой бойни и деловой хозяйственной рачительности, — пустынность улицы, нежнейшее небо, прощальное солнце, мучительное соприкосновение с врагом-невольником и его черный силуэт в дверном проеме сарая, где мы двое так противоестественно, дьявольски повязаны.
А в голове сам по себе тренькает игриво мотив их солдатской песенки: «С войной спешим на Англию, а скачем на Восток».
* * *
— Товарищи бойцы и командиры! Полуразбитый немец нашел свое убежище на правом берегу реки Волга, используя при этом крутые берега реки Волга и ее водную преграду. Здесь он прорыл себе глубокие траншеи, построил землянки в четыре-пять накатов, окутал себя проволочными заграждениями и минными полями, чтобы спокойно и долго защищаться от русских. Не на таких напал! Товарищи бойцы и командиры! Невзирая на все это, на все его старания, выкорчуем немца без остатка отсюда, с нашей матушки Волги! Освободим русский город Ржев!
* * *
Выдвинутая вперед саперная часть ночью натягивает колючую проволоку, минирует…
Днем «загорают». Воды зачерпнуть котелком можно только в озерке на ничейной земле, покуда не заминированной. Спускаются к этому махонькому озеру на виду у фрицев. Потом в очередь с ними немцы, по двое, по трое туда же направляются за водой. Еще и присядут, ополоснут лицо на виду у наших. Командир саперов увидел такое, взвился.
— У меня что тут — хозяйство или балаган? (Хозяйством называют обычно по телефону войсковую часть.)
Потом вдруг махнул рукой примиренно.
Я знаю этого отважного малого, он такой цельный, что не дробится ни на какие частности. И этот жест — большая уступка самому себе.
* * *
— Летом мне очень понравилась здешняя территория: небольшие лесные рощи, лужайки, много трав и цветов, в лесах и рощах много птиц, а особенно кукушек и соловьев. Все гудит днем и ночью от их песни.
Потом, когда начались бои, наша часть была на возвышенности. Город был совсем близко. Над городом Ржевом днем и ночью непрерывно был гул от взрывов бомб, снарядов и мин, пыль и дым высоко поднимались в облака, город горел днем и ночью, и все это можно было наблюдать не только в близости, но издалека.
* * *
В уцелевшие стекла окон ударяют волны разрывов.
— Обратно немец палит. Размахался. Очертел совсем.
* * *
Калининский фронт, 12 сентября (ТАСС):
«…“Клянусь, что каждая пуля моей винтовки попадет в сердце врагу”, — сказал, получая оружие, гвардии ефрейтор узбек Мамадали Мадаминов — мастер снайперского огня».
* * *
— …под проливным дождем бомб, снарядов, мин и пуль. До того тут летом были ожесточенные бои за город, что в реке Бойня текла красная вода…
* * *
У разоренного дома валяется чугунок. Кошка улеглась в нем, спит. И так понятно, что живому существу, привыкшему к дому, нужно «окантоваться». Нужно выделить из хаоса «свой дом».
Эту кошку, приблудившуюся, хозяйка кое-чем подкармливает и говорит, что у нее сперва блохи были, а теперь их нет.
— Нужды у нее не стало, они и ушли.
* * *
— В шесть часов за ними на машинах и вывозили немцев. А наши бомбить, расстреливать начинают. По нас бьют.
* * *
В городе и окрестных деревнях среди немецких солдат и нашего населения курсируют слухи, что Гитлер вот-вот приедет в Ржев. Вчера и вовсе — что Гитлер якобы на прошлой неделе был в Сычевке, выступал и сказал: «Ржев ни под каким видом не отдавать».
* * *
Трофейный документ:
«Приказ по пехотному полку. Прифронтовая полоса, примерно в пять километров, должна быть эвакуирована».
* * *
— Слово матерное у нас это нипочем. Это слово утвердительное.
* * *
Приказ: немедленно отступить в лес в связи с опасностью, что немцы отрежут хутор. Эвакуируют население.
— Мы кричать стали, чтобы нас не вакуировать. Тогда тот военный сказал: «Куда еще хлеснет. Погодить надо. Мы ведь точно не знаем, что мы его, а может, он нас». Ну и тогда мы не стали больше. Кричи не кричи, а надо, выходит, по его.
* * *
Год назад под Москвой на оборонных работах, когда женщины рыли противотанковые рвы, над их головами летали низко немецкие самолеты, строчили из пулеметов, сбрасывали листовки:
Московские гражданочки,
Не ройте ваши ямочки.
Все равно наши танки
Не попадут в ваши ямки.
* * *
Когда началась война, прохожие на улицах Москвы стали разговорчивее друг с другом.
Под оркестр, или молчащим строем, или с песней батальоны мужчин уходили вдоль по улице на войну. И все мы останавливались, застревали на этих прежних улицах под током высокого напряжения войны. Застигнутый на тротуаре старик в чесучовом, царского времени пиджаке, заслышав солдатский чеканный шаг, вздрагивал, остановившись, вскинув голову. Мальчишки, вымчавшие из подворотен, пристраивались в хвост колонне. А пожилая изможденная женщина со свисающей с локтя котомкой картофеля и с крохотным внуком н