А потом закрутилось колесом – не остановишь. Сутки были на базе у «Днепра», четверо суток в одиночках СИЗО в Мариуполе, потом перевезли в Каменку, потом под Днепродзержинском в общей камере, где вмещалось двадцать пять человек со всей Украины и по разным приговорам, а после всего переправили в Харьков.
Есть практически не давали. Одну пачку «Мивины»[15] в сутки заливали кипятком. Вера просила давать ей сухую пачку, без воды – в туалет выводили раз в сутки, а организм не обманешь. Поэтому лучше голод.
Когда выводили в туалет, заставляли кричать речевки и петь гимн Украины. Кто отказывался – били немилосердно.За это время научились самостоятельно освобождать руку из наручников, стаскивать с себя мешок, который туго связывали на уровне шеи, и двигаться по камере, выполняя физические упражнения, чтобы не упасть в обморок от слабости.
– Вы, дураки, скрутите дули потихоньку и пойте, – шипела грозно Вера на сокамерников. – Какая разница, что вы поете. Главное, что в головах у вас осталась Родина. Зато здоровье хоть какое-то сохраните.
Видела, как непокорных сталкивали в яму со змеями. А кто не хотел туда прыгать – стреляли по ногам и окровавленных все равно сталкивали, а потом бросали туда зажженные тряпки. Не покусают змеи, так сгорят живьем.
Над Верой, наверное, Бог ладошки держал. Или умела отвечать на допросе, или карма такая была. Трудно сейчас определить.
Наверное, попадались среди зверья нормальные парни. Не смогли выдержать пыток и истязаний людей не то что физически – морально.
Как-то разговорилась с охранником и попросила передать свой бутерброд в соседнюю камеру.Забрали Веру со Стасом летом из дома, а только 7 октября, в концлагере, впервые разрешили послабление: можно было помыться. Это насторожило всех: не к добру это. Но здесь была кормежка. Могли принести хлеб и паштет, или ведро кулеша. Вера знала, что в соседней камере мужиков не кормят, а там и Стас со всеми голодает. Зная, что муж не ест, она тоже лишила себя этой возможности намеренно.
– Кому?
– Мужу.
– Так вы тут семьей?
– Так передашь?
– Давай тарелку.
А потом у них было целых двадцать минут на общение. Им даже мешки сняли, но наручники не трогали. Все было рискованно: стукачество у людей в крови живет. Страшно было о чем-либо думать, чтобы кто-то не подслушал мысли. Тем более, камера была напичкана не только политическими заключенными. Здесь были и наркоманки. Вот где грязь человеческая. Когда Вере на суде дали документ, что она судима по статье, она при первой возможности утопила его в туалете, о чем потом пожалела.
***
А потом был Харьков. И только тут потихоньку начали перешептываться, что их готовят на обмен. Неужели так бывает? Неужели освободят? Здесь было проще. Здесь, в тюрьме, можно было выходить на улицу. Всякий раз, попадая ночью во двор, Вера, глядя в небо, рассматривала звезды и разговаривала с Богом. Даже полные атеисты после пыток начинали верить в Бога. Она благодарила Его за руки, укрывающие ее от истязаний. Она просила здоровья мужу, который взял на себя все ее деяния, рассказав, что это он ее просил возить передачи ополченцам.
В очередной раз Вера, глядя в небо, сказала, что как только выйдет на свободу, первое, что сделает, – удочерит девочку. Бог поверил и отправил в Изюм на обмен.
Что-то не срослось. То ли не подобрали «обменный материал», то ли что-то произошло с договором, но всех отвезли назад. Здесь они попали в группировку «Днепр». И снова – наручники, снова – мешки, холодный пол. Пристегивали женщин к шведской стенке. Снова голод, потеря сознания. Изюмские подвалы «щедро угощали» посетителей издевательствами. Второй раз вывозили на обмен и донецких, и луганских пленных. Но начался обстрел «градами». Сутки пролежали в автобусе под обстрелом люди, не знающие, сколько им осталось жить. Потом выяснилось, что эти препятствия чинили с украинской стороны.
Сопровождал пленных батальон «Донбасс». Похоже, бомбежка прекратилась, и можно двигаться вперед. Только потом узнали, что их везли в Луганск. Это был первый за время войны обмен пленными. Всю дорогу, пока ехали, головы опускали к коленям так низко, что думалось, будто они вросли друг в друга, а солдаты шарили по салону и щелкали над головами затворами, обзывая, унижая и то и дело раздаривая тумаки всем, кто хоть на пять сантиметров приподнимал голову от колен.
***
Выйдя из автобуса, Вера тут же взглядом нашла мужа. Она побоялась двинуться в его сторону. Опасность продолжала нависать над всеми, пока пленные не перешли в другой автобус. Так был произведен обмен тринадцать на четырнадцать.
Привезли всех в Луганск в какую-то казарму, разместили временно на двухъярусных койках или нарах, выдали всем денежные пособия и временные паспорта.
Вере дали с паспортом справку о том, что она с 12. 09. 2014 по 14.10.2014 была в плену у украинских агрессоров и была обменяна согласно спискам пленных. Только сейчас она поняла, что после плена с синим телом и опухшим лицом выглядит как минимум на шестьдесят лет. Но она, как медик, знала, что лицо заживает быстро, а с синим телом придется еще долго жить. Но разве это сейчас главное? Главное – попасть в Донецк к своим.
