Аллу действительно нашли – она лежала на лестнице, ведущей из подвала, глядя мертвыми глазами на тот хаос, в который превратил взрыв холл театра. По всей видимости, ее убила взрывная волна, ударив головой о стену или ступени лестницы. Крови было практически не видно, возможно, ее закрывала рыжая копна волос. Уже каменеющее лицо Аллы хорошо освещалось из окна, и друзья, видевшие ее только в темноте ложи, только сейчас разглядели, как красива была эта женщина, которой, судя по ее воспоминаниям, должно было быть под семьдесят. Сейчас, когда жизнь ушла из нее и разгладились возрастные морщины, ее лицо помолодело, а макияж, который она каким-то образом умудрялась делать даже в этих условиях, и татуированные брови, сделали его совершенно юным.
– О боже! – вырвалось из груди Сони. – Надо ее вынести отсюда.
– Нет смысла этим заниматься, – перебил ее Борис, – ей уже ничем не поможешь, а нам надо уносить отсюда ноги. Накройте ей лицо шарфом – и быстро на выход.
Соня не боялась мертвых, слишком много смертей она видела, когда работала санитаркой в госпитале. Она закрыла Алле еще теплые веки со стрелками тату и, накрыв лицо роскошным шарфом, снятым с шеи покойной, побежала догонять друзей, перепрыгивая через обломки стен, поражаясь, как взрыв, буквально за секунду изрешетив каменные стены и колонны в холле театра, почему-то пощадил огромные, знакомые еще с детства, зеркала.
Парадная дверь была открыта настежь, и через нее на улицу выбегали перепуганные люди. На ступенях стояли Борис, Дмитрий и Катя с девочкой.
Перед их глазами расстилалась театральная площадь и перспектива проспекта Мира. Ближние к театру дома почти не пострадали, а вот дальше к переходу здания были повреждены, из окон банка выбивался огонь, за дымом не было видно ЦУМа.
– Надо же, что-то еще сохранилось, а я, сидя в театре и слушая взрывы, был уверен, что все здесь разбито в лохмотья, везде сплошные воронки от авиабомб. Нет воронок, неужели одну-единственную бомбу приберегли для театра, зная, что там больше тысячи людей? – высказал свои сомнения Борис.
– А где Кузьмич? – спросила Соня.
– А где мне быть? Здесь я, – послышался за спиной его ворчливый голос. – Я в зал заглянул. Не бомба это была, а ящики взорвались. Мы в своем строительном деле часто сносим здания методом направленного взрыва. Если бы бомба упала на здание, пробив крышу, люстра бы не лежала как шляпа на развалинах, ее бы разнесло и разметало по стеклышку, и стены бы обрушились, а не упали наружу. Сейчас в зале светло, можно увидеть. Идем, покажу, – предложил он Борису, заметив его неодобрительный взгляд.
– Кузьмич, ты чокнутый, чтобы при дамах не сказать хуже. Надо бежать, а он экспертизу взрыва собрался делать, – одернул его Борис. – Бежать отсюда надо.
На другой стороне театральной улицы друзья на мгновение остановились, чтобы перевести дух, и взглянули в сторону театра. Зияя провалами крыши, он стоял на месте. Удивительно, но фасад его сохранился, и трио энтузиастов в окружении танцоров и музыкантов, украшавших его фронтон, все с тем же оптимизмом смотрели в будущее, только теперь за ними была пустота и сияло зимнее солнце. Понять и принять тот факт, что главное здание города – театр – в руинах, было невозможно, казалось, что все это происходит в параллельной реальности и стоит открыть глаза – этот страшный мираж исчезнет вместе с грохотом взрывов, раздающихся со всех сторон.
ПОЛОВИНА ГОСТИНИЦЫСветлана Леонтьева
– Поехали вместе! – согласилась на мое предложение Наталья Кириленко, библиотекарь из Дзержинска.
Я давно собиралась в Луганск, отчего-то именно сюда, где река Лугань. Мне всегда казалось, что она сливается с Москвой-рекой где-то в таинственном месте. Где-то среди камышей и болот.
Был случай, когда я входила в московский троллейбус, и мужчина, сидящий на переднем сидении, смачно сплевывая, произнес:
– Ну, чего, хохлушка, понаехала? Думаешь, что столица резиновая?
– Так я учусь здесь, дедушка! – улыбнулась я на слово «хохлушка», продвигаясь к свободному месту: стоять на каблуках в движущемся транспорте очень неудобно. Да еще на билетик мелочь передавать, прося пассажиров: «Будьте добры!»
– Какой я тебе дедушка? – огрызнулся мужчина.
– Такой же, как я тебе – хохлушка! Я вообще с Урала…
– А…там институтов, что ли, нет?
– Есть. Но такой, какой мне надо, – нет.
Литературный институт один на всю Россию.
Мне удалось как-то протиснуться вперед и расположиться на свободном месте.
Хохлушка! Смешно! Они же все темненькие, чернявые, такие титястые. А во мне веса не более 50 килограмм, волосы рыжие, глаза синие. Дурак пьяный!
И вот через двадцать лет мне удалось вырваться со своего Урала и отправиться с Натальей Кириленко, которая родом из Луганска, чтобы помочь отвезти кое-что из гуманитарки.
– Поездом, поездом, дорогуша, до Москвы, а там сядем в автобус вечером – и утром в шесть будем на месте. Все просто.
Но оказалось не просто.
