– Да не пойму я… Болит все, мочи нет!
– А вы потерпите, потерпите. Это хорошо, что болит. Было бы хуже, если б не чувствовали ничего.
Врач наклонился к Федьке,
– Ну, вы и поспать, Федор Алексеевич! Вторые уж сутки пошли.
– А где я? – решился спросить.
– В госпитале, в Донецке. Наша машина рейды делает. Раненых, больных собирает. Повезло вам с Геннадием Александровичем. Машина могла и по другой дороге поехать… Да вы вообще счастливчик: вся кожа в клочья разодрана, живого места нет, а кости и внутренности целы! Прямо фантастика какая-то…
– А глаз? – Федька дотронулся до бинтов. – Не видит совсем.
– Так на нем же повязка. Завтра снимем, посмотрим!
– А вы откуда знаете, как зовут меня?
– Да паспорт твой в кармане лежал, откуда ж еще? – усмехнулся доктор.
– А телефон, телефон мой цел? – забеспокоился Федька.
– Ну, это ты у сестры-хозяйки спросишь, когда ходить сможешь…
До вечера лежал тихо, хоть в душе черти плясали: где он, что с ним будет?! Самый главный, самый тревожный вопрос пока отодвигал.
– Эй, мужик, ты как? – снова захрипел Генка справа. – Ты встать можешь? Погляди, а… Ноги у меня есть?
– Тебе же сказали: раз болят, значит, есть.
– Да он, поди, успокаивает.
– Да ты нежная девица, что ли? Успокаивать тебя.
– Не, я строитель. Сюда по комсомольской путевке приехал. Пятьдесят лет уж как… Весь город отстроил. И по области много. Здесь все дома и улицы знаю. А если ноги ампутировали, как буду строить? Надо же восстанавливать все. Молодым некогда, воюют. А детишкам в подвалах жить?
Откинулся на подушку, стал рассказывать:
– Мы на крыше сидим втроем, Колька еще, Игореха. Привязываться нельзя, какая там техника безопасности. В любую минуту может осколками накрыть.
Привыкли уже, обстрел – не обстрел… Людям после бомбежек жить где-то надо. Вот меня и изрешетило. Хорошо, ребята в слуховое окно затащить успели.
– А я семью ищу. – Федька попытался проглотить ком. – Увезли их. Эвакуация… Живы ли, не знаю.
– Ты с той стороны, что ли? Да ты скажи мне, что вам, поганцам, не хватало? – заскрипел зубами старик. – Вылечат тебя, а ты – за автомат? …
– Да раньше воевать не хотел, а теперь пойду. Биться буду, пока семью не отобью. А потом к тебе приду, строить. Примешь в свою артель?
– Воевать-то с какой стороны будешь?
– Да понятно же. Одни меня ни за что убивали. Не спрашивали, русский я, украинец. Другие лечат и тоже не спрашивают. За тех пойду, кто спас…
Потянулись дни, наполненные тревогой. Сначала Федька стал «сидячим», а потомпопробовал передвигаться «по стеночке».
Телефон, лежащий безмолвно, вдруг замигал, затрясся и бочком поехал по тумбочке. Федька замычал, захрипел и нажал, наконец, на вызов.
– Федя, это ты? Федя, Федька! Ты живой?! Ты где?! – Экран рыдал голосом жены, и вдруг… совсем тихо: – Папа, ты живой? Мы в Донецке, в школе. Нас эвакуировали…
– И я в Донецке…
Елена Адинцова, Виктория Семибратская. МОСТ
«Зы-зы-зы», – тонкий звенящий писк комара оказался последней каплей в переполненной чаше человеческого терпения. Матвей провел рукой по длинным спутанным волосам, поскреб колючий, давно небритый подбородок и отодвинул чашку с недопитым кофе. Август, год трех двоек оказался жарким во всех смыслах.
Заканчивалось девятое военное лето. Того, что пришлось пережить за это время ему, Матвею, представителю одной из самых мирных профессий, хватило бы не на один объемный роман. Вначале предательство сбежавшего президента, потом – вчерашних друзей, готовых бездумно стрелять в своих только потому, что те говорят на русском языке. Череда разочарований и потерь.
Кажется, прошел целый век с того момента, когда его город спокойно трудился: варил сталь, учил детей, добывал уголь. В театрах рождались новые спектакли, в лабораториях – научные открытия. В один миг все рухнуло. Приветливый мир безграничных возможностей одномоментно схлопнулся до блокадной коробки с закрытыми продуктовыми магазинами, безденежьем, отсутствием связи, банковской системы. И все это под грохот нескончаемых обстрелов.
Эта война постепенно отнимала у города все, что было дорого, одно за другим. Истончались и рвались родственные связи, по живому кромсали предприятия, ставя перед сотрудниками трудный выбор: уехать или остаться. Жители лишились права на спокойный сон, на качественную еду, на воду и даже воздух. Разбитая в феврале фильтровальная станция и подрыв аммиакопровода этим летом поставили город на грань выживания.
Матвей так и не смог написать ни одной картины на военную тему, хотя с нерегулярной периодичностью поступали заманчивые предложения «показать донецкую специфику». Художник оставался патриотом города по-своему, торопясь запечатлеть его рукотворную красоту. Теперь, когда он почувствовал непреодолимую потребность воплотить пережитое в картине, процесс застопорился. Идея витала в воздухе, дразнила воображение, но не давала себя поймать. Не доставало какой-то малости, чтобы зафиксировать мазками, запечатлеть едва уловимый образ.
