Век неопределенности
Сомнения XX века
То, что происходит в умах людей, отражается и во внешней реальности. Нарастание темпа перемен в окружающем мире с конца XIX в. дестабилизировало процесс мышления: у одних возникали нереалистичные надежды, у других – необоснованные страхи и абсолютно у каждого – ощущение неопределенности и запутанности. При оценке эффективности перемен мы привыкли думать о том, как они отразятся на ходе истории, грядущих тысячелетиях и будущих поколениях. Неделя – уже немалый срок не только в политике (как предположительно сказал Гарольд Вильсон), но и для всех сфер культурной жизни. Перемены стремительны, прошлое уже почти затерялось в тумане, будущее неопределенно, а настоящее выглядит не слишком вразумительно. Неопределенность выводит из равновесия. Избиратели в отчаянии делают выбор в пользу популярной демагогии, а изворотливые чиновники предлагают все новые варианты «плацебо» для решения социальных проблем.
Понять суть происходящих перемен нужно всем, кто хочет разобраться в идеях, которые возникают в общественном сознании как реакция на эти перемены. Самым очевидным признаком роста и развития являются объемы глобального потребления. В XX в. оно возросло в двадцать раз. Численность населения выросла в четыре раза. Индустриализация и урбанизация привели к неконтролируемому и неустойчивому увеличению потребления. Над этими фактами стоит поразмыслить: рост уровня потребления на душу населения, а не увеличение его численности является основной причиной беспокойства человечества. Бешеный уровень потребления связан с прихотями богатых слоев населения, а рост численности населения наблюдается среди бедных. Тем не менее объемы производства также растут, ассортимент продукции по запросу богатых покупателей расширился невероятно, особенно в области технологических инноваций, медицинских услуг и производства лекарств, а также в сфере финансовых и коммерческих инструментов. Рост численности населения в мире возвращает нас к опасениям Мальтуса о том, что в некоторых странах скоро может быть введена политика контроля за приростом населения. Но по большей части дело не в количестве (особенно это касается бедного населения). Основные проблемы связаны не с этим. Главное – обуздать свою жадность.
В благоприятных районах с продвинутыми медицинскими технологиями продолжительность жизни значительно увеличилась в XX в. (Эта тенденция не обещает длиться вечно: те, кто пережил войну, закалились в трудных условиях, а их дети и внуки могут уже не обладать подобной выносливостью.) В отличие от многих долгосрочных экспериментов, этот взятый человеческой жизнью темп не собирается замедляться. С возрастом события проносятся мимо с еще большей скоростью – как картинка за окном скорого поезда. Когда я был ребенком, то увлекался научной фантастикой, историями, в которых путешественники вынуждены были приспосабливаться к жизни в незнакомых мирах, не похожих на их собственный. Когда я стал старше, канал ВВС запустил проект, в котором рассказывалось о событиях сорокалетней давности. Для молодых зрителей в XXI в. 1970-е гг. кажутся абсолютно примитивной эпохой – без компьютеров, мобильных телефонов, видеоигр и других привычных гаджетов. Теперь все люди похожи на героя книги «Рип ван Винкль»[24], хотя, в отличие от него, нам достаточно поспать лишь одну ночь, чтобы проснуться утром и удивиться. Ежедневно происходит множество изменений: в образе жизни, моде, поведении, окружающей обстановке, ценностях и даже морали.
В изменчивом мире особенно чувствительные к переменам люди испытывают «футурошок». Страх, недоумение и негодование подрывают их ощущение безопасности, комфорта и уверенность в будущем. Когда люди видят в переменах угрозу, они стремятся вернуться к привычному, как ребенок ищет утешение в знакомых объятиях. Когда люди не могут понять, что вокруг происходит, ими овладевает паника. Locus classicus[25] – это сельская Франция 1789 г., когда крестьяне, находящиеся во власти grande peur[26], направили свои вилы и факелы на хозяев зернохранилищ. В современном мире такие же подозрения вызывают беженцы, мигранты и меньшинства. У людей возникает желание окунуться в религиозный фанатизм или политический экстремизм. Интеллектуалы стараются придерживаться «постмодернистских» стратегий: безразличие, аномия, нравственный релятивизм и научная неопределенность, хаос и беспечность.
Данная глава – это путешествие первооткрывателей к неизведанным морям. Она начинается с мыслей, которые подрывают основы традиционной определенности. Затем мы обратимся к философии XXI в. и попробуем разобраться в перспективах, полных новых сомнений или тяги к поиску новых альтернатив – отринутому и бескомпромиссному мировоззрению прошлого. Мы коснемся экзистенциализма, постмодернизма и их неожиданных последствий, поговорим о растущем интересе западных европейцев к Азии и подверженности ее влиянию. Рассмотрев политическое и экономическое мышление в условиях идеологической неопределенности, мы завершим наш обзор изучением попыток вернуться к догматизму, сциентизму и религиозному фундаментализму.
Мир, не поддающийся определению
Ближе к концу XIX в. любые перемены можно было проанализировать с помощью графического анализа. Ученик Франца Боаса Александр Гольденвейзер, который изучал тотемы и боялся роботов, предположил, что культурные перемены «наступают решительно», прерывая фазы инертности, а Стивен Джей Гулд считал, что эволюция «прерывает» затяжные периоды равновесия. Сам Боас заметил, что «перемены случаются все чаще». «Особенностью нашей эпохи, – как сказал модный поэт Гуго фон Гофмансталь в 1905 г., – является разнообразие и неопределенность… Та база, на которую опирались предыдущие поколения, уже больше не выглядит надежной». В 1917 г. другой ученик Боаса, Роберт Лоуи, предложил понятие «порога», за которым после «чрезвычайно медленного роста» культура «вырвалась вперед, воспользовавшись моментом». К 1919 г. «дух беспокойства», как выразилась New York Times, «охватил науку».
Дальнейшие противоречия назревали в мире квантов. Те, кто обнаружил электроны, заметили, что субатомные частицы двигались между позициями, которые не соответствовали их импульсу, с нехарактерной для них скоростью, чтобы оказаться там, где раньше никто не предполагал их обнаружить. Работая в напряженном темпе вместе со своим немецким коллегой Вернером Гейзенбергом, Нильс Бор изобрел название для этого феномена: «неопределенность» или «неоднозначность». Связанные с этим дебаты вызвали революцию мысли. Ученые, которые размышляли на эту тему, осознали: мир крупных объектов существует параллельно с миром субатомных частиц, и неоднозначность присуща экспериментам в обеих сферах. Наблюдатель является частью любого опыта, и поэтому не может быть объективных выводов. Ученые разделяли точку зрения своих предшественников-алхимиков, которые, работая со сложными фракционными перегонками в условиях особого расположения небесных светил, были не в состоянии воссоздать условия эксперимента, поэтому не имели возможности прогнозировать результаты.
Когда физики признали существование такой неопределенности, они призвали практиков в других областях согласиться с таким положением дел. Социологи и представители гуманитарных дисциплин озаботились поиском науки, которая вызывает большой интерес, гарантирует престиж и требует финансовых вложений в проведение исследований. Наука – показатель объективности, который берут за основу как гарантию достоверности результатов. В XX в. философы, историки, антропологи, социологи, экономисты, лингвисты и даже некоторые студенты, изучающие литературу и теологию, захотели называться учеными, чтобы подчеркнуть, что их исследования объективны. Это оказалось фикцией. С учеными в классическом понимании их объединяло то, что исследователь всегда является частью своего исследования. Объективность, таким образом, – химера.
Вернуть утраченное доверие, как правило, очень нелегко. Конечно, мыслители в XX в. надеялись, что все-таки существует способ исправить совершенные ошибки и вернуть в жизнь определенность. Например, логика: разве это не самый надежный критерий? Как насчет математики? Числа не могут обмануть, они гарантируют полную ясность. Бертран Рассел и Альфред Норт Уайтхед так и думали. До начала Первой мировой войны они демонстрировали, что логика и математика – две похожие и согласующиеся друг с другом системы.
Но в 1931 г. Курт Гёдель доказал, что они не правы, когда сформулировал теорему, которая теперь носит его имя. Математика и логика могут быть целостными дисциплинами, два этих направления мысли могут следовать друг за другом, но одновременно применить их бывает невозможно. Эти науки неизбежно имеют дело и с недоказуемыми утверждениями. Дуглас Хофштадтер, который увлекался проблемой искусственного интеллекта, предложил для рассмотрения работы гениального графического дизайнера Эшера Маурица. Чтобы отыскать способ спроектировать сложные трехмерные композиции на плоскости, в 1930-х гг. Мауриц начал читать работы по математике. Он специализировался на изображении переплетающихся «метаморфоз», в которых, по его собственному мнению, смог воссоздать невозможное: не ведущие никуда лестницы; пары рук, рисующие друг друга.
Гёдель верил в математику, но подорвал веру других людей в нее. Он был уверен, как Платон или Пифагор, что числа существуют как объективные сущности, независимо от мысли, – они будут существовать, даже если никто не будет ими пользоваться для счета. Теорема Гёделя, однако, лишь подтвердила обратное. Он согласился с точкой зрения Канта, что о числах мы знаем априори, но люди в итоге начали в этом сомневаться. Он поставил под сомнение сам факт того, что о существовании чисел мы вообще когда-то знали наверняка. Шутливое высказывание Джорджа Булоса позволило обобщить аргументы Гёделя, дав возможность сделать вывод о том, что «нельзя доказать то, что нельзя доказать, что два плюс два равно пяти». Эта расплывчатая формулировка показала, что «математика – это совсем не бессмыслица». Впрочем, некоторые читатели были уверены в обратном.
Помимо опровержения традиционного понимания взаимной сопоставимости арифметики и логики Расселла и Уайтхеда, работы Гёделя неожиданно спровоцировали следующую реакцию: философы-математики начали изобретать новую арифметику в противовес логике – как неевклидова геометрия была придумана в пику традиционной физике. Интуиционизм предложил радикальное мнение – у каждого человека есть своя математика. Для одного или нескольких мыслителей доказательство может сразу выглядеть убедительно, но оно же может не вызывать доверия в долгосрочной перспективе. Парадигмы или предположения меняются.
Пуанкаре в свое время тоже пришел к подобным заключениям, указав на невозможность быть уверенным в достоверности всех знаний. Но он не стал разубеждать своих читателей в реальности существования чисел. Л. Э. Я. Брауэр, один из самых первых и авторитетных интуиционистов из Амстердама, считал, что способен постичь концепцию существования чисел на основе временного отрезка: каждый момент следует за другим и является единицей счета. Интерпретация идеи времени Бергсона как ментальной конструкции противоречила позиции Брауэра, а работа Гёделя выглядела еще более разрушительной. Она подрывала точку зрения Платона о том, что изучение чисел «заставляет ум придерживаться чистой идеи для постижения истины». «То, что заставляет верить в истинность счета и измерения, – продолжил Платон, – должно быть, является лучшей частью души». Но эта вера в нынешние времена уже не играет былой роли. Отказаться от веры было тяжело. Влияние, которое точка зрения Гёделя оказала на современников, можно описать как шок от столкновения с очевидным. Это похоже на реакцию термитов, которые убеждены, что сосуд, в котором они находятся, водонепроницаем, на попадание внутрь воды. Если математика и логика «дали течь», значит, в мире живут одни дураки. Это может вызывать раздражение, но Гёделя «обожали, потому что не понимали». Последователи-самоучки игнорировали глубину его выводов и видели в его учении признание и одобрение хаоса.
Для тех, кто хотел продолжать верить в идолов прошлого – прогресс, разум, определенность, – 1930-е гг. были неподходящим временем. Западный мир, где подобные вещи когда-то считались популярными, пошатнулся: крах, спад, пыльные бури, социальная ожесточенность, рост преступности, угроза новой войны и конфликт непримиримых идеологий.
С началом Второй мировой войны идеи, которые ранее постепенно выходили из употребления, внезапно стали абсолютно непригодными. Именно они помогали оправдывать и преуменьшать масштаб разрушений после всех случившихся ранее войн. Бомбы уничтожали крупные города. Идеологические и расовые провокации приводили к массовой резне. Число погибших превысило тридцать миллионов. Промышленность производила машины массового уничтожения. Наука превратилась в псевдонауку с расовым уклоном. Эволюцию использовали, чтобы оправдать уничтожение слабых и неугодных. Старые убеждения обретали чудовищные формы. Прогресс был направлен на осуществление «расовой гигиены»; утопия представлялась раем, в котором уничтожены все враги; национализм превратился в идеологию, оправдывающую войны; социализм трансформировался в орудие подавления и уничтожения личности.