Ровеньки – город тыловой. Да не совсем. И сюда тоже прилетает. Нам не повезло: долбанули в нефтебазу, как раз перед нашим приездом. Водитель сказал:
– Временно проезд перекрыт. Будем ждать пару часов… выходите. Погуляйте пока.
Спросонья я плохо соображала. Было темно. Просто темь непролазная. Южная, глубокая. А дорога вся сплошь разбитая, в каких-то немыслимых канавах.
– Наташ, что-то гулять неохота. Может, в автобусе останемся? – предложила я.
– Нет. Пошли. Лучше так будет…
Наталья встала и медленно шагнула к дверям, открытым так широко прямо в темноту, в черноту, в юг, в медленный угольный воздух. Бр-р…
– Выходите все! Вдруг и по вам прилетит? Лучше встать и выйти! – повторил водитель. Пожилой такой, низкого роста мужчина, лет шестидесяти. – Возвращайтесь через пару часов. Раньше я не поеду.
– Вас как зовут? – поинтересовалась я. – И номер телефона дайте. В кромешной мгле можно запросто заблудиться.
– Тамерлан Мирняк я! – ответил водитель. – Не боись, без вас не уеду. Всех хохлушек доставлю куда надо.
«Опять во мне хохлушку признали… – Я пожала плечами: Тоже мне Тамерлан! Завоеватель!»
Мы с Натальей перешли дорогу. И вдруг прямо перед нами словно выросло здание. Оно, наверно, стояло здесь на перекрестке, просто его не было видно.
– Это гостиница. Давай зайдем! Передохнем в вестибюле! – предложила я. – Ну, не в темноте же шарахаться!
Половину гостиницы прямо снесло украинским снарядом. Вторая половина уцелела. Даже вывеска: «Отель Семизвездный» была целехонька. Половина окон чисто вымыты до стерильности, белые крахмальные занавесочки, рюшки, бархатные шторы. Половина гостиницы – в черном котле, в завалах, кирпичи торчат кое-как, деревья проросли, и даже одно зацвело каким-то оранжевым цветом.
– Абрикосы, что ли? – я толкнула Наталью под локоть.
– Не знаю…
Наталья неловко ежилась, тяжело вздыхала… Уж поскорей бы на место прибыть…
Мы вошли в вестибюль. Идеальный порядок. Пол вымыт. Цветы политы. Крахмальные кружевные салфетки на столиках. На стене картина огромная, до потолка, и на ней рыцарь нарисован – узкоглазый, как Тамерлан, наряженный в шапку-уголку, весь рыжий, нос большой, в руке пика.
– Что хотите? – Нам навстречу вышла женщина лет сорока.
– А что у вас есть? – спросила я.
– Все! Меня Лукерья зовут, можете звать Ника. У меня двое детей семи и двенадцати лет, муж на фронте. Раньше тут на нефтебазе работал…
Мы с Натальей стояли молча.
– А что – только половина гостиницы работает? – спросила я, выслушав рассказ Ники-Лукерьи. – Вот ведь гады, а! Это же мирный объект, не блиндаж, не укреп, не склад оружия.
У Ники такой мягкий говор на «х», это такая коллективная Ника, такая южная, немного испуганная и совершенно смелая, и сразу все рассказала о себе. Ей-то за что? Она просто крахмалит занавески, просто стирает салфетки из кружева, просто растит детей.
– Ага, половина. Но у нас там все заделано крепко, не бойтесь. Так что вам надо? Поспать или покушать?
– А что есть на завтрак? – Во мне закипали слезы. Вот что плохого сделала Ника, что? Яйца на омлет недожарила? Сметаны мало в сыр положила? Помидоры крупно нарезала?
Мы прошли с Натальей по коридору в столовку. Там так все по-советски выкрашено: красный флаг в золоте. Это такая живопись, такая темпера…
Просто чистая любовь.
Именно такая вот она.
Так я подумала.
Начинаю нервно кусать заусенцы. Прямо вот жру свои пальцы. Сижу на железном советском стуле и выковыриваю грязь, как «кровь чужую» из-под ногтя.
Ника «для веселухи» включает музыку на проигрывателе, тоже из советских времен. Звучит какой-то вальс:
«Я кричу горлом, которого нет,
Я люблю телом, которого не было.
Что же ты пишешь этот портрет –
Целый роман обо мне кистью хлебною?
Не о себе я пекусь – о тебе!
«Душу ты живу», себя возвышая,
Полосовал! Что кричала – жива я!
Да ты не мой, а свой пишешь портрет!
В каждом уродстве есть много прекрасного:
Каждый мой волчий целуешь ты коготь,
Каждый медвежий мне лижешь ты локоть,
Солнце огромное шарообразное
То, что со вкусом стекол!
Как за тебя беспокоюсь, мой свет,
Много написано, а кому надо
Это читать? Это трогать? Ваял ты,
А мне сегодня краснеть!
Лучше порви эту книгу, как ватман,
Лучше про бусы, накидки, про платья,
Колоколом, что рыдает по-бабьи,
Либо на гибель, либо на свадьбы,
Бедный мой,
Бедный, несчастный мой! Хватит!»
Наталья удивленно смотрит на меня:
– Слышь, это же твои стихи поют тут!
Я поджимаю под себя ноги и еще крепче вдавливаюсь в советский стул всей спиной.
«Вая-я-ял ты-ы-ы, а мне-е кра-а-аснеть…»
Значит, я оказалась в нужном месте. И я вправду этакая малоросска-хохлушка.
– Откуда они взяли твои стихи и распевают тут? – Наталья потерла руками висок. – Пойду, руки помою…
– Думаешь, тут есть вода? Или хотя бы половина воды?