– Беру, – честно отвечал Юра. – Пенсия маленькая.
Тут, наверное, вы саркастически хмыкнули. Мол, противоречишь ты, горе-автор, сам себе. А вот и нет, отвечу я вам, ни в чём не противоречу.
Деньги из общей кассы, коей стал его банковский пластик, Синай брал и берёт исключительно на… проезд по волонтёрским делам. Тратит на оплату автобуса или троллейбуса. Реже – на такси, коим пользуется только в случае крайней необходимости, когда уже прижмёт окончательно. Мало кто знает, но передвигаться по Донецку после 18:00 весьма затруднительно. Не ходит в это время уже почти ничего. По городу-то Юре мотаться приходится ой-ё-ёй. Оно только кажется, что копейки, а сумма набегает для Пожарика чувствительная, на самом деле.
Сейчас Юра «Синай» Пожарик, пережив ещё две сложные операции на брюшной полости, в путешествиях несколько ограничен, хоть и не сидит дома, не обращая внимания на рекомендации медиков. Он очень жалеет, что теперь волонтёрскую деятельность пришлось ограничить, в основном, только сбором средств через интернет.
Но… Пожарик не был бы Пожариком, если бы, как у нас говорят, не «держался огурцом». Бодрости духа Юра не теряет, чего и всем нам, по своей доброте, желает.
Даниил Туленков. НОВОПРОКОПОВКА. БОЙ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ
I
Новопрокоповка – большое, красивое село в нескольких километрах южнее печально известного Работино. Прямо через него проходит автодорога Орехов – Токмак, образуя собой главную, центральную улицу.
В южной части расположена церковь – главная высота в этом селе, сильно поврежденная вражеской артиллерией.
Не доходя до церкви, автодорога резко поворачивает на запад, выходя из села и закругляясь на юг, в сторону Сладкой Балки.
Именно северная часть села, очерченная дорогой, была в наибольшей степени разрушена артиллерийским огнем противника. Доставалось и южной, но в ту пору, когда мне довелось там быть, в южной части еще можно было найти целые, слегка поврежденные дома, в одном из которых мне даже пришлось как-то провести ночь.
Жизнь ушла из села летом 2023-го года.
Еще в июле, как мне рассказывали те, кто был тут много раз, в селе было полно гражданских. В октябре жителей уже не было, но их тепло еще хранилось в покинутых домах.
Мне было странно смотреть на двухэтажные многоквартирные дома в южной части, в районе церкви, где еще было полным-полно застекленных, небитых окон. Внешне эти дома, ухоженные, живые на вид, были точно такими же, какие мне не раз приходилось видеть в крепких, дышащих, твердо стоящих на ногах селах что в России, что на Украине. Мне не верилось, что в них уже никого нет. Что люди, годами жившие в них, ушли и теперь они стоят абсолютно пустыми.
Но то было в южной части.
На северной окраине села, там, где мне довелось быть несколько достаточно сложных суток, никаких признаков жизни уже не было.
Я, в числе группы бойцов **-го полка, входившего также в состав сорок второй мотострелковой дивизии, занимал дом возле самой дороги[7]. «Домик с соломой», как его называли. Почему и с какой целью он был весь забит соломой, для меня осталось загадкой. Но это было так. Все комнаты в нем были завалены соломой, по углам ее было больше, и из этой соломы мы мастерили себе лежанки в период отдыха.
Дом состоял из двух комнат, соединенных узким проходом. В этом проходе был проем, ведущий в какую-то маленькую клетушку, тоже забитую соломой. Полноценного окна в этой клетушке не было, была какая-то щель на улицу, и через эту щель, сквозь ветви деревьев, растущих во дворе дома, можно было наблюдать за улицей.
Впрочем, лучший вид на улицу, что служила дорогой, открывался через окно в первой комнате. Окна не было. В смысле, не только окна, но и рамы. Во всем домике окна были выбиты, и оконные проемы по периметру строения зияли чернеющей пустотой.
Вот у этого окна мы и дежурили «на глазах», сменяя друг друга. Отсюда открывался вид на поле по левую сторону от дороги, на сожженную БМП, стоявшую прямо на выезде из села, на побитый дорожный знак и жидкие лесопосадки по обе стороны дороги, уходящей куда-то туда, где затаился враг.
Здесь кончалась наша территория и начиналась терра инкогнита, «серая зона».
Периодически мы перемещали свои «глаза» туда, за знак, под прикрытие редких кустиков, но добром это не кончалось: незащищенные и не укрытые, наши бойцы практически мгновенно выбивались противником с помощью дронов или артиллерии.
Однако с упорством, достойным лучшего применения, туда раз за разом отправлялись новые и новые люди. Не всем из них довелось вернуться назад.
Поэтому фактически, железобетонно, наша территория кончалась здесь, у выбитого окна маленького белого домика с соломой. Там, за сгоревшей «бэхой», таилась смерть.
Я всего один раз видел этот домик с той стороны. Это было, когда мы выходили из-под «очка», после того, как наш БТР влетел в ров и мы покатились на юг, едва не сложив головы в лесополке[8] между Работино и Новопрокоповкой, потеряв двух бойцов, но все-таки вырвавшись из костлявых рук смерти под прикрытие этих искалеченных домов на окраине Новопрокоповки.