Нацисты, которые обвиняли евреев во всех бедах общества, решили в конце концов избавиться от них, сгоняя в лагеря смерти, закрывая в газовых камерах. Беспрецедентная жестокость привела к Холокосту: миллионы людей были лишены свободы, их морили голодом и пытали в рамках так называемого научного эксперимента. Война и страх взрастили ненависть и убили всякое сострадание. Ученые и врачи в Германии и Японии ставили опыты на людях, чтобы изобрести еще более изощренные средства уничтожения. Все эти зверства показали, что самые цивилизованные общества, хорошо образованные специалисты и идеально натренированные армии не являются защитой от проявлений варварства. Опыт нацистов по созданию лагерей смерти был слишком ужасающим, его невозможно прочувствовать до конца ни через искусство, ни через литературу. Понимание дают разве что фотографии, на которых изображены груды обезображенных трупов, обнаруженные в последние недели войны: это была отчаянная попытка уничтожить выживших и избавиться от улик до прихода союзников. Нацисты демонтировали печи, оставив изуродованные трупы гнить на голой земле. Примо Леви, бывший узник Освенцима, в своих воспоминаниях попытался передать всю силу страданий и чудовищную жестокость произошедшего: женщина похожа «на лягушку зимой, без волос и без имени, глаза пустые, в утробе мертвый плод». Он хотел, чтобы эти образы врезались «в сердце, не отпускали ни дома, ни на улице, вставали перед глазами утром и вечером. Расскажите об этом своим детям».
Правительство и организации общественного образования поддерживали инициативу сохранить память о жертвах Холокоста и других трагедий. Мы знаем, насколько неидеальна человеческая память. Странный феномен под названием «отрицание Холокоста» распространился в конце XX в. на Западе: нежелание признавать масштабы жестокости нацизма. Многие европейские страны пытались контролировать этих отрицателей, преследуя их по закону. Множество людей, размышлявших на эту тему, пришли к очевидным выводам: цивилизация может быть дикой. На прогресс полагаться нельзя. Наука плохо влияет на нравственность. Поражение нацистов едва ли сделало мир лучше. Жестокая и негуманная политика Сталина подорвала веру в коммунизм как в единственное решение всех мировых проблем.
Между тем наука может кое-что сказать в свое оправдание: она помогла закончить войну против Японии. В августе 1945 г. американские самолеты сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, практически полностью уничтожив их, убив свыше 220 000 человек и вынудив выживших страдать от последствий радиации. Но можно ли обвинять только науку? Люди, которые принимали участие в этом процессе, пошли на сделку со своей совестью. Разные люди, включая Уильяма П. Рейнольдса, пилота-католика, чья память увековечена в Университете Нотр-Дам, и Роберта Оппенгеймера, руководителя проекта по изготовлению образцов ядерного оружия, который впоследствии ударился в мистицизм. Разрушительная сила технологий существует, но нельзя снимать со счетов морально-нравственные ценности – они должны ей противостоять.
От экзистенциализма к постмодернизму
Новые, или «альтернативные», идеи предлагали выход тем, кто разуверился. Оппенгеймер обратился к чтению индуистских текстов. Он стал родоначальником тренда, охватившего Запад. Для многих тогда экзистенциализм оказался наиболее привлекательным. Это была старая, но обретшая новую форму философия, которую мыслители из Франкфурта («Франкфуртская школа») разработали в 1930–1940 гг., когда искали замену марксизму и капитализму. Они назвали «отчуждение» самой большой проблемой общества: экономическая конкуренция и оголтелый материализм захватили мир, оставив людей с ощущением беспокойства и нестабильности. Мартин Хайдеггер, профессор Марбургского университета, предположил, что мы можем справиться с беспокойством, смирившись с нашим существованием от момента рождения до смерти как с чем-то неизменным и непреложным; к жизни следует относиться как к проекту самореализации, «становления». Мы раскрываемся и меняемся в ходе этого проекта. Люди, как считал Хайдеггер, – это пастухи, а не творцы и не инженеры по отношению к собственной личности. Однако к 1945 г. Хайдеггера уличили в поддержке нацизма, и его наблюдения остались без внимания. Восстанавливать идею экзистенциализма как «новое кредо» послевоенного времени пришлось Жан-Полю Сартру.
«То, что мы, люди, представляем собой, – сказал Сартр, – зависит прежде всего от ситуации». А также «человек есть не что иное, как его проект самого себя… человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет». «Проектирование» самого себя – это не просто вопрос индивидуального выбора: каждое действие есть «примерный акт», утверждение о том, чего хочет достичь человек. Согласно Сартру, подобное суждение никогда не может быть объективным. Бог не существует; все допустимо «как результат того, что человеку не за что зацепиться… Если существование и правда предшествует сущности, то никак нельзя объяснять все стабильностью… человеческой натуры. Другими словами, детерминизма не существует, человек свободен, человек есть свобода». Правдивость этого высказывания нельзя доказать, можно лишь принять и согласиться. В 1950–1960 гг. экзистенциализм в версии Сартра стал базой для мировоззрения образованных молодых европейцев, на которых мир возложил ответственность за будущее после Второй мировой войны. Экзистенциалисты погружались в самосозерцание: это был способ ухода от действительности, возможность спрятаться от изуродованного мира. Критики, которые обвиняли их в декадентстве, были не так уж далеки от правды: экзистенциализм использовался, чтобы оправдать потворство своим желаниям (это рассматривалось как часть проекта «становления» самим собой): сексуальный промискуитет, революционное насилие, пренебрежение манерами, злоупотребление наркотиками и отрицание закона – таковы основные черты любого последователя экзистенциализма. Без этой философии были бы невозможны другие способы примирения с жизнью, например отрицание культуры и вседозволенность 1930-х гг. К ней же можно отнести и реакцию борцов за свободу против социального планирования в конце XX в.
Конечно, не каждый мыслитель был замечен в эгоцентризме, придерживался философии разочарования и отказывался от веры в существование определенности. Последователи сложившегося в Вене в довоенные годы направления, составившего конкуренцию идеям Франкфуртской школы, одними из первых выразили свое несогласие. Они вступили в бой на стороне так называемого логического позитивизма, который ставил своей целью возродить веру в эмпирические знания и, соответственно, в науку. Я помню, как смотрел телевизионную передачу на одном из образовательных каналов, в которой Фредди Айер, преподаватель Оксфордского университета и активный сторонник логического позитивизма, осуждал бессодержательность метафизики. В Соединенных Штатах Джон Дьюи и его сторонники пытались возродить прагматизм, переформулировав его положения в попытке избавиться от разрушительного релятивизма в версии Уильяма Джеймса.
Вызов позитивизму был брошен одним из его последователей, Ваном Куайном, – он придерживался еретических взглядов. Это был житель Среднего Запада, который испытывал отвращение к любого рода бессмыслице. Он перенял некоторые идеи прагматизма, которые помогли Соединенным Штатам укрепить свои позиции: Куайн хотел, чтобы философия работала в реальном, физическом или, как он сам выразился, «натуральном» мире. Куайн проник в пещеру Платона, как это делали все студенты, изучающие философию, и покинул ее, не увидев там ничего, кроме бессодержательных предположений, догадок и не поддающихся проверке гипотез. Куайн поклонялся науке как королеве всех академических дисциплин и хотел, чтобы философия также стала научной в полном смысле этого слова. Он не хотел тратить время на «социальные науки». Как и все остальные сторонники научного подхода к поиску истины, Куайн старался уйти от неопределенности и отказаться от интуитивного мышления. Он критически подходил к подбору слов, считая, что некоторые из них, например «вера» и «мысль», слишком расплывчаты и их следует удалять из лексикона или же использовать лишь как фигуру речи. В идеале он бы предпочел свести коммуникацию к предложениям логического содержания. Позитивизм привлекал его, возможно, потому, что восхвалял очевидные факты и эмпирические опыты. Ван Куайн сравнивал «проблеск мысли» с «дрожанием век», а «состояние веры» с «ощущением взвинченности». Но позитивисты, по его мнению, были слишком терпимы к различным утверждениям, которые не прошли проверку в ходе научных опытов. В двух своих работах, которые он представил вниманию коллег-философов в 1950 г., Куайн полностью разгромил основы, на которых позитивисты выстроили свои универсальные утверждения. Эти утверждения хотя и не могут быть подтверждены доказательствами, все равно являются критериями определения, или использования, или «смысла» – еще один термин, который Куайну категорически не нравился. Можно согласиться, что «все холостяки неженаты», просто исходя из значения слов. Но мы не можем сказать, что «Клифф Ричард – холостяк», не имея на то доказательств. Куайн считал это различие ложным. Он считал, что нельзя привязываться к «смыслу»: «холостяк» – это понятие, которое обозначает «неженатого мужчину» в рассматриваемом предложении, но вне этого предложения оно становится бессмысленным.
Почему аргументы Куайна стоит принять во внимание? Они позволили изобрести новый способ мышления, который предполагал проверять на истинность любое утверждение, опираясь при этом на опыт и логику и оценивая то, какую пользу все это несет для нашего понимания материального мира. Далеко не все читатели, однако, были готовы разделить эту позицию. Многие сочли ее противоречивой. Некоторые обратились к науке, чтобы получить подтверждение этих универсальных положений с точки зрения законов физики и математических аксиом. Другие отвернулись от метафизики по тем же причинам, что и Куайн, который показал невозможность сформулировать заведомо истинное утверждение. В любом случае, похоже, наука взяла верх над философией.
Философы, изучающие структуру языка, превратили позитивизм в нечто поверхностное и неудовлетворительное. Знаковой стала работа Людвига Витгенштейна. Он был учеником Бертрана Рассела и заявил о своей независимой позиции на семинаре своего наставника в Кембриджском университете, отказавшись признать, что «под столом нет гиппопотама». Рассел счел такое интеллектуальное своенравие несносным, но вызывающим восхищение. Это был совершенно иной способ противостоять логическому позитивизму. Витгенштейн продолжал демонстрировать свои способности, не замутненные знаниями: его метод заключался в том, чтобы обдумывать и решать проблемы, не утруждая себя чтением работ заслуженных деятелей прошлого.
В 1953 г. Витгенштейн опубликовал свои «Философские исследования», которые выглядели как наброски к лекциям. Но, в отличие от Аристотеля и Соссюра, Витгенштейн делал записи сам, словно не доверяя способности студентов в точности ухватить смысл его высказываний. Некоторые вопросы он оставил открытыми, ожидая получить на них ответ от аудитории. У его работы был один потенциально опасный недостаток. «Моя цель, – говорил Витгенштейн своим студентам, – заключается в том, чтобы научить вас определять и разоблачать бессмысленность». Он утверждал, что мы понимаем язык не потому, что он отражает реальность, а потому, что он подчиняется определенным законам использования. Витгенштейн предположил следующий вопрос студента: «Так вы говорите, что люди на основе определенного соглашения решают, что есть правда, а что – ложь?» И еще: «Не имеете ли вы в виду, что все, кроме человеческого поведения, есть фикция?» Это были формы скептицизма, которые предвидели Уильям Джеймс и Фердинанд де Соссюр. Витгенштейн пытался дистанцироваться от них: «Если я и говорю о фикции, то это грамматическая фикция». Но как мы уже заметили, рассматривая взгляды Пуанкаре и Гёделя, работа автора часто воспринимается не так, как была задумана. Когда Витгенштейн посеял сомнение в том, что называл «моделью объекта и названия», он разделил понятия «язык» и «смысл».
Через несколько лет Жак Деррида стал самым яростным критиком работ Соссюра. Он был гениальным мыслителем со скверным характером – его обозлила уединенная жизнь в провинции. Работы Соссюра, по мнению Дерриды, трактуются порой абсолютно не так, как надо. Поскольку «смысл» есть категория культурно обусловленная, мы становимся заложниками культурных предпосылок. Эти предпосылки и отвечают за информацию, передаваемую нами при помощи языка. В интересах политической корректности вслед за открытиями Дерриды были разработаны программы лингвистической реформы: например, требование воздержаться от отсылок даже к историческим источникам, ограничения в употреблении некоторых терминов и эпитетов, например «калека», «негр», «карлик» или «сумасшедший»; внедрение неологизмов, например «с ограниченными умственными и физическими возможностями» или «лица с отставанием в развитии»; или (в рамках борьбы феминисток за свои права) изъятие из употребления некоторых понятий, которые по традиции использовались лишь в мужском роде.