Мужчина поднялся и, стараясь не смотреть в сторону натянутого на подрамник холста, вышел на балкон. Зной сгустился, смешиваясь с розовато-серым закатом. Матвей повернулся, окинул тоскливым взглядом пространство комнаты. Кипы книг, альбомы с репродукциями, компьютер – верный помощник в виртуальных путешествиях – все навевало тоску.
Самым разумным было бы переключиться: принять душ, съесть нормальный ужин и попробовать выспаться. Но сделать хоть что-то из перечисленного Матвей не мог. Разве только… А почему бы и нет? Он стремительно шагнул за порог квартиры.
Среди густых крон деревьев тускло мерцали одиночные фонари. Не такое уж и позднее время, а нигде никого, впрочем, сейчас и днем немноголюдно. Огромный современный город в последнее время будто окаменел изнутри. Может ли окаменеть камень? «Может, – сам себе ответил Матвей, – город – это не только улицы, проспекты, площади, скверы; это…» Матвей запнулся, подбирая нужное слово.
Всю жизнь он рисовал пейзажи: изображал пену весны и золото осени, изумрудную фланель лета и серый с красными вкраплениями рябины твид зимы. Он показывал Донецк таким, каким знал с детства, каким любил.
Возможно, во Вселенной существуют одновременно два Донецка? Один – город-крепость с оставшимся в нем гарнизоном горожан; другой – успешный, цветущий, с яркими витринами модных бутиков, пафосных увеселительных заведений, с самодовольными, уверенными в себе людьми.
Матвей остановился. Тянущая, ставшая привычной боль за грудиной мешала дышать. Тогда тоже было лето. Коготь воспоминаний подцепил тонкую кожицу на так и не зажившей ране сердца. Почему ставшую за последние годы почти сакраментальной фразу «Скажи спасибо, что живой» он воспринимает как насмешку? Да, война еще раз высветила ценность каждого прожитого дня, показала настоящую суть людей, оказавшихся рядом. Но когда человек теряет все, что составляет его жизнь – дом, работу, имущество, привычный круг друзей, семью, – что у него остается? Когда родные с детства места превращаются в руины, когда обычный телефонный звонок вызывает приступ панической атаки – а вдруг кто-то из родных или знакомых оказался в эпицентре очередной трагедии? – ты поневоле становишься философом.
Матвей спустился по проспекту Ильича до Калининского моста. Этим маршрутом он мог бы пройти и с закрытыми глазами. Вот троллейбусная остановка, на которой он впервые увидел Лизу. Новое погружение в прошлое отозвалось учащенным пульсом.
– Опомнись, Матвей! Сейчас все нормальные люди уезжают, а уж с твоим талантом, ты будешь востребован везде, – в голосе любимой сквозила гремучая смесь раздражения и неприятия. – К тому же, это временно, как только все успокоится, мы обязательно вернемся, мне тоже нравится Донецк. – Изящные руки женщины обхватили супруга за шею в попытке привлечь к себе.
– Ты слышишь себя? – Матвей отвел и поцеловал ладони жены. – Мне нравится и Венеция, и Париж, помнишь, как нам хорошо было в Вене? Вена мне тоже нравится. Но Донецк нельзя втиснуть в рамочку «нравится», согласись, этот город – совсем другое.
Лиза не согласилась. Она слишком боялась обстрелов. Или слишком страшилась потерять привычный комфорт.
Удивительное свойство человека – одновременно быть здесь и где-то там, в существующей только в его воображении реальности. Матвей тряхнул головой, пытаясь отогнать воскресшую картинку из далекого прошлого. Он свернул в сторону недавно установленной бронзовой скульптуры Антона Павловича Чехова. Автор работы, давний приятель Матвея, Равиль Акмаев, с удовольствием обращался к произведениям русского классика. Сколько уже написано картин в его «чеховской серии»? Возможно, именно сейчас, когда город беспощадно разрушали, воплощение давней задумки в металл было самым правильным и своевременным проектом друга.
Матвей, присутствующий на официальном открытии памятника, хорошо запомнил глаза людей, рассматривающих бронзовую фигуру высокого стройного мужчины в шляпе и наглухо застегнутом пальто. Сидящий Чехов откинулся на стуле, удобно скрестив ноги, словно любуясь медленным течением Кальмиуса. Символом надежды на лучшее замерла в полете рядом с писателем чайка. Мероприятие состоялось в конце апреля, и как раз позади скульптуры розовым зефирным облаком на фоне пронзительной синевы расцвела вишня.
Лиза, обожающая Чехова, так и не увидела, как органично вписалась фигура писателя в местный ландшафт. Антон Павлович будто всегда сидел на набережной, вглядываясь в только ему известную даль. Впрочем, и в Риме достопримечательностей хватает. Матвей вспомнил свежие фотографии бывшей жены, выставленные ею в соцсетях.
«Ав-ав-ав!» – колченогая толстая собачонка, напоминающая только что вытащенную из кипятка сардельку, подбежала к Матвею. Она была такой маленькой и сливалась шерстью неопределенного цвета с надвигающимися сумерками, что погруженный в раздумья мужчина мог бы не заметить и наступить на нее, не обозначь она свое присутствие звонким приветствием.