ный изгиб губ и серо-зеленые переливы глаз. И еще у нее длинные белокурые волосы, с которыми с удовольствием играет ветер. Заплетать их она не любила, за что ей попадало от учителей. Ира-Иришка, моя первая любовь.
Я тоже был ничего – высокий, спортивный, хотя, по мнению классных сплетниц, «мрачноватый какой-то. Слишком много о себе понимает…».
Нет, я не собираюсь описывать трепетность первых чувств, это уже сделано до меня, и число авторам – легион. Поэтому опущу подробности наших полугодовых свиданий и перейду непосредственно к тому дню, когда мы с Иринкой остались наедине у меня в комнате. Целовались до одури, мы уже месяц как целовались и гладили друг друга, но ничего больше. Как можно! А она вдруг сказала: «Ладно, если ты так настаиваешь…», встала с моих колен и стянула школьное платье. Смущалась – стояла ко мне спиной, напряженно развернув плечи и вздрагивая хрупкой спиной со звездной россыпью родинок.
Я, кстати, совсем не настаивал, не решался настаивать. И просто ошалел. Растерялся, если честно.
Напомню, времена были давние, советские – броня крепка, а мораль строга. Даже пустенькие журналы «Ню» рассматривались как идеологическая диверсия Запада, а до сексуального просвещения Интернета должна была пройти еще целая эпоха. Обнаженность девичьего тела, прохладная шелковистость кожи, которой можно коснуться, стали для меня настоящим шоком. Уверен, именно мощный выброс подростковых гормонов открыл какие-то последние задвижки в сознании и дал дорогу первым отчетливым воспоминаниям из прошлой жизни. В самый неподходящий момент – когда я, после обоюдных подростковых неловкостей, вошел в нее, начал двигаться в вечном, вселенском ритме. Таком знакомом, оказывается…
Именно что знакомом! Привычном, как хлеб и вино, как зелень гор и прохлада моря, что неумолчно стучится в каменные берега острова… Я вдруг отчетливо вспомнил себя на ложе, на грубой деревянной кровати, застеленной жестким полотном и вытертыми, припахивающими гнилью шкурами. Не представил, а вспомнил! Я – зрелый мужчина с крепкими мускулами, развитыми воинскими упражнениями, бегом по горам за дичью и греблей тяжелыми веслами. От излишеств еды и вина выпуклые мышцы подернулись жиром, и я кажусь еще более массивным рядом с двумя тонкими бронзовыми телами девушек. Обе темноволосые, кареглазые и совсем молодые, моложе Иринки. Но уже опытные, умеющие дарить наслаждение и получать его.
Они толкаются, стоя надо мной на коленях. Мой огромный вздыбленный фаллос восхищает обеих, и каждая норовит первой вскочить на утес наслаждения. Пока я думаю, что надо бы цыкнуть, прекратить эту возню, одна побеждает и с размаха насаживается на меня, издав пронзительный крик. Вторая от зависти начинает ласкать себя. Я хватаю ее за ногу, рывком подтаскиваю к себе и запускаю палец в мягкое лоно. Теперь они обе кричат, их голоса сливаются, и я рычу от радости…
Я люблю быть с женщинами и делаю это часто. И с юными, кто скромничает до конца, прикрывается руками, даже уронив одежду, и зрелыми, отдающимися открыто и страстно. Женская мягкость и гибкость делают меня тверже, их слабость дарит силу и питает мужество.
Подданные знают мою любвеобильность, восхищенно называют меня Царь-Козел. (Здесь это не ругательство, а признание мужской силы.) Часто приводят мне новых женщин, это лучший подарок царю. Их жен и дочерей я тоже не обошел вниманием. У нас на острове дать на ночь гостю жену или дочь – такой же знак уважения, как поднести чару вина и лепешку хлеба. Я тоже награждаю моих друзей и воинов своими женщинами – такова традиция, и сомнения в ее разумности у меня ни разу не возникало. Поэтому на острове множество детей, так и кишат мальками на мелководье.
Это хорошо, правильно. Много детей – много будущих подданных, крепких воинов и рожающих матерей. «Единственная сила царя – это люди, а любое богатство можно взять копьем и щитом!» – так говорил отец Гидак, великий воин, разоривший четыре соседних острова. Я сознаю, что мне далеко до отца, мое превосходство лишь на скрипящем ложе.
И зачем мне сдалась эта неловкая, неуклюжая Ира? – вдруг подумал я, Царь-Козел. Где жар тела, где игра любви? Лежит, как колода, сжалась, как камень, только сдавленно охает. С таким развитым телом уж пора бы научиться дарить мужчине настоящее наслаждение, а не отпихиваться твердыми, как корни сосны, коленками. Завтра же надо отослать ее прочь или подарить кому-нибудь! Пусть трет зерно тяжелыми жерновами, если не способна тереть семя жизни…
Понимаю, она что-то почувствовала, моя Иринка. После того, как у нас все случилось, она заплакала. «Ты будто пропал куда-то в один момент. Словно перестал быть рядом. И лицо такое… Я что-то делала не так, да? Я ничего не умею? Тебе стало неинтересно со мной? – спрашивала она, ладошкой, по-детски стирая слезы со щек. – Ты меня начал презирать, да?»
Я, конечно, постарался ее утешить, что все было хорошо, она замечательная и потрясающая. Получилось не очень искренне, и она, видимо, это чувствовала. Продолжала плакать.