То, что впоследствии назвали постмодернизмом, на самом деле не ограничилось лишь «лингвистическими изменениями». Печальные исторические события и новые возможности привели к отторжению самой идеи модернизма: война, геноцид, сталинизм, Хиросима, примитивные утопии, созданные в ходе модернистского архитектурного движения, мрачные перспективы послевоенной перестройки европейского общества. Те, кого определили в изгои, начали заявлять о своих правах: технологии созданной на базе электронных устройств системы развлечений помогли им в этом.
В какой-то степени постмодернизм производит впечатление переходного этапа. Родившиеся во время демографического взрыва люди отказываются называть себя «потерянным поколением» и демонстрируют чувствительность и восприимчивость, которые были присущи постколониальной, мультикультурной и плюралистической эпохе. Жизнь в перенаселенном мире, в так называемой глобальной деревне многого требовала, но и многое предлагала – в тесном соседстве неизбежно происходил обмен взглядами. Иерархией ценностей пришлось пренебречь не потому, что она была фальшивой, а из-за конфликта внутри нее. Для эпохи постмодернизма характерны иллюзорность, неопределенность, ощущение «неприсутствия», обособленность, отчужденность, безмолвие, невыразимость, бессмысленность, отсутствие системы, неисчисляемость, интуитивность, ироничность, отсутствие порядка, трансмутация или трансгрессивность, непоследовательность, неоднозначность, хаотичность, множественность и призматичность – все это не может вместить в себя обостренная чувствительность модернизма. Согласно этому подходу, постмодернизм – это основанная на социальных отношениях и культурно обусловленная формула, навязанная существующим историческим контекстом. В своих известных строках Шарль Бодлер определил модерн как «эфемерную, изменчивую и непредвиденную природу искусства, другими характеристиками которого являются бесконечность и неизменность». Довольно велик соблазн ухватиться за эту фразу и сказать, что и для постмодернизма характерны как эфемерность, условность и изменчивость, присущие модерну, так и бесконечность с непрерывностью.
Специфическая ситуация, сложившаяся в 1960-х гг., помогла постмодернизму «выкристаллизоваться». Студенты осознали, что популярная модель космоса полна противоречий, а теория относительности и квантовая теория не могли быть правы обе. В своей работе Джейн Джейкобс озвучила разочарование в современной форме утопии, нашедшей свое отражение в архитектуре и городском планировании. Томас Кун и теория хаоса дополнили идею «научной контрреволюции» нашего столетия. Унаследованный от предшественников упорядоченный образ Вселенной был заменен на новый. Мир в наши дни – это мир хаотичный, противоречивый, полный непредсказуемых событий, не поддающихся отслеживанию частиц, нелогичных связей и непредвиденных последствий. Вклад католической церкви в культуру огромен, он еще не оценен по достоинству. Но в ходе Второго Ватиканского собора уверенность в незыблемости христианской религии была несколько подорвана: церковь одобрила литургический плюрализм, выказала спокойное отношение к многообразию убеждений и упростила иерархическую систему, приблизив полномочия епископов к полномочиям папы. Священнослужителям было рекомендовано быть ближе к народу.
Результатом всех этих изменений и смешения традиций стал краткий период постмодернизма, который окрасил новыми красками мир академического образования и искусства (именно уровень развития этих сфер дает важнейшую характеристику цивилизации). При любом другом раскладе век постмодернизма все равно не продлился бы дольше. В 1990-х гг. мир стремительно перешел от постмодернизма к «постмортемизму». Ихаб Хассан, литературный критик и гуру постмодернистов, впал в отчаяние и упрекнул своих последователей в том, что они выбрали «не тот путь». Жан Франсуа Лиотар, ученик Дерриды и философ-балагур, еще один герой постмодернизма, содрогнулся и состроил недовольную гримасу, заявив (конечно, с долей иронии), что все это была шутка. Сам Деррида заново открыл для себя достоинства марксизма и согласился с его «предзнаменованиями». Новый смысл в понятие постмодернизма вложил потрясающе эрудированный человек по имени Чарльз Дженкс (его работы по теории и практике архитектуры помогли сделать этот термин популярным в 1970-х гг.). Дженкс предложил пересмотреть некоторые положения постмодернизма: деконструкцию расценивать как реконструкцию, строго критиковать любую стилизацию и реабилитировать канонические образы модернизма в искусстве, архитектуре и литературе. Многие постмодернисты вслед за ним решили в некотором роде «вернуться в реальность».
Кризис науки
Разочарование в науке становилось все сильнее. «Современное общество, – как выразился в 1970 г. французский генетик Жак Моно, – стало очень сильно зависеть от науки – как наркоман от наркотиков». Но зависимые могут отказаться от своих пагубных пристрастий. К концу XX в. назрел переломный момент.
Большую часть столетия наука устанавливала правила для остальных академических дисциплин, для политики и даже для религии. Раньше ученые стремились удовлетворить потребности господ или населения, теперь же развитие науки стимулировало перемены абсолютно во всех сферах жизни. Научные открытия вызывали восторг и поддерживали престиж. Но как мы уже узнали из предыдущей главы, скептицизм и сомнения по-прежнему создавали определенные проблемы: сложившаяся в мире новая ситуация подорвала веру в традиционные идеи относительно языка, реальности и связи между ними. Тем не менее исследовательские институты продолжали искать спонсоров (в лице правительств или крупных корпораций) для организации еще более масштабных и дорогостоящих проектов.
Последствия были довольно неоднозначными. Новые технологии помогали решать проблемы, но попутно создавали другие. Возникали новые морально-нравственные вопросы, поскольку наука значительно расширила возможности человечества как в отношении жизни, так и в отношении смерти; появлялись новые практические задачи в связи с усовершенствованием технологий. Наука стремилась отказаться от «джиннов» и сделать ставку на гены. Приматология и генетика размыли границы между человеком и животными; робототехника и исследования в области ИИ позволяли людям и машинам приблизиться друг к другу. Нравственный выбор потерял свою значимость – вся ответственность возлагалась на эволюцию или генетическую обусловленность. Наука превратила людей в объекты исследования. В условиях безжалостных политических режимов достижения биологии использовались для оправдания расизма и признания инакомыслящих психически нездоровыми (чтобы изолировать их от общества). Сциентизм отрицал все то, что не считалось научным, и постепенно стал таким же бескомпромиссным и догматичным, как любая религия. С обретением наукой почти неограниченной власти люди стали ее бояться. «Страх перед наукой» превратился в синдром невротического расстройства.
Сложившаяся обстановка начинала подрывать положение науки в обществе и ее репутацию. Обычные люди и ненаучная интеллигенция потеряли доверие к ученым, разочаровавшись в их способностях решить все проблемы мира и раскрыть тайны космоса. Практические провалы лишь подкрепляли такой настрой. Хотя наука смогла многого добиться, особенно в медицине и системе коммуникаций, людям этого было мало. У каждой победы были свои побочные эффекты. Изобретение машин сделало войны более разрушительными, повлияло на состояние окружающей среды и заставляло людей жить в ужасе от ожидания чего-то еще более страшного. Машины покорили небо и изуродовали землю. Наука доставляла больше страданий, чем радости. Людям от нее не было никакой пользы. Наоборот, наука заставила их проявиться с самой худшей стороны – в этом заключалась причина неравномерного распределения власти Запада. Поиск стабильности и порядка лишь еще больше усугублял ситуацию вселенского хаоса. Его последствия было трудно предугадать, и на них невозможно было повлиять. Даже инновации в медицине были не настолько однозначны. Лекарства помогали пациентам справиться с болезнями, но при этом приводили к повышению агрессивности патогенных микробов. Здоровье превратилось в товар, доступный для одних и недоступный для других. Затраты порой превышали полученную выгоду. Возможности медицинского обеспечения в преуспевающих странах расширялись в угоду общественным ожиданиям и под гнетом требований общества. «Жизнь подчинена науке», – говорит Хрюша, герой романа Уильяма Голдинга «Повелитель мух», написанного в 1959 г. Другие персонажи убивают его, доказав, что мальчик не прав и всем правят инстинкты и жестокость.
Ближе к концу XX в. наметилось противостояние между сторонниками науки и защитниками альтернативных вариантов (иногда его называют «культурной войной»). По словам американского теолога Дэвида Гриффина, квантовая теория поощряла возрождение мистицизма как «угрозы» для науки. Антинаучная реакция привела к конфликту между теми, кто поддерживал мнение Хрюши, и теми, кто решил вернуться к Богу или обратиться за помощью к всевозможным гуру (еще вариант – удариться в демагогию). На Западе скептицизм привел к появлению разного рода самопровозглашенных «спасителей».
Энвайронментализм, хаос и восточная мудрость
Несмотря на то что энвайронментализм основан на научном подходе к решению вопросов экологии, он все-таки воспринимался как антинаучный тренд. Все дело в том, что науку многие обвиняли во вредоносных последствиях, например в изобретении химических удобрений и пестицидов, которые отравляют людей и загрязняют почву. Энвайронментализм в 1960-е гг. неожиданно превратился в массовое движение. Как идея он уже давно присутствовал в умах людей. Все народы практикуют так называемый практический энвайронментализм: они исследуют окружающую среду и устанавливают рациональные нормы использования необходимых ресурсов. Даже идеалистический энвайронментализм, который провозглашает уверенность в том, что природу стоит беречь и ограждать от вредных действий со стороны человека, существует уже довольно давно. На его основе выстроены древние религиозные традиции, которые провозглашали священную сущность природы: джайнизм, буддизм, индуизм и даосизм, а также язычество на Западе. Сакральная экология (назовем ее так), в рамках которой человек не должен повелевать природой, а обязан поклоняться ей и боготворить животных, деревья и камни, была частью еще первобытного мышления. В Новое время вопрос важности защиты окружающей среды нашел свое отражение в романтическом искусстве конца XVIII в. – оно воспринимало природу как свод моральных законов. Эта позиция оформилась в тот же период и среди перепуганных сторонников европейского империализма, тоскующих по давно забытому Эдему.
Подобные настроения сохранились и в XIX в., особенно среди любителей поохотиться, которые хотели сохранить охотничьи угодья, а также среди тех, кто стремился убраться подальше от шумных городов, шахт и фабрик в самом начале периода индустриализации. Любовь к «дикой жизни» сподвигла Джона Уэсли Пауэлла организовать экспедицию в Гранд-Каньон, а Теодора Рузвельта вдохновила на создание национальных парков. Но глобальная индустриализация требовала все больше продуктов питания и топлива, а это противоречило природоохранной политике. Культ потребления должен был вызвать определенную реакцию хотя бы из страха перед истощаемостью природных запасов. XX век испытал нечто «новое под этим солнцем» – масштабы разрушения окружающей среды оказались настолько огромными, что биосфера оказалась на грани полного уничтожения. Одним из пророков, предвещавших эту катастрофу, стал гениальный французский философ и теолог Тейяр де Шарден, который умер в 1955 г., так и не получив заслуженной известности. К тому времени научные публикации уже начали освещать различные причины для беспокойства о состоянии окружающей среды, но энвайронментализм заработал себе плохую репутацию – он представлялся романтической причудой или, что еще хуже, навязчивой идеей вроде той, что была у нацистов в рамках идеологии взаимосвязи «крови и почвы». Чтобы найти деньги, организовать движение и обрести власть, энвайронментализму был нужен некто, обладающий даром убеждения и писательским талантом. Такой человек появился в 1962 г. – им стала Рэйчел Карсон.
Индустриализация и земледелие все еще распространялись по миру – это были враги природы, слишком знакомые всем, чтобы их бояться. Два новых обстоятельства еще сильнее усугубили ситуацию и повлияли на мышление людей. Во-первых, деколонизация в недостаточно хорошо освоенных частях мира укрепила позицию элиты, которая очень старалась угнаться за индустриально развитым Западом, а также за другими экономическими гигантами. Во-вторых, численность населения в мире неуклонно росла. Чтобы удовлетворить увеличивающиеся потребности человечества, начали разрабатываться новые методы возделывания фермерских земель – с применением химических удобрений и пестицидов. «Безмолвная весна» (1962) – работа Рэйчел Карсон, в которой она выступает против повсеместного использования пестицидов. Ее обвинения направлены против Америки, но на них откликнулись люди по всему миру – образ весны «без птичьего пения» тронул многих.
