Кто-то из наших ребят подбадривал Батю, соглашаясь с ним, но он, казалось, не слышал никого, смотрел на уже засохшую бурую кровь на лезвии ножа.
– Месяц назад это было, – продолжал он, – вызывает меня комбат и сообщает: «В твою пятиэтажку снаряд попал. Там сейчас разгребают завалы. Есть погибшие, но списка пока нет». И домой отпустил, даже «буханку» предоставил, на которой меня отвезли.
Еще подъезжая, увидел два разрушенных верхних этажа нашего дома, как раз посередине, там, где наша квартира. Надеялся, что в момент обстрела мои находились в подвале. Как только подъехали к дому, возле которого уже куча народу собралась – пожарные, техника, – я сразу помчался к подвалу. Вход туда наполовину завалило, пришлось с мужиками освобождать его от груды разбитых кирпичей и мусора. Когда расчистили, изнутри наружу стали выбираться люди. Одна из знакомых, увидев меня, заплакала и сразу так прямо в глаза и бросила: «Твоих тут не было».
После этих слов у меня помутнело в глазах. Я почувствовал себя настолько уставшим, будто всю жизнь, без сна и отдыха, на каменоломнях ишачил. Но все равно остался стоять и встречать людей, шо из подвала вылазили. А когда вышел последний человек, а моих среди них не оказалось, закричал что есть мочи, стал звать их, надеялся, что в момент обстрела они вышли и спрятались где-то поблизости.
Всю ночь помогал спасателям разгребать разрушенные этажи. Надеялся их под завалами найти – а вдруг уцелели? Но от них, кроме нескольких обугленных косточек, ничего не осталось. Ни-че-го.
Чуть позже пришло осознание не менее ужасного факта: шо от моей семьи в буквальном смысле не осталось ничего. Вообще. Все сгорело. Даже фотографии. Никакой памяти не осталось. Как же я не удосужился хоть пару снимков хранить возле сердца, в кармане! До сих пор не могу простить себе этого. Их лица остались только в памяти. Так и схоронил без фото.
Батя низко опустил голову, так, что подбородок коснулся груди.
– Эту сам сфотографировал недавно. – Батя приподнял руку, потряхивая снимком. – И знать не знал, что моего малого удостоили чести такой, увековечили имя его в парке. Вот и все, что осталось от малого – одни цифры да буквы.
На снимке была изображена мемориальная плита с выбитыми на ней фамилиями, именами и возрастом погибших детей Донбасса за время войны 2014‒2022 гг. Одна из фамилий принадлежала сыну Бати. Он сфотографировал ее крупным планом. Его сын погиб в январе двадцать второго во время артиллерийского обстрела военными ВСУ снарядами натовского калибра.
На том Батя закончил свой рассказ. Поднялся, вложил штык-нож в ножны и вышел из помещения.
На следующий день после того, как мы вернулись в Старобешево, наш отряд расформировали. Ребята разъехались по своим подразделениям. Батя вообще незаметно исчез, даже не попрощался.
Через десять дней батальон, в котором я служил, перебросили под Донецк, ближе к Артемовску. Перевозили нас туда на стареньком пазике. Из радиоприемника доносились, прерываемые помехами, последние новости. Радиоведущий зачитал сообщение ТАСС: «Мирный житель погиб в поселке городского типа Юрьевка в Луганской Народной Республике в результате обстрела, осуществленного одиннадцатого марта украинскими вооруженными силами. Об этом сообщило представительство республики в Совместном центре контроля и координации вопросов, связанных с военными преступлениями Украины. По информации представительства, еще двое мужчин получили ранения. Вечером того же дня при обстреле города Сватово пострадала местная жительница. С Украины вечером 4 марта выпустили по Юрьевке две ракеты из американской реактивной системы залпового огня HIMARS. Тогда же киевские силовики обстреляли Сватово, выпустив один снаряд калибра 155 мм».
Я сидел у окна, покрытого изнутри тонким слоем снега: стоял мороз. Печка в автобусе тарахтела, как трактор, но толку от нее никакого – ноги околели от холода. Я несколько раз усердно подул на стекло, пальцем растер оттаявшее пятнышко и в образовавшееся окошко стал смотреть на мимо проплывающие голые, серые пейзажи. На улице играла метель. Проезжая через какой-то городок, вдруг увидел, как в тесном дворе между старыми жилыми трехэтажками играют в футбол подростки. Эта картина настолько сильно меня поразила, что я даже поднялся со своего места и повернулся назад, чтобы проследить за играющими детьми, пока они не скрылись из виду. На улице мороз, вьюга слизывает со снежных шапок на крышах домов верхний слой снега, хлеща затвердевшими снежинками лица футболистов, – а пацаны играют! Им хоть бы хны. Играют в тяжелой зимней одежде, в сугробах, проваливаясь в снег по щиколотку.
Меня пробрал озноб. Но не от холода – а от гордости. Знаете, о чем я подумал? Да неужели такой народ можно победить? Народ, чьи дети, несмотря на непогоду, в дождь, снегопад или метель играют в футбол; народ, чьи дети не боятся гулять в морозы под тридцать и при этом лизать мороженое, улыбаясь от счастья. Как можно победить фашистам и всяким там нацистам людей, издревле приспособившихся к таким суровым природным условиям жизни! Да разве ж можно не считаться с такими людьми, разве можно допускать даже мысль об их слабости или, что вообще немыслимо, о рабской покорности? Нет!