А как сказать правду? Что я уже был не я, а Царь-Козел, не отягощенный моралью альфа-самец из глубин протогреческой цивилизации. Что его память, опыт, его сотни или даже тысячи наложниц заставили меня кривиться от неуклюжести нашей первой близости, ставшей бы счастьем для обычного московского школьника… Как это объяснить, спрашивается?
Потом мы еще раз попробовали быть вместе. И я опять совершил ошибку. Увлекся, попытался расшевелись ее, возбудить пыл, повертеть по-всякому, как делал это опытный грек. Опять кончилось слезами. «Если я ничего не знаю, чего же ты со мной… Ты такой молодой и уже такой развращенный! – всхлипывала она. – У тебя было так много всяких женщин, да? Ты смотришь на девушку как на кусок мяса?»
Встречаться дальше она наотрез отказалась. «Не знаю, кто ты, Коля, какую ведешь тайную жизнь, но я начинаю тебя бояться, – откровенно сказала она. – Ты слишком много умеешь. Ну ты догадываешься, о чем я… И смотришь как-то пристально, оценивающе, как развратный старик. Я не могу так! Можешь обижаться на меня, Коля, но ничего больше не будет. Не хочу тебя видеть, просто не хочу!»
Путаное, невнятное объяснение, но я понял. Обиделась. Разозлилась по-женски упрямо и беспощадно. А я был слишком занят происходящим в собственной голове, на оправдания сил не осталось. Все-таки это не была великая любовь с шекспировскими страстями. Все проще – два подростка сексуально заинтересовались друг другом и расстались при первых же недоразумениях.
Но я же действительно не понимал тогда, что со мной происходит! Дом, семья, школа, уроки, спортивные секции – весь простой и понятный мир старшеклассника рассыпался в сознании, как карточный домик. Воспоминания продолжались, наплывали волнами из глубины души – другие времена, эпохи, разная жизнь, самая разная смерть, часто – безвременная и жестокая… И это тоже был я, все тот же я, Коля Скворцов! Это было со мной, вот что самое удивительное!
Если раньше меня в классе называли «слишком замкнутым», то теперь решили, что я окончательно сдвинулся. С одноклассниками я почти перестал общаться, это точно. Не о чем стало говорить… Чтобы лучше понять то мое состояние, представьте себя, например, в детском саду. Себя – сегодняшнего, взрослого, на равных с детьми, играющими в машинки и куклы. Их разговоры кажутся лепетом, их игры не увлекают, интересы смешны, а желания наивны.
А чувствовали они, как ломаются кости врага под ударом каменного топора? Знают ли, что значит собственными руками копать могилу для любимой жены и единственного ребенка? Слышали, как звенят кандалы в колонне узников? Понимают ли, каково это – стоять в поредевшем строю перед надвигающейся конной лавой и, в сущности, уже переступить грань, отделяющую жизнь от смерти?.. Да что они вообще знают?! О чем с ними разговаривать, с этими глупыми, шкодливыми малолетками?!
Теперь-то я знаю, что все равно оставался ребенком, на которого сразу, мешком на плечи, свалилась взрослость. И не просто взрослость, нечто гораздо большее – опыт столетий, неизбежная сменяемость жизни и смерти. Молодые амбиции, разочарования зрелости, смирение старости, облегчение последнего вздоха – все это для меня, совсем мальчика, вдруг оказалось пройдено и пережито. Ведь я уже жил, много раз жил! Был мужчиной и женщиной, правителем и рабом, воином и любовником, тружеником и бездельником. Добивался власти, погибал в нищете, гнался за богатством, поднимался к вершинам духа, любил, ненавидел, отчаивался, наде-ялся, жертвовал, побеждал, проигрывал – все, что может произойти с человеком, со мной уже было… Может, схожу с ума? Уже сошел?!
Многовато для подростка, не так ли?
Впрочем, кто бы утверждал, что опыт веков – это легко. Даже одна прожитая жизнь меняет до неузнаваемости, а если ты прожил десятки жизней, если умирал большее количество раз, чем иной болел гриппом, поневоле начинаешь чувствовать себя монстром из неведомой глубины.
Да кто я такой, что иду сквозь века, умирая и возрождаясь? Может, не человек вовсе?
Хорошо, что мои родители, как я уже упоминал, люди своеобразные, списали все на переходный возраст. Опять не отдали в мягкие руки драконов психиатрии, как настоятельно рекомендовали учителя. Будь у меня другой отец, все обернулось бы куда хуже, но папа с высоты совминовского положения просто пригрозил директору школы «уволить к чертовой матери». Мол, вы поставлены учить детей, вот и учите, если не хотите соответствующих оргвыводов, а за здоровьем своего ребенка я прослежу без вашего вмешательства!
Под его грозным рыком директор обкакался и утих. От меня отстали, даже почти не спрашивали на уроках.
Вот так состоялось мое Прозрение…»
Я оторвался от экрана и хлебнул чаю. Остыл еще больше. Надо бы встать, заварить свежего. Только лень. И в сон клонит – длинный был день.
Честно сказать, пока я не вычитал чего-то нового для себя.
Ладно, чай подождет. И сон, к сожалению, тоже…
2
Перебрав с коньяком, Бабай проспал почти всю дорогу. Периодически просыпался, смотрел в окно – где они сейчас, и снова проваливался в сон. Один и тот же, навязчивый и нехороший.