Энвайронментализм затронул тему загрязнения планеты и изменения климата. Эта идея стала объектом изучения для ученых и темой для выступления политиков. Данный вопрос не обошли вниманием самопровозглашенные пророки и мистики. Простые люди старались не слишком вникать в поступающие сообщения и не доверяли мрачным предсказаниям. Тем не менее все возрастающий интерес к ущербу, нанесенному окружающей среде, к поиску новых видов природного топлива, созданию агрохимикатов и сельскохозяйственных ферм вызывал презрение. Несмотря на усилия активистов и ученых привлечь общественность к решению этой проблемы, люди продолжали относиться к теме экологии довольно несерьезно, больше заботясь о своих нуждах, чем о состоянии природы. Консервативный подход возможен лишь там, где того требуют интересы нашего вида. Однако наиболее вредоносные методы и действия были приостановлены или запрещены, например строительство плотин, выброс «парниковых газов» и тестирование химических загрязняющих веществ. Биосфера в результате стала выглядеть более здоровой, ресурсы приумножились, а технологии стали ответственнее относиться к состоянию окружающей среды. Предсказания оракулов, впрочем, все же могут сбыться: глобальное потепление, новый ледниковый период, новая вспышка эпидемий, истощение традиционных источников энергии – хотя, скорее всего, во всем этом нельзя винить одно лишь человечество.
Недоверие общества к любым формам научной определенности достигло своего пика в 1960-х гг., отчасти благодаря Карсон, а также благодаря философским и научным работам Томаса Куна. В 1960 г. в одной из самых влиятельных своих работ он высказал мысль о том, что научная революция не была результатом обретения новых знаний. Развитие науки объясняется так называемой сменой парадигмы, новым взглядом на мир и новыми образными и языковыми средствами, используемыми для описания этого опыта. Кун не смог обойтись без доли скептицизма, как и Пуанкаре. Как все его предшественники, Кун отвергал традиционные выводы, к которым ранее приходили многие: о том, что научные заключения зависят не от объективных фактов, а от целей и задач исследователя. Но в мире измененных парадигм сохранявшаяся ситуация неопределенности позволяла более снисходительно относиться к недостаткам науки.
Теория хаоса создала еще больше проблем. Первоначально задачей ученых было изучать «законы природы», чтобы уметь разбираться в том, как устроен наш мир (и, может быть, управлять им). В 1980-х гг. теория хаоса внушила ученым страх и повергла в отчаяние, поскольку не поддавалась традиционному научному объяснению. Сначала хаос проник в метеорологию. Погоду всегда было сложно предсказывать, и это лишало уверенности и спокойствия. Данные не имеют большого значения: они лишь говорят о том, что незначительные причины могут привести к серьезным последствиям. Всем известно, что взмах крыльев бабочки может вызвать целую череду событий разной степени разрушительности: теория хаоса уводила к таким глубинам, до которых далеко не все имели возможность добраться. Эта модель представляется довольно универсальной: даже маленькая соломинка, вызвавшая превышение критической массы, может сломать спину верблюду, а крохотная пылинка в похожих условиях способна стать причиной схода лавины. Незаметные на первый взгляд колебания могут обрушить рынки, разрушить экосистему и нарушить политическую стабильность, стереть с лица земли цивилизацию, помешать поиску порядка во Вселенной и поставить под сомнение незыблемые положения традиционной науки со времен Ньютона: колебания маятника и силу притяжения. В конце XX в. хаотичные искажения представлялись людям сложными и запутанными: чем больше система зависит от разнообразия и взаимосвязанности составляющих ее элементов, тем более вероятно, что она может «сломаться» из-за незначительных, невидимых изменений в ее структуре. Эта идея получила резонанс: хаос стал научной темой, о которой многие слышали и в которой даже слегка разбирались.
Эффект оказался парадоксальным. Хаос вдохновил людей на поиски более глубокого и тонкого уровня когерентности, на котором он мог бы восприниматься как одна из коротких историй Хосе Луиса Сампедро, где он рассказывает о пришельце из космоса, посетившем Мадрид. Футбольный матч и ситуацию на поле и стадионе он принял за космическую церемонию, а действия рефери классифицировал как нарушение отлаженного порядка системы. Если бы наблюдатель еще чуть-чуть задержался или ознакомился с футбольными правилами, то понял бы, что рефери является важным элементом системы. Точно так же и с хаосом: он может представлять собой один из законов природы, и есть все шансы научиться предсказывать его наступление. При этом открытие хаоса вызвало ощущение, что природу абсолютно невозможно контролировать.
Другие открытия привели ученых к похожим выводам. Как сказал Нобелевский лауреат Филипп Андерсон, никакая универсальная сила не способна повлиять на порядок в природе: «Если какой-то надежный базовый принцип работает на одном уровне», нельзя ожидать, «что он будет работать на всех уровнях… Наука как будто демонстрирует саморазрушение, и чем быстрее все происходит, тем больше вопросов возникает по поводу ее компетентности. И тем слабее становится вера в нее». Чтобы понять ход эволюции, например, нам необходимо признать, что не у всех событий есть причина – все может происходить абсолютно случайно. Понятие случайности, впрочем, не имеет объяснения. Бывают случайные генные мутации: что-то способствует этому. Без подобных мутаций не было бы эволюции. Другие наблюдения также не поддаются объяснению, возможно, в силу недостаточности наших знаний. Квантовую физику можно описать лишь при помощи противоречащих друг другу формулировок. Субатомные частицы игнорируют законы движения. То, что математики сейчас называют фракталами, разрушает былое представление о паттернах, таких как, например, строение снежинок, или структура паутины, или крылья бабочек: в своих гравюрах Эшер Мауриц это как будто предвидел.
После Второй мировой войны начали рушиться основы сциентизма, и Запад обратился к поискам новых возможностей: «восточная мудрость», альтернативная медицина и традиционная наука неевропейских народов. Новые традиции ослабили западные позиции в сфере науки. Первым свидетельством этого в 1947 г. стало то, что Нильс Бор выбрал даосистский символ для герба, который был положен ему после того, как король Дании посвятил его в рыцари. Он использовал символ взаимосвязи между противоположными первоначалами инь и ян, поскольку это соответствовало образу Вселенной и передавало сущность квантовой физики, в которой он был ведущим практиком. «Противоположности», согласно выбранному Бором девизу, «дополняют друг друга». Почти в то же самое время на лишенном иллюзий послевоенном Западе многие ученые (например, Оппенгеймер, о котором мы уже говорили) обратились за утешением и вдохновением на Восток – к древним индийским текстам.
Стоит упомянуть одну книгу, которая смогла повлиять на сознание людей и в значительной степени распространить западный подход во всем мире, особенно в Китае. Ее автором стал биохимик, убежденный христианин и борец за социальную совесть Джозеф Нидэм, выполнявший обязанности директора по вопросам научного сотрудничества между Великобританией и Китаем в период Второй мировой войны. В 1956 г. он начал публиковать свой многотомный труд «Наука и цивилизация в Китае», в котором показал, что, несмотря на плохую репутацию китайской науки, у этой страны все же сложились собственные академические традиции. Более того, вплоть до XVII в. жители Запада выстраивали свои технологии, основываясь на знаниях и опыте, позаимствованных у Китая. Многое из того, что считается достижениями европейских мыслителей, на самом деле полностью или частично основано на китайских открытиях. Приведу следующие примеры: современные средства коммуникации возникли благодаря изобретенным в Китае бумаге и книгопечатанию. Западная огневая мощь, благодаря которой в XIX в. Европа смогла временно подчинить себе остальной мир, была бы невозможна без пороха, который китайцы, может, сами и не изобрели, но определенно многое сделали для развития этой технологии. Современная инфраструктура выстраивалась на базе разработанных в Китае строительных и инженерных техник. Покорение морских просторов европейцами было бы невозможно без компаса, руля и съемных переборок – китайских изобретений. Промышленная революция не случилась бы, если бы европейские промышленники не позаимствовали китайскую технологию доменной печи. Капитализм не смог бы существовать без бумажных денег, которые привели в восторг западных путешественников, оказавшихся в Китае в Средние века. Даже эмпиризм как теоретическая база западной науки начал свое развитие в Китае и лишь затем проник на Запад. Между тем индийские ученые также претендуют на признание древности своего научного мышления.
В первой половине XX в. миру приходилось мириться с превосходством Запада или пытаться подражать ему. В 1960-х гг. ситуация изменилась. Индия стала излюбленным местом для молодых европейских туристов и паломников, жаждавших отыскать ценности, отличающиеся от тех, что предлагала им их собственная культура. Группа The Beatles сидела у ног Махариши Махеш Йоги и пыталась использовать ситар наряду с другими музыкальными инструментами. Буржуазная молодежь из Западной Европы с таким рвением стремилась попасть в Индию, что мне иногда начинало казаться, что я был единственным представителем своего поколения, который остался дома. Описания природы в даосизме навели некоторых европейцев, включая сказочного персонажа Винни-Пуха, на мысль об «альтернативной» модели Вселенной.
Медицина тоже не осталась в стороне. Врачи, которые сопровождали европейские армии и вступали в ряды «благотворительных движений», многому научились у «местных» целителей. Этноботаника стала очень популярной, как и фармакопея живущих в амазонских лесах племен, китайских землепашцев и гималайских шаманов, чьи ритуалы так поразили европейцев. Таким образом, конец XX в. ознаменовался сменой традиционных взглядов на «альтернативные». В результате этого влияния европейские пациенты стали обращаться за помощью к индийским травникам и специалистам по китайской акупунктуре, хотя еще в начале века азиатские студенты массово устремлялись на Запад, чтобы получить медицинское образование. Теперь китайских и индийских врачей стали приглашать посетить Европу или Америку, чтобы они могли поделиться своими знаниями. В 1980-х гг. Всемирная организация здравоохранения стала организовывать поездки с благотворительной миссией в неблагополучные районы Африки. Правительства европейских стран всячески старались позабыть ту часть своей истории, которая была связана с колониализмом. В 1985 г. Нигерия представила альтернативные программы лечения в больницах и оздоровительных центрах. Южная Африка и другие африканские страны присоединились к ней.
Политическое и экономическое мышление после идеологии
Наука была не единственным источником разочарования и неоправданных надежд. В политике и экономике также наметились проблемы. Бывшие когда-то популярными идеологии рассыпались, подтвердив тем самым свою несостоятельность. Экстремально правые концепции после спровоцированных ими войн теперь привлекали лишь сумасшедших. Но некоторым мыслителям было непросто отказаться от веры в доктрины экстремально левого толка. Британский разведчик Энтони Блант продолжал служить Сталину вплоть до 1970-х гг.: он был хранителем королевской художественной коллекции. Талантливый историк Эрик Хобсбаум, которому удалось дожить до XXI в., никогда бы не признал, что ошибался относительно доброжелательности Советского Союза.
В 1950-х гг. надежды красных обратились к китайской идеологии в лице Мао Цзэдуна. Для многих наблюдателей мексиканская и китайская революции 1911 г. были свидетельством того, что Маркс оказался прав в одном: революции, организованные в промышленно неразвитом обществе на базе крестьянского движения, не приведут к тому результату, которого желали марксисты. Мао же думал иначе. Возможно, дело в том, что он, в отличие от большинства его коллег-коммунистов, слишком мало читал Маркса, а понял из прочитанного и того меньше. Это дало ему возможность предложить новую стратегию крестьянской революции, в корне отличающуюся от русского варианта и не замешанную на марксизме. По мнению Сталина: «Он не понимает элементарных истин марксизма или же просто не хочет их понимать». Как Декарт и Гоббс, Мао верил в собственную врожденную гениальность. «Не нужно читать много книг», – говорил он. Его стратегия подходила Китаю. Суть ее он выразил так: «Когда враг наступает, мы отступаем; когда он выжидает, мы начинаем его запугивать; когда же враг начинает отступать, мы его преследуем». На протяжении нескольких десятилетий переменного успеха в качестве военного лидера Мао удалось все-таки добиться признания в своей стране и принести ей победу благодаря невероятному упорству (что лично он оценивал как талант военачальника). Он пришел к власти в сложный момент, и начиная с 1949 г. страна вступила в период затяжного кризиса. У Мао закончились гениальные идеи, но было много разных мыслей. Время от времени он организовывал спонтанные кампании массового уничтожения правых и левых, буржуазных уклонистов, классовых врагов и даже собак и воробьев. Официальные показатели уровня преступности были низкими, но меры наказания за незначительные провинности были чрезвычайно суровыми. Пропаганда настраивала против любых проявлений своеволия и непослушания. Мао обманул ожидания Запада, предложив ему совсем не ту философию, на которую стоило бы опираться. Будучи подростком, я, как и остальная молодежь, участвовал в демонстрациях протеста против войн и несправедливости, наивно размахивая копией книги Мао «Маленькая красная книжица», как будто в ней мы могли найти ответы и решения.
