– Братан, тебя первым потащу.
Иван не ответил. Хьюстон перевязал ему руки, достал из сумки два кровеостанавливающих брикета и сунул их Ивану под измочаленный броник с правого бока, потом добавил третий.
– В сознании? В сознании! Терпи!
Медик ухватил Ивана за подмышки сзади и вытащил из окопа. Затем поволочил по земле, ухватив за броник. Иван, как мог, помогал, упираясь пятками, но сил у него оставалось немного. Ивану хотелось закрыть глаза, но над ними свистели пули, некоторые в темноте падали рядом. Крошили и без того истерзанные пригорки. Хьюстон отдыхал у развороченных корневищ, пока в древесину впивались пули, Иван ждал. Пулемет бил все ближе и ближе; будучи пулеметчиком, Иван угадывал, когда коллега перебегал на другую позицию, когда менял ленту. Он слышал мат пулеметчика, когда медик перетаскивал его, Ивана, через три слившихся воедино воронки от снарядов. Но едва Хьюстон перетащил Ивана через гребень, пулемет смолк.
– Твою ж…! – выругался медик и обернулся к Ивану. – Тута будь!
И исчез в темноте.
Иван уставился на блеклые звезды и прикинул, сколько они прошли. Где-то полпути до первого опорника. Там же наши. Пятый батальон. Хоть один опорник, но взяли!
Хьюстон перевалил через гребень тело пулеметчика, при виде лица которого у Ивана мороз пробежал по коже. Пуля пробила пулеметчику глаз и вышла через висок. На вид рана страшная, но неглубокая – пулеметчик оставался в сознании, лишь дышал часто-часто. Пулеметчика Иван не узнал, видать, тоже из пятого батальона.
– Вставай и иди! – крикнул Хьюстон пулеметчику. – Подумаешь, глаз! Я пацанов не могу там бросить! Я разоружил их! И на помощь позови!
– Сейчас!
Изуродованный пулеметчик силился встать с четверенек, раскачиваясь. Иван отвернулся, он не понимал, почему медик не перевязал пулеметчика, но ответ на непрозвучавший вопрос последовал немедленно. Хьюстон из соседней воронки открыл огонь из пулемета. Короткие очереди удалялись в сторону блиндажа с ранеными.
Наконец пулеметчик рывком встал и, наклонившись, посмотрел на Ивана единственным глазом. Иван вдруг понял, что не умрет, улыбнулся и потерял сознание.
Олег Визер. Я РАНО УМРУ
Посвящение Ангелам Новороссии
«Смотрите, не презирайте ни одного из
малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы
их на небесах всегда видят лицо Отца
Моего Небесного».
Евангелие от Матфея 18:10
1
Все время, пока шла траурная церемония возложения венков, цветов и детских игрушек, а затем утешительных – насколько это было возможным – речей представителей администрации, клятвенно обещающих, что нелюди обязательно за все ответят, что дело лишь во времени, и долго еще потом, после того, как все разошлись, он – рослый, сутулый мужчина в годах – в одиночестве стоял в стороне от людской толпы напротив мемориальной плиты.
В то утро плакали не только люди, рыдала и природа – как чувствовала витающее над парком горе скорбящих – в первый летний день моросил дождик, прохладный и колючий. Мужчина был без зонта и головного убора. Он стоял, втянув голову глубоко в плечи, отчего выглядел сутулым, и таким образом прятался от дождя за поднятым воротником, а руки держал в карманах грязной и потертой куртки камуфлированной расцветки. Его седеющая копна давно не стриженых волос походила на мокрую шерсть собаки, недавно игравшей в реке, – по слипшимся от сырости волосам за шиворот ему тонкими струйками стекала дождевая вода.
Может, я и не обратил бы внимания на этого убитого горем мужчину, если бы он не оказался единственным человеком, не считая меня, кто остался на Аллее Ангелов в парке Победы Донецка после завершения траурного митинга, посвященного памяти погибших детей Донбасса в Международный день защиты детей. Я видел, как он пришел в парк задолго до начала мероприятия с трехколесным детским велосипедом под мышкой. Мужчина не присоединился к толпе, а держался особняком: стоял спиной ко всем у основания мемориальной плиты, заставленной в несколько рядов игрушками и букетами, между которыми он пристроил принесенный с собой велосипед. Все время я невольно бросал взгляд в его сторону. И чем дольше наблюдал за ним, тем больнее кололо у меня под ложечкой от щемящего чувства тоски, овладевшей мной; а чуть позже возникла неукротимая потребность непременно, сейчас же, подойти к этому человеку и разделить вместе с ним его горе. Хотя бы молчаливым сочувствием разделить. Хотя бы тем, что я просто постою рядом с ним.
Парк быстро опустел – усиливающийся дождь разогнал людей. Мягкие игрушки намокли: под тяжестью воды плюшевые зверята согнулись и поникли головами. Металлическая арка, сделанная из переплетающихся роз и пулеметных лент, обрамляющая плиту с высеченными на ней фамилиями, именами и возрастом погибших детей плакала тоже: с нее тонкими нитями стекали струйки дождя.
Немного помешкав, я все же решился подойти к скорбящему.