Больше никакая сила не могла заставить меня сделать хотя бы шаг в ту сторону, откуда мы пришли, туда, где лежали, то ли уткнувшись лицами в землю, то ли смотря в небо мертвыми глазами, Васяга и Рыбак.
Позже я думал, что на этом домике неплохо бы выглядела надпись огромными буквами, прямо по выбеленной стене, «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД», обращенная к противнику.
Окно, смотрящее на север, стало для меня окном в иное измерение. Одни из наиболее ярких и страшных гримас войны увидел я в этом окне, как на сцене чьей-то изощренно выдуманной драмы.
В это окно я наблюдал за полетом разорванной человеческой плоти, за атакой камикадзе на ползущего под укрытие дерева бойца, из положения лежа отбивающегося от него из автомата.
В это окно я смотрел, как бежит по дороге обезумевший от страха фазан.
В это окно, когда я стоял «на глазах», ворвался колеблющийся зеленый свет, и, подняв голову, я увидел, как над далекой лесополосой рассыпаются в небе, на огромном пространстве, сотни, если не тысячи, ослепительных огоньков и начинают, переливаясь, опускаться, подобно кометам, вниз.
В это окно я наблюдал за медленным полетом ракет с кассетной частью куда-то на юг, в сторону расположения наших войск. До того я видел их под Работино тогда, когда они шли четко на нас, гаснув в небе незадолго до свиста, взрыва и через секунды замершего в груди стука сердца «тыр-тыр-тыр-тыр-тыр»….
Сейчас же они не гасли, медленно, непоколебимо-уверенно в своей цели проплывая над нами. Их путь закончится далеко позади. Здесь можно лишь наблюдать за ними с бессильной злостью.
В это окно влетали комья земли и облака пыли, когда неожиданно глухо где-то вдали, километрах в двух, бухал танк. Оставалось только успевать падать на пол, вжимаясь в тюки соломы. Резкий, давящий на психику свист, и всего через пару секунд ощущение – буквально кожей – тяжести и скорости летящего снаряда, разрывающего, рассекающего, сминающего, спрессовывающего воздух. Взрыв. Вспышка мысли: «Услышал – значит, не мой». Обжигающее все тело изнутри чувство спасения и контрастный ледяной душ безжалостного понимания, что не спасет, не укроет, не защитит этот говенный домик, если он попадет прямо сюда.
Земля, пыль на всем. Чертовы очки… Никогда, ни в каких других обстоятельствах не чувствуешь себя настолько ущербным по отношению к людям с нормальным зрением, как после осыпания землей. Протереть линзы толком нечем. Спасаешься тем, что есть под рукой, хоть как-то. Дорогущий немецкий пластик, рассчитанный на жизнь в комфорте и неге, предательски царапается, покрываясь раз за разом микротрещинками и шрамами. Он комфортно пережил тюрьму и лагерь, но война становится для него непреодолимым испытанием.
Однако на войне горизонт мышления и планирования сужается. Понадобятся ли тебе очки в принципе по истечении ближайших минут? Считаешь работу танка. Помимо мыслей, куда он положит следующую дуру, думаешь о том, вернется ли он, расстреляв этот пакет.
Почему-то… Не знаю, почему, не берусь сейчас дать объяснение этому феномену, это иррациональная мысль: ты не веришь, что там, за полтора-два километра, в танке сидит Мыкола.
Мыкола – он вот тут, где-то среди этих деревьев, метрах в ста, а может, и тридцати от тебя, лежит на земле с автоматом. Мыкола – это тупое, упорное, злобное, ожесточенное мясо. А там, в технике, кладет снаряды рядом с тобой кто-то другой – побритый, пахнущий одеколоном, пьющий хороший кофе и курящий хорошие сигареты. Человек из другого мира, приехавший на сафари.
Мыкола здесь, чтобы драться. Тот человек, с одеколоном и кофе, он – чтобы работать.
Сейчас он отработает по тебе пакет и уедет. Возможно, даже насовсем. Получив на карточку свои деньги, уедет из этой жопы туда, где есть душ, электричество, магазины, кабаки, рестораны, девки, постельное белье…
Разумеется, все это, наверное, не так. И в том чертовом танке сидели точно такие же грязные и уставшие люди, что и вокруг меня, а вовсе не «офицеры и джентльмены».
Я всего лишь черкнул мысли из своей головы. Зафиксировал свои ощущения…
II
Я был на СВО ровно полгода.
Из них непосредственно в активных боевых действиях я участвовал примерно три месяца.
Апофеозом этих трех месяцев стали три моих дня в Новопрокоповке, с 4 по 7 октября 2023 года.
Три дня, которые вместили практически все. Три дня и три ночи.
Из моей памяти постепенно вытесняются, тускнеют и размываются иные населенные пункты. Ни один из них не оставил какого-то следа в моей душе.
Новопрокоповка никогда уже не станет для меня просто точкой на карте.
Новопрокоповка – это мой личный, маленький Сталинград, Курская дуга, Ватерлоо, Аустерлиц и Аркольский мост, вместе взятые.
Это первое место, где я лично ощутил, что такое «ни шагу назад».
Первое место, где я воочию увидел, как упирается, вгрызается в землю русская армия и дальше «они не пройдут».