Некоторые революционные принципы Мао были довольно реакционными: например, он считал, что склонности к классовой вражде передаются по наследству. Лидер объявил вне закона романтические чувства, а также ввел запрет на выращивание травы и цветов. Наложил ограничения на сельскохозяйственную деятельность, закрепив за государством право контролировать производство и распределять продукцию. Самой разрушительной была его идея классовой войны, которую он назвал «Великой пролетарской культурной революцией». Дети отказывались слушаться родителей, а студенты избивали преподавателей. Безграмотное население жестоко расправлялось с интеллектуалами, а образованные люди были вынуждены выполнять черную работу. Наследие прошлого уничтожали, книги сжигали, искусство и красота вызывали презрение, образование перестали ценить, производство остановилось. Экономика государства была почти полностью разрушена. Несмотря на то что в целях пропаганды подделывались данные статистики и создавалась видимость прогресса, правда все-таки постепенно просачивалась наружу. Возвращение былого величия, мощи и репутации цивилизованного государства обещало быть долгим процессом. Намеки на улучшение появились лишь в начале XXI в. А пока Мао и его политика тянули мир назад, подавая отрицательный пример саморазрушительного курса, поощряя экономически невыгодные и опасные эксперименты, а также продвигая политику авторитаризма и директивную экономику.
На Западе были достигнуты определенные договоренности в области экономики и политики: взять курс на экономический рост и улучшение благосостояния. Основной вклад в разработку новых стратегий внес Мейнард Кейнс, который, что довольно необычно для профессионального экономиста, умел управляться с деньгами и инвестициями. Получив достойное образование и имея поддержку в английских высших политических кругах, Кейнс занялся разработкой многообещающей формулы – она должна была гарантировать миру стабильность и процветание.
Кейнсианство было реакцией на капиталистическое самодовольство 1920-х гг. в странах с промышленной экономикой. Автомобили стали статьей массового потребления. Повсюду строились «башни, упирающиеся в небо». Активно создавались финансовые пирамиды под контролем нескольких «фараонов». Благоприятная ситуация на рынке обещала баснословную прибыль. В 1929 г. основные мировые рынки обрушились, как и банковская система. Мир вступил в один из наиболее затяжных экономических кризисов. То, о чем раньше люди только догадывались, внезапно стало явным: капитализм нужно держать под контролем либо отказываться от него. Президент Америки Франклин Делано Рузвельт предложил ряд социально-экономических преобразований под названием «Новый курс». Оппоненты раскритиковали эту схему, назвав ее социалистической, однако на самом деле она помогала восполнить некоторые пробелы, не отказываясь при этом от капитализма полностью.
Кейнс проделал большую работу, которая впоследствии помогла пересмотреть все положения капитализма. Он подверг сомнению идею о том, что при отсутствии поддержки рынок в состоянии производить необходимое количество продукции и гарантировать требуемый уровень занятости. Экономия средств ограничивает развитие благосостояния и плохо отражается на потенциальных возможностях экономики; нереалистичные ожидания негативно сказываются на рыночной ситуации: люди много тратят под влиянием оптимистического настроя и сокращают свои расходы, когда на место оптимизма приходит страх. Давая ссуды финансовым предприятиям и инфраструктурам, правительство и правительственные учреждения могут решить проблему безработицы и возродить надежды на рост экономического потенциала, что должно привести к увеличению налоговых поступлений, с помощью которых можно будет покрыть расходы по уже реализующимся проектам. Эта идея была освещена в работе Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег», опубликованной в 1936 г. В течение долгого времени кейнсианство пользовалось большой популярностью в мире, к нему относились как к неким основам экономического регулирования.
Однако экономика – довольно нестабильная наука, и лишь немногие законы здесь принимаются на длительный срок. Во второй половине XX в. экономическая политика в развитом мире колебалась между «планированием» и «рынком». Расходы общественного сектора оказались не такими уж рациональными, впрочем, как и сам рынок. Это спасло общество в сложной ситуации 30-х гг., но в более спокойной обстановке привело к напрасным тратам, угнетению производства и подавлению инициативы предприятий. В 1980-х гг. кейнсианство стало инструментом для осуществления намерения «прибрать к рукам государство», дерегулировать экономику и взять рынок под контроль. Наступала эра мусорного капитализма, волатильности рынка и чудовищного разрыва в уровне благосостояния – некоторые уроки кейнсианства стоило бы повторить. Но общество пока не стремится это делать. В 2008 г. снятие ограничений способствовало наступлению нового глобального краха. Хотя администрация США усвоила уроки Кейнса и следовала его рекомендациям, другие страны предпочли обратиться к программам «строгой экономии», снизив траты, ограничив выдачу ссуд и делая ставку на финансовую безопасность. Мир только начал приходить в себя, когда в 2016 г. в ходе президентских выборов в США вновь избранное правительство решило снять ограничения (но при этом, как это ни парадоксально, обязалось не скупиться на выстраивании инфраструктуры).
Будущее, которое предрекали радикалы, так и не наступило. Ожидания рассыпались в результате развязывания кровопролитных войн. Даже в таких государствах, как Соединенные Штаты и Франция, образованных в ходе революций и живущих по демократическим законам, простым людям никогда не удавалось получить власть и право распоряжаться своей жизнью или выстраивать общество согласно своим потребностям. Как после стольких разочарований народ может снова поверить в благие намерения власти? Способ управления экономикой в период кризиса и манипулирование обществом ради развязывания военных действий говорят о том, что государства еще не исчерпали свой потенциал. Как сказал один из персонажей Мольера, власть – это аппетит, который невозможно удовлетворить. Некоторые политики стараются использовать свою власть во имя сохранения общественного спокойствия, но и в собственных интересах. Может, им никогда и не удастся стать воплощением добродетелей, о которых мечтали философы древности, но, по крайней мере, они могут воспользоваться своими полномочиями и улучшить общее благосостояние. Германия представила схему управления страной в системе страхования в 1880-х гг. Артур Пигу в 1920-е гг. предложил радикальную идею благосостояния государства: облагать налогами состоятельных граждан, чтобы помогать таким образом малоимущему населению. Это чем-то напоминает средневековую систему распределения продуктов питания. Аргументы Кейнса в защиту восстановления отживающих свой век экономических систем путем массовых вливаний общественных средств созвучны позиции Пигу. Самым отчаянным критиком этой позиции был Уильям Беверидж.
Во время Второй мировой войны британское правительство уполномочило его составить план по восстановлению системы социального страхования. Беверидж пошел дальше, вообразив «новый лучший мир», в котором сочетание вложений со стороны национального страхования и налогов будет использоваться для финансирования системы здравоохранения, выплаты пособий по безработице и пенсионных выплат. «Цель победы, – заявил он, – заключается в том, чтобы начать жить в лучшем мире, чем был до этого». Не многие государственные инициативы способны вызвать одинаковый восторг как у себя дома, так и за рубежом. Эта идея понравилась президенту Рузвельту и вдохновила его на движение в сторону будущего, «свободного от желаний». И обитателям гитлеровского бункера она пришлась по душе. Послевоенное британское правительство также единодушно приняло такой подход.
Стало трудно называть общество современным без схемы, подобной той, что разработал Беверидж; но полномочия государства в вопросах распределения достатка, облегчения жизни малоимущих слоев населения и предоставления гарантий в вопросах здравоохранения до сих пор активно оспаривают, приводят в качестве аргументов защиту свободы и сохранение независимости рынка. С одной стороны, достоинством данного подхода можно назвать гарантию безопасности и соблюдение справедливости в отношении частной жизни, а также стабильность и сплоченность общества, с другой – этот подход требует определенных затрат. В конце XX в. и начале XXI в. два обстоятельства представляли угрозу благополучию государств в Западной Европе, а также Канады, Австралии и Новой Зеландии. Во-первых, инфляция заставила сомневаться в стабильности будущего, поскольку каждое следующее поколение было вынуждено покрывать расходы на содержание своих престарелых родителей. Во-вторых, даже когда инфляция была взята под контроль, демографический баланс развитых стран стал катастрофически смещаться. Трудовые ресурсы старели, и становилось очевидным, что обществу будет не хватать молодых и активных людей, чтобы оплачивать все возрастающие траты на социальное обеспечение. Правительство пыталось придумать способы справиться с этой ситуацией без ущерба для благополучия государства. Несмотря на отдельные шаги президента и законодательной власти, начиная с 1960-х гг. у Соединенных Штатов так и не сложилась комплексная система контроля в сфере здравоохранения. Даже схема президента Обамы не предоставила должной защиты бедным слоям населения и не подключила государство к решению вопросов страхования здоровья. Проблемы, с которыми столкнулся Обама, стали еще более понятными на фоне общего стремления вернуться к страховым принципам социального обеспечения, дающим каждому человеку возможность взять на себя ответственность за формирование своей будущей пенсии и самостоятельно оплачивать счета за лечение и покрывать расходы в случае безработицы. От маргиналов государство в этом случае избавляется.
Разработка государственной системы социального обеспечения была лишь частью более крупной проблемы: неэффективности политики в целом. Страны, которые возводили дома, создавали пугающую антиутопию. Когда промышленность национализировалась, производительность, как правило, падала. Регулируемые рынки сдерживали рост, в результате избыточного планирования общество функционировало плохо. Усилия государства по удержанию контроля над состоянием окружающей среды привели к увеличению количества отходов и деградации. Большую часть второй половины XX в. директивная экономика в Восточной Европе, Китае и на Кубе давала сбой. Экономика смешанного типа (со значительным участием государства) в Скандинавии чувствовала себя не намного лучше: целью было всеобщее благополучие, но результатом стало создание утопий, вызывавших непонимание и разочарование у населения. История осуждала и другие варианты развития событий: анархизм, либертарианство и неограниченный рынок.
Консерватизм заработал себе плохую репутацию. «Не знаю, – сказал Кейнс, – что больше склоняет к консерватизму – не знать ничего, кроме настоящего, или не знать ничего, кроме прошлого». Тем не менее традиция, которая способствовала развитию нового мышления в политике и экономике во второй половине XX в., пришла от правого крыла. Большую часть идей предложил Ф. А. Хайек. Он ловко балансировал между свободой и социальной справедливостью – именно эти явления обычно и подрывают политический консерватизм. Ближе к концу XVIII в. Эдмунду Бёрку пришла в голову мысль, которую Хайек позже сформулировал до конца: для того, чтобы «примирить эти два противоположных друг другу элемента свободы и выстроить на этой основе последовательную работу, необходимо хорошо обдумать этот вопрос тщательно и со всех сторон». Эта задача была вполне под силу Хайеку. Он почти нашел идеальное объяснение консерватизма: политика государства зачастую следует благим намерениям, но результат оказывается удручающим. Хорошо иметь правительство, которое практически не управляет. Поскольку попытки улучшить положение общества обычно приводят к противоположному результату, самым разумным представляется постепенно устранять имеющиеся недостатки. Хайек разделял традиционный христианский взгляд на индивидуализм. Грех и милосердие требуют принятия на себя ответственности, в то время как «социальная справедливость» позволяет этого не делать. В книге «Дорога к рабству», написанной в 1944 г., прослеживается основная идея Хайека: «спонтанный социальный порядок» складывается не в результате намеренного планирования, – он возникает на базе многих исторических предпосылок. Например, накопленный опыт и сложившиеся за многие годы условия регулирования, которые правительство не в состоянии воссоздать в ходе кратковременного вмешательства. Социальный порядок, по мнению Хайека (экономист стремился уйти от понятия «социального контракта»), возник спонтанно, но в основе всего этого был закон; «отчасти естественная история человечества… это история создания общества», которое возникло еще до появления государства. «Общество не является творением государства, – сказал экономист, – и уж точно не было создано по приказу правителя». Закон превыше воли правителей – эта позиция традиционно поддерживается на Западе еще со времен Аристотеля. Только закон может наложить ограничения на свободу. «Если люди должны иметь свободу в выборе знаний или наилучших для себя условий жизни, они имеют на это право – в рамках установленных законом правил», – предположил Хайек. Основная проблема доктрин подобного рода: «Кто определяет естественное право, если не государство?» Религиозные лидеры, как в Исламской Республике Иран, например? Неизбранные юристы вроде тех, что неожиданно получили власть в конце XX в. в связи с развитием закона о международном праве и правах человека?