Обсудив со Стасом планы и реалии новой жизни, решили ехать в Донецк.
Одна мысль не дает покоя Вере. Забрали ее из дому, в чем стояла, как животное, но вернуться домой хочет в военной форме с гордо поднятой головой. Она верит, что победа будет за правдой, и терпеливо ждет нового назначения. А Стас отправился воевать. Теперь его не надо было тянуть за собой. Ничего он не забыл и никогда не простит.
Дети живут с ними в Донецке. Младшего удалось перевезти сюда в последний день открытых дорог, а на следующий день поставили вооруженные таможни. Парень занимается спортом и художественной самодеятельностью. Но это уже будет другая история.
Рассказ написан на основе интервью, взятого в 2015-м году. Имена, по понятным причинам, изменены.
Ирина Буторина. В ТЕАТР ЗА СПАСЕНИЕМ
Соня с Кузьмичом вбежали в театр через центральный вход. В сумерках нижнего фойе, освещаемого через небольшие стеклянные окошки входных дверей, было видно, что оно заполнено людьми, которые сидели на полу, на ступенях, на стойках гардероба, устроившись на своих узлах и чемоданах, а многие просто стояли, не найдя места для того, чтобы сесть.
– А чего в зал не проходите? – спросил Кузьмич, ни к кому не обращаясь. – Там-то ведь посидеть можно.
– Там есть люди, а мы не хотим опять в темноту, только что из подвалов выбрались, – нехотя ответили ему.
– Да мы с дочкой тоже только вылезли из подвала нашего дома, нас сюда военные прислали, сказали, что тут хорошее укрытие и всех жителей сюда собирают.
– Нас тоже военные сюда направили, – послышалось со всех сторон, – и нас, и нас…
– А нас прямо от Амстора, что на выезде из города стоит, сюда привезли, мы собирались в Мелекино уехать на дачу. Мол, езжайте в театр, это специально оборудованное укрытие, – сообщил лысый мужичок, окруженный детьми и женщинами. – Вы не знаете, когда воду и еду будут раздавать? – спросил он у Кузьмича.
– А что, обещали? – удивился тот. – Мы только что пришли и еще ничего не знаем.
Потом, повернувшись к Соне, предложил:
– Пойдем, девочка, наверх, там, наверное, светлее.
Передвигаясь между сидящими на лестнице людьми, Соня с Кузьмичом поднялись в холл второго этажа. Народу здесь было меньше, но и заметно прохладнее. Помещение выстуживали огромные, во всю стену, окна. Народ сидел на стульях, вынесенных из бара, и прямо на полу. Он, в отличие от каменного пола нижнего фойе, был паркетным, что давало возможность не только сесть, но и полежать на нем. Оглядев помещение, Кузьмич повел Соню к правой стене, где заметил свободное место.
– Соня, стой тут, а я сейчас приду, никого на это место не пускай, поняла?
– Да, – ответила Соня и села на пол, вытянув вдоль стены свои длинные ноги.
Через некоторое время пришел Кузьмич, неся с собой два потрепанных театральных кресла.
– Вот, раздобыл, садись…
– А где вы их взяли? – поинтересовалась Соня.
– Места надо знать, моя контора здесь не так давно ремонтировала систему вентиляции, я тут все закутки знаю. Походил и нашел. Теперь надо передохнуть.
Народ, наполнявший фойе, обреченно молчал; видимо, люди сидели здесь не одни сутки и потеряли всякую надежду когда-то выбраться из театра. Через некоторое время в арке фойе появилась любопытная фигура, совершенно не сочетавшаяся ни с публикой, собравшейся в театре, ни с жителями Мариуполя. Это был мужчина за шестьдесят в добротном драповом полупальто с воротником, отороченным черной стриженой норкой, заметно отличающейся от синтетических курток, которые носило большинство мужского населения города. Из норки была и кепка, но особенно привлекали к нему внимание дымчатые очки в золотой оправе. Очки венчали холеное, не по-зимнему загорелое лицо гражданина, который обводил собравшихся высокомерным взглядом темных глаз, всем своим видом стараясь показать, что он-то попал в их компанию совершенно случайно, и сейчас его переведут в другое, более достойное помещение. Однако, немного потоптавшись на месте, он все же решил ускорить этот процесс и, подойдя к сидящему рядом Кузьмичу, спросил:
– Скажите, а где здесь составляют списки на эвакуацию иностранных граждан?
В ответ Кузьмич, который до этого пристально разглядывал пришельца, обрадованно спросил:
– Зильбер, ты?
– Я! – воскликнул тот. – Мы что, знакомы?
– Конечно, мы же с тобой в одном институте учились, только я на металлургическом факультете, а ты – на сварочном.
– Извините, не припомню. А мы как-то еще пересекались? – спросил мужчина, явно не узнавая Кузьмича.
– Конечно, ты у меня даже в доме был. Первое мая справляли на втором курсе.
– Удивительно, но не помню, – развел руками пришелец. – Подскажите: как вас зовут?
– Конечно, как тебе меня запомнить, ведь это не я у тебя Люську увел, а ты у меня. Ну да хрен с ней, стерва она потом оказалась. Давай, держи пять, – протянул Кузьмич руку для знакомства. – Курдюмов Константин Кузьмич, три «К», а ты вроде как Борис Зильберберг, правильно? – растянул он в улыбке свои пухлые губы.