Нет, такой народ уже не остановить, он пойдет до конца, до самых до Карпат, если понадобится, чтобы не только освободить непокоренные Донбасс и Луганщину, но и вычистить всю украинскую землю от этой заразы. И чтобы запаха и следа от нее не осталось на древней славянской земле, чтоб навеки из памяти стерлись имена этих изуверов, и чтоб впредь наши дети и внуки и знать не знали, и слышать не слышали слов «фашист», «нацист», «бандеровец»; и чтоб жили в уютных домах и квартирах, а не в подземельях и подвалах, играли не с гильзами и деталями от военной техники, а с мягкими игрушками и пластмассовыми машинками, и разговаривали на языке, на котором говорят их родители; чтобы играли в футбол, гоняя мяч не по снегу во время вьюги, а в теплом спортзале, и засыпали не под раскаты канонад и взрывы снарядов, ставшие привычной ночной мелодией, а под тихие, нежные голоса мам и бабушек, рассказывающих им сказку.
Так вот чтобы все это было, у нашего народа есть полное право на истребление недочеловеков, которые хотят лишить нас этого счастья. И мне приятно осознавать, что я причастен к этому великому историческому событию и вношу свою лепту в Победу.
Не для того же родится человек, чтобы в подвальной полутьме полуразрушенных войной зданий у него проходила лучшая пора человеческой жизни – детство.
Из сообщения российских СМИ:
«В Донецке от удара ВСУ обвалилась многоэтажка. Обрушено перекрытие между пятым и четвертым этажами. Под завалами могут находиться три человека, среди которых один ребенок пяти лет. Их ищут спасатели…»
О, эти звуки!
Их слышно даже во время урагана,
даже под водой…
И если услышишь их – обратись
В бегство… Или к психиатру.
Они способны на все!
Ирина Горбань. ПЛЕН
– Доброе утро, Вера Иванна.
– Доброе, – подняла голову Вера. – Здравствуйте, Пал Палыч.
Перед ней стоял доктор. Вере показалось, что он специально остановился поздороваться, чтобы одним только взглядом уничтожить ее.
– Ну, и?
– Что – и?
– И как вам эта работа?
– А разве я на панель пошла? Какая разница, где я работаю? Тем более вам?
– Простите. Не хотел, – смутился доктор, уходя вперед по тротуару.
Он слышал от сотрудников, что Вера избрала нелегкий путь выживания, покинув пост медсестры в терапии. На отличном счету была: свою работу знала, любила, все записи в карточках и анамнезах исправно вела. Говорят, болезнь скрутила. Так кого она не завязывает в узел? Дворником вон работает. Метлу тягает. Разве это легко?
Сменить белый хрустящий халатик на робу дворника – это полностью сломить свою психику. Ну, не мировоззрение же сменила. И кому что доказала? Полежала бы в больнице, приняла бы курс терапии. Хотя, какая терапия? Вирусология по ней плакала…
Доктор обернулся: не слышит ли Верочка его мысли? Нет, слава Богу. Метет тротуар.
– Дворники ему не нравятся, – бубнила себе под нос Вера. – А поломойка, а уборщица? Дворники ему не люди. Видел бы меня с грязной тряпкой в подъезде, чистюля больничная!
Не знал Пал Палыч, или делал вид, что не знает о том, что бывшая сотрудница на рабочем месте подхватила вирус от больного, которому регулярно ставила капельницы и колола уколы. А зачем? Производственные издержки никому не нужны. Да и портить показатели заболеваемости очередным случаем в коллективе – себе дороже. Сначала это был артрит, а потом – деформирующий артроз начал разбивать все суставы. Не то что двигаться – жить было больно и невыносимо. А на посту медсестры и вовсе нетерпимо. Дома все были за увольнение – мамочке надо лечиться. Но кто завалится в постель? Не в ее это характере. Да и родители старенькие. Как взвалить на них домашние хлопоты?
Первое время Вера из крайности в крайность бросалась. То таблетки, то крема и мази, то примочки и микстуры – все без толку. Медикаментозное лечение не принесло выздоровления, и Вера пустилась во все тяжкие, поверив в лечение биодобавками. Благо, их можно было приобрести на любом перекрестке. «БАДы» – звучит угрожающе, а «био» – вроде мягенько. А если инструкции почитать – панацея, каких свет не видел.
Как-то, покупая в очередной раз свои таблетки, Вера обратила внимание, что на этой торговой точке часто меняются продавцы. Разговорились; слово за слово, и Вера узнала, что можно устроиться в эту кооперативную организацию на работу. Наконец она бросит тряпку, ведро и лопату.
Объявив дома о своем намерении, она, конечно, получила нагоняй. Но все знали, что, если уж мама что-то решила, – спорить бесполезно. Так закрутилось колесо новой трудовой фортуны. Старые друзья-приятели и новые знакомые, встречи, консультации, поездки… Вера окончила курсы массажистов, набрала группу единомышленников – медиков и не медиков. Тепер