В период, когда планированию уделялось повышенное внимание, голос Хайека не был услышан. В 1970-х гг., однако, он выступил как теоретик «консервативного направления», которое, казалось, захватило весь мир и превратилось в основной политический курс в развитых странах. Основные перемены коснулись экономической жизни – убеждения Хайека все-таки привлекли к себе внимание экономистов из Чикагской высшей школы, где он преподавал еще в 1950-х гг. Этот университет был хорошо оснащен и ни от кого не зависел, профессора много и тесно общались друг с другом. Университет не поддерживал связь с другими образовательными учреждениями, то ли завидуя, то ли наоборот – чувствуя собственное превосходство. Это было идеальное место для диссидентов и инакомыслящих. Чикагские экономисты, среди которых выделялся Мильтон Фридман, могли бросить вызов общепринятым принципам экономики. Они реабилитировали идею свободного рынка как источника благосостояния. В 1970-х гг. они стали спасением для государства, которое хотело уйти от политики регулирования, потерпев неудачу в реализации плановой системы.
Сокращение расходов на науку
Когда хаос и целостность вступают в схватку, выигрывают обе стороны. Неопределенность заставляет людей хотеть вернуться в предсказуемую Вселенную. Тем не менее сторонники всех разновидностей детерминизма считали постмодернистский мир удивительно близким по духу. Предпринимались попытки использовать машины и организмы как модели для упрощения мышления и поведения – чтобы испытать гордость вместо недоумения. Один из методов заключался в том, чтобы попытаться игнорировать сознание и вместо этого изучать функционирование мозга: искать химические, электрические и механические паттерны, благодаря которым можно сделать ход мыслей понятным и предсказуемым.
Чтобы понять искусственный интеллект, необходимо совершить экскурс в XIX в. Одно из самых грандиозных современных исследований (в области создания машин, которые могут думать как люди) возникло на основе размышлений о том, что разум представляет собой разновидность машины, а мысли – это механический процесс. Джордж Буль – ученый викторианской эпохи вроде тех, о которых мы уже говорили ранее, – стремился систематизировать знания. Его метод предполагал внедрение «законов мысли». Сам он получил довольно скромное образование, жил в небольшом городке в Ирландии; большая часть его математических открытий на самом деле к открытиям не относилась – они были уже известны во всем мире. И все же он был гением. В подростковом возрасте начал работать над двоичной системой счисления, когда в ходе процесса используются два числа, а не десять, как это обычно делаем мы с вами. Идеи Буля вдохновили Бэббиджа.
Начиная с 1828 г. Бэббидж занимал в Кембриджском университете пост, который ранее принадлежал Ньютону, а гораздо позже – Стивену Хокингу. Бэббидж впервые познакомился с работой Буля, когда пытался исправить ошибки, допущенные человеком в логарифмических таблицах, надеясь сделать это традиционным механическим способом, то есть при помощи уже существовавших на тот момент простейших вычислительных машин. Бэббидж стремился придумать нечто подобное для выполнения сложных тригонометрических операций, не меняя кардинально принцип устройства самой машины, но упростив тригонометрию. Если задумка удастся, то работа может оказаться чрезвычайно полезной при составлении навигационных карт и астрономических таблиц. В 1833 г. данные, полученные Булем, заставили Бэббиджа свести на данном уровне свою работу до уровня относительно простого варианта «разностной машины», чтобы впоследствии задуматься о создании «аналитической машины». Несмотря на механическое управление, эта машина стала прообразом современного компьютера – в ней использовалась бинарная система счисления в довольно большом диапазоне и на значительной скорости. Перфорированные карты помогали контролировать устройство Бэббиджа, как и в первых электронных компьютерах. Новая схема оказалась лучше старой, но из-за бюрократических проволочек британское правительство задержало выплаты. Бэббидж был вынужден самостоятельно оплатить свое изобретение.
Несмотря на поддержку математика Ады Лавлейс, дочери Байрона, Бэббиджу не удалось довести свою машину до совершенства. Необходимо было электричество большой мощности. Первые образцы, сделанные в Манчестере и Гарварде, были размером с танцевальный зал, поэтому пользовались ими нечасто. Однако компьютеры быстро развивались параллельно с микротехнологиями, они стали меньше, а технологии телекоммуникаций позволили соединить компьютеры с телефонными линиями и радиосигналами для обмена данными. К началу XXI в. экраны компьютеров засветились во всех концах «глобальной деревни», устранив пространственные и временные барьеры. Достоинства и недостатки этого можно оценить следующим образом: избыток разной информации разрушает мозг и, возможно, ведет к всеобщему отуплению, но интернет также расширил наши возможности, облегчил доступность новых знаний и обеспечил свободу.
Скорость распространения компьютерных технологий заставила задуматься о том, как далеко все это может зайти. Надежды и опасения вызывала вероятность того, что машины смогут воссоздавать работу человеческого мозга. Мнения разделились: кто-то считал, что искусственный интеллект – это благо, а кто-то воспринимал его как угрозу. Умные роботы превосходили все возможные ожидания. В 1950 г. Алан Тьюринг, талантливый криптограф и сторонник искусственного интеллекта, написал: «Я верю, что к концу столетия использование слов и общее отношение образованного сообщества изменится настолько, что способность машин к воссозданию мыслительного процесса уже не будет вызывать ни удивления, ни страха». Того, что предсказывал Тьюринг, пока что не произошло, и это до сих пор звучит нереалистично. Человеческий интеллект – явление не механического характера: человек – это тайна. Но даже если компьютер и не в состоянии пока полностью думать за человека, он все же оказывает на него значительное влияние. Ухудшается ли память из-за пользования компьютерами или же, наоборот, ее возможности расширяются? Влияет ли такое количество разнообразной информации на целостность получаемых знаний? Сетевое общение – это хорошо или же оно приводит к развитию социопатии? Способствуют ли компьютеры освоению навыков мультизадачности или ухудшают концентрацию внимания? Помогают ли развивать новые направления искусства или подрывают основы? Дают ли возможность расширить границы сознания или мешают испытывать реальные чувства? Если компьютеры способны на все это, возможен ли баланс? Нам еще предстоит понять, как киберпространство влияет на психику.
Конечно, люди – это не машины, но наши организмы подвержены законам эволюции. Неужели это все? Генетика восполнила пробел в описании эволюции, которое предоставил Дарвин. Всем рационально мыслящим и придерживающимся объективного подхода уже было понятно, что его теория о происхождении видов верна, но при этом никто не мог сказать, каким образом в процессе генетической мутации происходят изменения в рамках одного рода, передающиеся следующим поколениям. Грегор Мендель, выращивавший горох в монастырских садах в Австрии, предложил свое объяснение; Томас Хант Морган, наблюдавший за фруктовыми мушками в лаборатории в Нью-Йорке в начале XIX в., подтвердил и зафиксировал факт. Гены восполняют «пробелы» в ходе эволюции: этим можно объяснить то, каким образом потомство наследует родительские характеристики. Это открытие лишило возможности сомневаться в достоинствах эволюции. У энтузиастов появилась возможность наконец довериться теории и объяснять с ее помощью любые изменения (интеллектуальные и культурные), хотя это им и не всегда удавалось.
Во второй половине XX в. попытки расшифровать состав и структуру ДНК в значительной степени повлияли на восприятие человека. Эрвин Шрёдингер начал революцию, посвятив природе генов свою лекцию в Дублине в 1944 г. Шрёдингер говорил об определенном виде белка, хотя состав ДНК больше напоминал подобие кислоты. Предположения ученого оказались пророческими. Он предсказал, что ДНК, скорее всего, похожа на цепочку базовых элементов, соединенных друг с другом определенным образом и содержащих закодированную информацию. Поиски «базовых строительных элементов» жизни продолжил Фрэнсис Крик в Кембриджской лаборатории в Англии. Джеймс Уотсон, который читал работу Шрёдингера еще будучи студентом, присоединился к команде Крика. Он понял, что есть реальная возможность разгадать секрет структуры, о которой догадался Шрёдингер, после того как увидел изображение ДНК на рентгеновских снимках. Работающая в другой лаборатории, в Лондоне, Розалинда Франклин подвергла идеи Крика и Уотсона здоровой критике и помогла создать картину того, как переплетаются между собой цепи ДНК. Работа кембриджской команды вызвала неодобрение (участники нечестно обошлись с Франклин), но это никак не умаляло их собственных заслуг. Результаты были ошеломительными. Осознание того, что гены ответственны за некоторые болезни, открыло новые горизонты для создания современных методов лечения и профилактики. Еще более революционным казалось соображение, что, возможно, поведение можно отрегулировать, внеся изменения в генетический код. Начались новые размышления о природе человека, зависящей от определенного кода, лежащего в основе генетического паттерна.
Характер, кажется, тоже можно предопределить. По крайней мере, генетические исследования подтверждают, что люди наследуют гораздо больше характеристик, чем можно представить. Индивидуальность человека представляет собой цепь молекул, а его личностные характеристики проявляются неожиданно, словно в карточной игре «Найди даму». Ученые-когнитивисты предположили, что человеческий мозг еще не до конца изучен. Исследования подтвердили, что мыслительная деятельность – это электрохимический процесс, в ходе которого высвобождается белок. Очевидно, что подобные эксперименты могут зафиксировать лишь последствия, но не причины, запускающие мысль. Но, по крайней мере, на этом этапе появилась возможность сделать вывод: все то, что традиционно считалось функцией сознания, происходит именно в мозге. Стало довольно трудно определить, где тогда располагаются сознание и душа. «Душа исчезла», – объявил Фрэнсис Крик.
Ученые научились модифицировать генетический код животных и растений, чтобы получать желаемый результат: повысить урожайность, например, или увеличить удои, улучшить качество мяса. Работа в этой сфере была довольно успешной, она позволяла экспериментировать и переделывать мир под себя, как это делали Франкенштейн или доктор Моро. Люди научились управлять эволюцией еще в далеком прошлом, занявшись земледелием и перемещая биоту по всей планете. Теперь у них появилась возможность влиять на окружающий мир еще больше, отбирая не то, что более адаптивно и эффективно с точки зрения природы, а то, что больше отвечает их собственным потребностям. Мы знаем, например, что существует рынок «селекционных детей». Банки спермы давно пользуются популярностью. Прекрасно отлаженные роботы-акушеры подбирают биологический материал таким образом, чтобы предотвратить риск возникновения любых возможных наследственных заболеваний. Если технологии уже появились, сложно воздержаться от их использования. В некоторых обществах проводится политика, напоминающая принципы евгеники прошлого. Сомнения морально-нравственного характера «глушат» представлениями о мире будущего, в котором человечество будет избавлено от болезней и другого рода отклонений.
Генетика обнаружила следующий парадокс: все качества и характеристики унаследованы человеком от предков, но ими можно манипулировать. Получается, что Кант ошибался, когда изрек: «В человеке есть тяга к самоопределению, которая не зависит от телесного принуждения»? Но без этого тезиса индивидуализм был бы несостоятелен. Детерминизм превратил бы христианство в систему устаревших взглядов. Потеряли бы свою значимость и актуальность положения законов, основанные на признании личной ответственности. Конечно, миру уже были знакомы идеи детерминизма, которые пытались объяснить особенности характера и потенциальные возможности человека неизбежным влиянием наследственных факторов. Краниология, например, приписывала личности наличие преступных наклонностей и объясняла ее принадлежность к «низшей» расе на основании размеров черепа и, соответственно, мозга. Выводы, которые были сделаны в XIX в. относительно уровня интеллектуальных способностей разных людей, были лишены всякой достоверности. В 1905 г., пытаясь найти способ определять наличие у детей проблем с обучением, Альфред Бине предложил новый метод: простые тесты, разработанные для того, чтобы определить не знания ребенка, а его потенциальные возможности к их усвоению. В течение нескольких лет концепция IQ как определения «общего интеллекта» в соответствии с возрастом приобрела всеобщую популярность и доверие. Хотя доверять этому методу полностью все же не стоило: на практике тесты на уровень интеллекта лишь определяли способности и навыки в отношении довольно ограниченного набора знаний. Я помню, что далеко не все одаренные студенты на моем курсе прошли их с хорошими результатами. Тем не менее тесты IQ превратились в своего рода испытания. К началу Первой мировой войны политики уже начали пользоваться ими, – чтобы выступить в защиту евгеники, исключить иммигрантов и выбрать достойных кандидатов для армии США. Этот метод в развитых странах стал стандартом для определения социального уровня граждан и выявления людей с неординарными способностями. Эти тесты нельзя назвать полностью объективными или абсолютно достоверными. Тем не менее во второй половине столетия, когда критики начали активно высказывать замечания, психологи предпочли доработать эту идею, а не отказываться от нее совсем.