Он даже не шевельнулся, когда я встал рядом с ним. Напротив меня в букет свежих цветов была вложена фотография. Со снимка – как из прошлой жизни – на наш мир смотрел, улыбаясь во весь рот, мальчишка; его задорные голубые глаза, слегка раскосые, сияли жизнерадостностью. Довольное лицо счастливого ребенка, еще вчера живого, невозможно было сопоставить с указанной под фотографией датой рождения мальчика и датой его смерти, между которыми теснился короткий, как дефис, отрезок времени в десять лет. Подобное воспринималось как нечто противоестественное, дикое и чуждое человеческому сознанию – нельзя человеку так мало жить! Мальчик погиб во время артобстрела украинскими военными. Эта трагическая новость о гибели маленького героя недавно облетела весь регион, а вскоре и вся страна узнала о его подвиге. Во время очередного артиллерийского обстрела Донецка вооруженными силами Украины он заслонил собою младшую сестренку и погиб. Девочка, к счастью, выжила, получив незначительные ранения.
«По ком он скорбит?» – гадал я, в который раз перечитывая список из полутораста имен погибших детей: мальчиков и девочек.
Я посмотрел на велосипед – он был здесь единственной не мягкой игрушкой: старый, грязный, с облупившейся голубой краской и проржавелой рамой, с оторванной резиновой накладкой на педали и немного погнутым рулем.
– Кто – ваш? – осмелился спросить я.
Он назвал фамилию. Я пробежался взглядом по списку и нашел имя мальчика шести лет.
– Внук? – решил я уточнить, хотя был уверен, судя по внешнему виду мужика, кем по родству ему приходится мальчик.
– Сын, – глухо ответил мужчина и повторил еще раз: – Сын.
Ответ обескуражил меня; от волнения я сглотнул, посмотрел на него… и знаете, меня пробрала холодная дрожь. Вы когда-нибудь видели молодых стариков? Нет, не тех, шестидесятилетних, спортивных и бодрых, которые выглядят на пятьдесят, а то и на все сорок, потому что следят за собой и ведут здоровый образ жизни. А тридцатилетних парней – ребят, которым злодейка судьба изуродовала не только душу, но и внешность, изрезав глубокими морщинами их лица, превратив в стариков. Такие лица бывают у парней, побывавших в горячих точках, видевших жестокость; у ребят, войной изрезанное сердце которых, пыхтя и кряхтя, но все же еще бьется, предоставляя своему хозяину возможность жить. Пусть и мучаясь от нестерпимой боли, которая ни на секунду не утихает и никакими препаратами не заглушается, – но все-таки жить. Лишь одно лекарство способно унять эту боль, и то временно, – это сладкий нектар отмщения.
Во внешнем облике парня, которому не было и тридцати, все говорило о сильном психологическом потрясении: неухоженная, седая борода, глубокие морщины, сухая и мятая, точно бумага, пожелтевшая кожа. Все печали и горести, гадости и несчастья, что случались в течение его жизни, все негативное, что видели его глаза, – все это разом было отпечатано на лице преждевременно состарившегося молодого человека. Повстречай я его в таком виде где-нибудь в мирном городе, решил бы: это бродяга.
Я отвел глаза.
– Простите.
Это все, что у меня получилось выдавить из себя, – в горле застрял ком.
Мы долго молча стояли, каждый думая о своем. Безмолвие тяготило, и хотелось скорее выйти из этого неуютного состояния, нарушить гнетущую тишину. Но на ум ничего путного не приходило, о чем можно было спросить его в тот момент и в таком месте. Неожиданный порыв желания немедленно уйти оттуда я тут же погасил: это выглядело бы нетактично с моей стороны. К тому же, меня одолевало любопытство – в хорошем смысле слова: я хотел узнать этого человека лучше, услышать от него подробности. Справившись с волнением, я осторожно спросил:
– Как тебя зовут? – и назвал свое имя.
– Семен, – представился он.
– Как это произошло?
Семен посмотрел на меня, и от его взгляда, сухого и безжизненного, мне снова стало нехорошо; никогда раньше я не видел у человека таких пустых, мертвых глаз; люди с такими глазами не боятся смерти; они уже ничего в этой жизни не боятся.
– Зачем? – спросил он.
– Пропитаться хочу, – процедил я сквозь зубы. – Ненавистью хочу пропитаться к ним. Чтоб не раздобреть. Хочу ненавидеть их всегда, всю жизнь. И не дать этой сволочи снова народиться – вот зачем.
Его взгляд изменился: теперь он смотрел на меня как на наивного ребенка, даже едва заметно ухмыльнулся, приподняв уголок рта, – видимо, сомневался, искренне я говорю или просто жалею его, – и, нахмурив брови, отвернулся. Я решил было: разговор не получится. Но спустя минуту он все-таки поведал мне о своем горе. И я не жалею теперь, что тогда подошел к нему. Семену необходимо было чье-то присутствие рядом, какой-то человек, неважно – друг это, знакомый или посторонний, с которым можно было поделиться наболевшим.
– Из области я, из Волновахи. В Донецке оказался в пятнадцатом, через год после майдана. Ну, оказался – это легко сказано. Вернее будет, бежал из родного города, как только его айдаровцы да азовцы, будь они чертями изжарены, под свой контроль прибрали. Как увидел, шо ставленый ими мэр нашего города гитлеровские кресты на своем мундире носит, а руки его по локоть в фашистских знаках да словах немецких, а еще когда он, паскуда такая, священников из церквей повыгонял, а в них иноземные оргии да обряды устроил, чуждые нам, – вот тогда-то все сразу и понял, смекнул, куда страна и народ наш катится. Не-е, думаю, этакое не для меня, уж простите-подвиньтесь. Да на кой черт тоды ж мой дед немца-то бил, на Курской дуге в сорок третьем жизнь свою положил, для чего? Шоб эта сволочь недобитая возродилась снова и правила внуками? Да мне совесть моя не позволит этой своре шакалячих выродков пособничать, этой шпане подчиняться. Нетушки. В своих стрелять я не намерен.