В научном сообществе в это время возникли споры на тему «природа против воспитания», настроившие правых и левых друг против друга. Левые считали, что социальные перемены могут влиять на нравственные качества личности и на общество в целом, делая их лучше. Оппоненты возражали: характер и способности обсуловлены наследственностью и поэтому не подвержены влиянию извне. Сторонники социального радикализма согласились с консерваторами, которые не хотели ухудшать ситуацию, пользуясь сомнительными методами. И хотя данные тестов на уровень IQ казались надежными, аргументы несогласной стороны лишь обострили споры в конце 1960-х гг. Психолог Артур Дженсен из Беркли утверждал, что 80 % интеллектуальных способностей наследуется и что чернокожее население отстает в этом смысле от людей с белой кожей. Кристофер Дженкс и другие ученые в Гарварде воспользовались той же IQ-статистикой, чтобы оспорить мнение о том, будто влияние наследственности минимально. Этот вопрос оставался без ответа, но в 1990-х гг. Ричард Хернштейн и Чарльз Мюррей стали авторами сенсационной концепции. В своей книге «Гауссова кривая» социологи высказали мысль о том, что идея наследственного интеллекта позволила выделиться некоей элите, которая ощутила свое превосходство над остальными, например над чернокожим населением. В этой ситуации в будущем неизбежен классовый конфликт.
Социобиология, «новый синтез», автором которого стал гениальный энтомолог Гарвардского университета Эдвард Уилсон, лишь обострила конфликт. Уилсон создал научное сообщество в поддержку точки зрения о том, что эволюционные предпосылки определяют различие между народами, к которым нужно относиться соответственно, а не классифицировать их как «высшие» или «низшие» по эволюционной шкале. Зоологи и этологи часто применяли к человеку информацию, которую получали при изучении других видов. Шимпанзе и другие приматы для этой цели подходили больше всего, поскольку считались родственными человеку. Чем дальше друг от друга виды, тем меньше возможностей прибегать к этому методу. Конрад Лоренц, самый известный предшественник Уилсона, разработал собственный взгляд на основе экспериментов с чайками и гусями. До начала и во время Второй мировой войны он организовал серию исследований в области эволюционной предрасположенности к насилию и обнаружил, что в ходе битвы за еду и полового партнера птицы становились чрезмерно агрессивными. Он предположил, что у людей инстинкт насилия мог проявляться в других формах. Лоренц испытывал симпатию к нацизму. Научное сообщество подвергло критике его выводы, но он, тем не менее, стал лауреатом Нобелевской премии и пользовался большим авторитетом, особенно после того, как его главная работа приобрела популярность в Англии в 1960-х гг.
Лоренц изучал чаек и гусей, а Уилсон – муравьев и пчел. Люди отличаются от насекомых, по мнению Уилсона, поскольку склонны к соперничеству. Пчелы и муравьи демонстрируют большую социальную сплоченность, поскольку их действия согласованы и направлены на достижение общей пользы. Уилсон настаивал на том, что биологические ограничения и влияние среды не могут лишить человека свободы. Но его книги говорили об обратном. Он воображал, как представитель инопланетной цивилизации составляет каталог с описанием видов, населяющих Землю, и приходит к выводу, что «гуманитарные и социальные науки являются лишь разделами биологии».
Сравнение человека с муравьями навело Уилсона на мысль о том, что «пластичность», как он это обозначил, или различия между человеческими культурами, объясняется индивидуальными особенностями поведения, которое приобретает «преувеличенные формы» в ходе общения. Эти предположения казались достоверными: смещение культурного разнообразия, которое демонстрируют группы в процессе взаимодействия, в ту или другую сторону зависит от размера этих групп и их численности, а также от уровня интенсивности взаимообмена между ними. Однако Уилсон ошибался, когда решил, что передача генетической информации приводит к культурным изменениям. Он основывался на имевшихся на тот момент данных. К тому времени, когда он написал свою самую известную работу «Социобиология» (1975), ученые уже обнаружили, что именно гены отвечают за такие характеристики, как интроверсия, неврозы, неземная энергия, психозы и другие особенности. Хотя этому и не было прямых доказательств, Уилсон сделал теоретическое предположение о том, что эволюция «тщательно отбирает» гены и для социальной пластичности.
На протяжении следующих десятилетий было обнаружено множество новых эмпирических доказательств точки зрения Уилсона, хотя и с оговорками: во-первых, влияние генов на поведение разнообразно и непредсказуемо, а сопутствующие этому непредвиденные обстоятельства лишают нас возможности вычислить паттерн. Во-вторых, поведение также оказывает влияние на гены: приобретенные характеристики могут передаваться по наследству. В опытах с крысами обнаружилось, что если мать плохо заботится о своем потомстве, оно вырастает нервным и суетливым, а впоследствии передает эти черты уже своим детям; другие характеристики закрепляются генетически, если мать внимательна к своему выводку. В ходе споров вокруг социобиологии два фундаментальных утверждения закрепились в сознании людей: что люди сами себя формируют, а также что общество можно улучшить. Тем не менее сохраняются сомнения в вопросе, укрепляют ли гены различия между людьми и народами и действительно ли равенство является недостижимым. Результатом стал расцвет консерватизма в начале XXI в.
Шагом в сторону возврата к определенности стала работа Ноама Хомского. Хомский придерживался радикальных взглядов как в политике, так и в лингвистике. Начиная с середины 1950-х гг. он постоянно спорил с другими исследователями, утверждая, что язык есть нечто большее, чем просто культурное явление: это врожденная особенность человеческого разума. Он отталкивался от того, с какой быстротой и легкостью дети учатся говорить. «Дети, – говорил он, – замечательно учатся языку при наличии положительного подкрепления (исправления и замечания не являются уместными и необходимыми) и… не имея опыта и представления о сложных грамматических случаях». Их способность сочетать слова различными необычными способами поражала Хомского. Различия между языками, как он думал, кажутся поверхностными по сравнению с теми «базовыми структурами», на которых они все строятся: части речи, грамматика и синтаксис, регулирующие связи слов между собой. Хомский обосновывал свои наблюдения тем, что язык и мозг связаны: структуры языка с рождения встроены в образ наших мыслей. Именно поэтому научиться говорить легко – это, можно сказать, «естественный процесс». Данное предположение было довольно революционным в 1957 г., поскольку популярная позиция утверждала обратное. Мы уже познакомились с этими положениями в главе 9: психиатрия Фрейда, философия Сартра и образовательные программы Пиаже – все это говорило о том, что воспитание основывается на принципе tabula rasa[27]. Бихевиоризм основывался на той же концепции: мы учимся ходить, говорить и думать под влиянием внешних обстоятельств, то есть реагируем на стимулы в форме одобрения или порицания. Способность обучаться языку, как видел это Хомский, не подвергается изменению в ходе эволюции. Он не желал называть это инстинктом и отказывался искать объяснение в эволюционном развитии. Если ход его мыслей был верным, то ни воспитание, ни наследственность не могут сделать нас теми, кто мы есть. Часть нашей натуры прочно закреплена в мозге. Хомский предположил, что есть и другие виды обучения, похожие на овладение языком: «То же самое происходит и в других областях, дающих человеку возможность приобрести глубокие и четко оформленные знания под влиянием полученного опыта, и вполне возможно, что в основе этого будут лежать те же самые идеи, которые позволят нам понять наконец, откуда берутся научные знания… благодаря строению нашего мозга».
Лингвист отверг утверждение, согласно которому люди придумали язык, чтобы восполнить недостатки других навыков: «…Разнообразие и специфичность инстинктов у животных… объясняют их достоинства в одном и недостатки в другом… в то время как люди, лишенные… системы инстинктов, могут думать, говорить и изучать». Хомский полагал, что овладение языком, способность к которому выделяет человека среди других видов и считается уникальной, можно сравнить с уникальными навыками других видов, которые также недоступны человеку. Гепарды очень быстрые, коровы – задумчивые, а люди могут общаться при помощи символов.
Догматизм против плюрализма
Лично я люблю неопределенность. Опасения, скептицизм, неуверенность в себе, осторожность – все это толкает нас на поиски истины. Меня, наоборот, больше беспокоит ситуация, когда люди абсолютно уверены в себе. Ложная определенность намного хуже неопределенности. Однако последняя всегда предшествует первой.
В XX в. социальное и политическое мышление, появившийся догматизм дополнили новый детерминизм науки. Перемены обещали быть к лучшему, но любые изменения связаны с некоторой опасностью. Протестуя против неопределенности, избиратели слушали в основном тех, кто активно пытался навязать сомнительные решения. Религии превратились в оплот догматизма и фундаментализма. Стадный инстинкт заставлял людей идти против тех, с кем ассоциировались перемены, особенно иммигрантов и международных организаций. Жестокие и требующие больших финансовых затрат войны развязывались с целью получить доступ к новым ресурсам. Подобные перемены носят экстремальный характер, они связаны с риском и нацелены на возвращение к прежнему, привычному образу жизни. Даже недавние революции проходили под гнетом депрессии и ностальгии, в тоске по былым временам равенства, морально-нравственных ценностей, гармонии, мира, величия и экологического равновесия, – впрочем, воспоминания об этих временах были сильно приукрашены. Самые успешные революции XX в. ставили своей целью вернуть примитивный коммунизм или анархизм, либо восстановить средневековое величие ислама, либо призвать всех к апостольской добродетели и невинности.
Необычная ситуация сложилась в религиозном плане. Большую часть XX в. светские пророки предсказывали, что религии придет конец. Материальный достаток, считали они, удовлетворит потребности людей не хуже Бога. Образование победит безграмотность и мысли о Всевышнем. Научные объяснения строения космоса убедят в невозможности его существования. Но после провала политических реформ и разочарования в науке религия по-прежнему оставалась оплотом надежды и веры в устойчивость и надежность Вселенной. К концу столетия атеизм уже не был таким популярным трендом, как это было раньше. Фундаментализм в исламе и христианстве превратился в одну из крупнейших и потенциально опасных концепций в мире. Удивляться этому не стоит: фундаментализм, как сциентизм и другие дерзкие политические идеологии, – это реакция на неопределенность. Религия – это один из вариантов ложной определенности, который выбрали люди.
Фундаментализм зародился, как мы уже знаем, в протестантских семинариях в Чикаго и Принстоне как реакция на критическое восприятие положений Библии, распространившееся в академических кругах Германии. Как и другие книги, Библия несет на себе отпечаток тех времен, когда были созданы составляющие ее тексты. Все эти тексты являются отражением намерений авторов, их написавших, а также тех, кто впоследствии их редактировал. Но фундаменталисты относятся к священным текстам как к истинной мудрости, не искаженной ни историческим контекстом, ни субъективностью восприятия. Их вера зиждется на этих текстах. Никакая критика не может заставить их усомниться. Никакие научные факты не могут повлиять на ценность священных изречений. Любое писание, считающееся священным, обычно демонстрирует черты явного догматизма. Понятие фундаментализма универсально: хотя его возникновение связано с Библией, в настоящее время он все же чаще ассоциируется с доктриной, традиционной для ислама.
Фундаментализм – явление современное: оно появилось сравнительно недавно, а интерес к нему возник и того позже. Как бы парадоксально ни звучали эти утверждения, совсем не трудно понять, почему фундаментализм возник и обосновался в современном мире, не потеряв при этом своей привлекательности. По мнению Карен Армстронг, одного из ведущих специалистов по этой теме, это явление можно считать научным, поскольку оно преподносит религию как совокупность неоспоримых фактов. Религия лишена магии, она строга и не всегда удобна. Фундаментализм отражает дух современности, он подражает науке и подтверждает страхи: фундаменталисты выражают опасения по поводу конца мира, восстания «Великого Сатаны» и «Антихриста», наступления хаоса и распространения секуляризма.
Приверженцы этой философии представляют разные традиции, но все они предпочитают крайние меры, их объединяет воинственность, враждебное отношение к плюрализму и намерение перемешать политику и религию. Воинственность заставляет объявлять войну обществу. При этом многие фундаменталисты могут быть обычными и даже довольно приятными людьми, которые вынуждены иметь дело с жестоким миром и, как некоторые из нас, забывают о религии, выйдя из церкви или мечети.
Тем не менее фундаментализм опасен. Сомнение есть важная составляющая любой истинной веры. «Господи, помоги моему неверию», – так завещал святой Ансельм молиться каждому мыслящему христианину. Любой, кто отрицает сомнения, должен трижды услышать крик петуха. Разум есть божественный дар; отказываться от него (как это делали в XVIII в. члены секты магглетонианских протестантов, полагая, что разум есть дьявольская западня) – значит лишить себя возможности мыслить и анализировать. Фундаментализм, который поощряет узость мышления и отсутствие способности подходить ко всему критически, по моему мнению, не должен иметь отношения к какой бы то ни было религии. Протестантский фундаментализм поощряет очевидную ложь: что Библия не есть творение рук человеческих и плод душевных переживаний. Фундаменталисты, которые находят оправдание насилию, терроризму, потворствующей кровопролитию морали и интеллектуальному конформизму в Библии или Коране, неверно толкуют смысл священных текстов. Существуют фундаменталистские секты, которые требуют полного подчинения, стремятся полностью и без остатка разрушить все основы и базовые структуры личности, призывают к ненависти и насилию, к борьбе против предполагаемого врага, чем очень сильно напоминают ранние фашистские ячейки. Если они когда-то придут к власти, то сделают жизнь абсолютно всех людей невыносимой. А пока они просто охотятся на ведьм, сжигают книги и наводят ужас.
Фундаментализм обесценивает разнообразие. Противоположная реакция на неопределенность характеризует религиозный плюрализм, который также имеет свою историю. Свами Вивекананда, великий идеолог индуизма и апостол религиозного плюрализма, высказал свою позицию перед смертью в 1902 г., когда конец эпохи определенности еще ничто не предвещало. Он восхвалял мудрость всех религий и говорил, что «к истине ведет много дорог». Этот метод имеет явное превосходство в сравнении с релятивизмом: он поощряет разнообразие опыта, поскольку только так можно учиться и развиваться; он относится иначе к мультикультурному и плюралистичному миру. Для людей, придерживающихся конкретной религии, этот подход – потворство секуляризму: если нет оснований превозносить одну религию над всеми остальными, почему тогда не все светские философские учения одинаково хороши? Если признать, что вера не есть нечто цельное и монохромное, а больше похожа на многоцветную радугу, почему бы не добавить в нее новые оттенки?
Там, где религии доминируют, они оказываются в привилегированном положении. Впоследствии они познают преимущества экуменизма. Там, где религии правят, они могут подвергать людей гонениям; там, где религии преследуют, они требуют терпимости. Проиграв в XIX в. битву против секуляризма, соперничавшие христианские общины начали стремиться к «широкому экуменизму», чтобы объединить людей, исповедующих разную веру. Конференция в Эдинбурге в 1910 г., на которой была предпринята попытка призвать к сотрудничеству протестантские миссионерские сообщества, запустила этот процесс. Католическая церковь продолжала держаться в стороне от христианского экуменизма вплоть до 1960-х гг., когда сокращение численности ее общин обозначило необходимость реформы. В конце XX в. избранные «священные союзы» совместно с католиками, южной баптистской конвенцией и мусульманами выступили против противоречащих заветам религии взглядов и положений, например легализации абортов в Соединенных Штатах или решения Всемирной организации здравоохранения относительно контроля за рождаемостью. Межконфессиональные организации работали вместе, чтобы продвинуть идею о правах человека и наложить ограничения на исследования в области генной инженерии. Неопределенность в вопросах веры открыла новые политические ниши для государственных деятелей, желающих отстоять права религии или обратиться к верующим избирателям. Президент США Рональд Рейган, не осознавая, по всей видимости, что такие рекомендации подрывают его авторитет, убеждал народ в необходимости иметь религию (хотя сам не был в этом уверен). Принц Уэльский предложил свою кандидатуру на роль «Защитника веры» в мультикультурной Британии.
Религиозный плюрализм имеет впечатляющую историю. Но можно ли его сохранить? Возмущение религиозных ненавистников и взаимную вражду, похоже, можно преодолеть. При том, что между разными религиями довольно много общего, их представления о ключевых ценностях различны. Судя по недавним событиям уже XXI в., межконфессиональная вражда сильнее, чем межконфессиональная любовь. Шииты и сунниты убивают друг друга. Либеральные католики по многим социальным вопросам разделяют точку зрения светских гуманистов, а не своих ультрамонтанских единоверцев или консервативных протестантов. Мусульмане стали жертвами буддистского джихада в Мьянме. Христиане пострадали от даишистских[28] фанатиков в некоторых регионах Сирии и Ирака. Война между религиями приводит к разрушительным последствиям.
Существует не только религиозный, но и светский плюрализм с такой же длинной историей. Еще до того, как Франц Боас и его ученики начали собирать доказательства в пользу культурного релятивизма, появились первые намеки на возможное плюралистическое будущее вместо существовавших до этого традиций. Куба в XIX в. явно не успевала за нововведениями своего времени: там все еще не было отменено рабство. Идеи о независимости часто возникали, но их реализация всегда откладывалась. Янки поддержали кубинских революционеров в 1898 г., благодаря этому Куба освободилась от владычества Испанской империи и смогла противостоять попыткам США захватить остров. В новой суверенной Кубе интеллектуалы решали, что теперь делать с традициями чужестранцев, как относиться к разным этническим группам и как воспринимать людей с другим цветом кожи. В ученых кругах (сначала этот процесс запустил социолог с белой кожей Фернандо Ортис, а затем он привлек преимущественно чернокожих деятелей) к «черной» культуре стали относиться с тем же уважением, что и к культуре белых. Ортис начал ценить вклад чернокожего населения в развитие своей страны после того, как взял интервью у интернированных заключенных, чтобы составить их личное дело. По случайному совпадению, как мы уже видели, в Соединенных Штатах и Европе белые музыканты открыли для себя джаз, а художники начали рисовать в стиле «племенного» искусства. Во французской части Западной Африки в 1930-е гг. концепция «негритюда» обрела свой голос благодаря Эме Сезеру и Леону Дамасу. Повсюду распространялось мнение, что чернокожий народ ничем не отличается от белокожего, а в некоторых случаях даже превосходит его в своих достижениях. Признание гениальности чернокожих народов стимулировало движения за независимость в колониях. Выступления в защиту гражданских прав крепли в Южной Африке и Соединенных Штатах – в тех областях, где чернокожих по-прежнему лишали законных прав, где сохранялись расовые предрассудки и различные формы социальной дискриминации.
В мире, где нет такой системы ценностей, которая вызывала бы всеобщее уважение, так же относятся и к претензиям на всеобщее превосходство. Уход белых империй из Африки в 1950–1960-х гг. стал самым выдающимся результатом. Археология и палеонтология переключили свое внимание на последствия постколониального периода, находя все новые основания для пересмотра мировой истории. Традиционно считалось, что Эдем – колыбель человечества – располагался в восточной оконечности Азии. К востоку от Эдема жизни не было. Обнаружив самые ранние следы человеческой цивилизации в Китае и на острове Ява, наука начала XX в., похоже, лишь подтвердила опасные предположения. Но все это было неправдой. В 1959 г. Луис и Мэри Лики нашли остатки орудий труда и останки человекообразного существа, жившего около 1,75 миллиона лет назад в Олдувайском ущелье в Кении. Эта находка вдохновила Роберта Ардри выдвинуть идею: человечество зародилось в Восточной Африке и распространилось оттуда по всему миру. Многие обрели кенийских и танзанийских предков. Homo habilis («человек умелый») был обнаружен в начале 1960-х гг. В 1984 г. был найден скелет представителя гоминидов Homo erectus («человек прямоходящий») – эта находка свидетельствовала о том, что гоминиды, жившие миллион лет назад, своим телосложением были похожи на современных людей. Еще более удивительным было то, что во время раскопок в Эфиопии обнаружил Дональд Джохансон в 1974 г.: он назвал найденного им прямоходящего гоминида, жившего около трех миллионов лет назад, «Люси» в честь популярной в то время песни «Lucy in the Sky with Diamonds». В песне говорилось о действии лизергиновой кислоты, вызывающей галлюцинации, – они были такими же нереальными, какой представлялась находка. В последующие годы неподалеку от места этих раскопок были обнаружены орудия труда из базальта, сделанные около двух с половиной миллионов лет назад. Отпечатки следов прямоходящих гоминидов, сохранившиеся спустя 3,7 миллиона лет, были найдены в 1977 г. Археология как будто пыталась опровергнуть теорию Ардри. Если европейцы родом из Африки, то это значит, что теория европоцентризма как идеология, провозглашающая превосходство европейских народов, несостоятельна.
Многие теоретики XIX в. восхваляли «унитарные» государства с единой религией, национальной принадлежностью и политической идентичностью. Но после империализма мультикультурность стала считаться непременным условием для установления мира. Смещение границ, неудержимая миграция и множащиеся религии сделали единообразие недостижимым. Устаревшие идеи расизма привели к тому, что проекты гомогенизации стали практически невыполнимы и морально несостоятельны. Государства, которые все еще стремились к чистоте нации или культурному постоянству, столкнулись с необходимостью «этнической чистки», что подразумевало насилие и кровопролитие. Между тем соперничающие идеологии вели конкурентную борьбу за демократию, и плюрализм стал для них единственным способом заключить мир, предоставив политическую арену партиям с потенциально противоположными взглядами для сотрудничества на равных условиях.
Крупные империи всегда объединяли разные народы с непохожим образом жизни. Но обычно каждый из этих народов имел самобытную культуру, и все они терпимо относились друг к другу. В XX в. простой толерантности было уже недостаточно. Враждебность подпитывает догматизм: можно лишь настаивать на праве иметь собственную позицию, если какая-то сторона решила оспорить его. Если есть желание сплотить общественность в борьбе за иррациональные убеждения, нужно лишь найти врага, которого можно вместе бояться и ругать. Но в мультицивилизационном мире, состоящем из обществ, меняющемся в ходе массовых миграций и активного обмена традициями, враждебности быть не должно. Нам нужна идея, которая поможет сохранить мир и наладить сотрудничество, – нам нужен плюрализм.
В философии плюрализм означает доктрину, согласно которой ни монизм, ни дуализм по отдельности не отражают суть реальности. Это утверждение, получившее документальное подтверждение в античные времена, помогло выработать новое убеждение: любое общество может приспособиться к культурному разнообразию: религиям, языкам, национальным особенностям, уникальности исторического развития и системам ценностей. Эта идея формировалась постепенно. Реальные примеры были тому подтверждением: почти каждое государство-завоеватель и империи античного периода со времен Саргона поступали именно так. Самую лучшую формулировку обычно приписывают британскому философу по имени Исайя Берлин, одному из многих странствующих интеллектуалов, которых события XX в. разбросали по разным университетам мира. Исайя покинул родную Латвию, переехал жить в Оксфорд и стал завсегдатаем лондонских клубов. «Существует разнообразие ценностей, – объяснял он, – к которым человек может и должен стремиться… и у каждого из нас они будут свои. Этих ценностей не бесконечное количество: у кого-то их может быть 74, 122 или 26, но не бесконечно много. Смысл заключается в том, что если человек стремится к одной из этих ценностей, я, который выбирает другие ценности, вполне способен понять его выбор и осознать суть этих ценностей и те обстоятельства, в которых человек это делает. В этом и заключается человеческое понимание».
Этот взгляд на мир отличается от культурного релятивизма: при плюрализме, например, нет необходимости подстраиваться под оскорбительное поведение, ложные утверждения или какие-то конкретные культы или верования, если кому-то они претят: можно не признавать нацизм или, скажем, каннибализм. Плюрализм не требует проводить сравнительную оценку ценностей: можно спокойно высказывать свое мнение по поводу любой культуры. По мнению Берлина, «плюрализм означает, что все ценности объективны и являются частью человеческой натуры и к ним не стоит относиться как к субъективным стремлениям или же фантазиям». Это помогает сделать мультикультурное общество возможным и жизнеспособным. «Я могу понять любую другую систему ценностей, – считал философ. – Для всех людей есть набор общих ценностей, но при этом у каждого человека есть еще и свои личные».
Забавно, но плюрализм подразумевает, что необходимо мириться и с антиплюрализмом. Под влиянием неприятия мультикультурности в начале XXI в. политика «культурной интеграции» привлекла сторонников на Западе – в этой части мира глобализация и другие крупные агглютинативные процессы заставили многие исторические сообщества защищать свои традиции. Убедить соседей в возможности сосуществования разных культур мирным путем довольно трудно. Государства с плюралистичными взглядами демонстрируют множественность взглядов: некоторые разделяются насильственным способом, как Сербия, Судан и Индонезия, другие делают это полюбовно, как Чешская Республика и Словакия, либо заново обговаривают условия совместного существования, как Шотландия в Великобритании или Каталония и Баскские земли в Испании. И все же идея плюрализма выстояла, поскольку она обещает единственно возможный вариант будущего для этого изменчивого мира. Это та самая цель, которая объединяет все народы. Это может выглядеть парадоксально, но плюрализм – это доктрина, которая может устроить всех нас.