Бабаю снилось, что он идет по лестнице. По каменным ступеням с отчетливыми выщерблинами и седыми пятнами мха. Ни перил, ни поручней нет, вокруг – пустота. Этакое абсолютное, космическое ничто, холодное и равнодушное. Он идет и старается не смотреть вокруг, а ступени то ведут его вверх, а то, без всякого перехода, вниз. Вверх – вниз, вверх – вниз, и Бабай уже не понимает, поднимается он или спускается. Но понять важно, почему-то очень важно. Так, что от невозможности тоскливо жмет сердце.
Оглядываясь назад, Бабай видит, как пройденные ступени тают, растворяются в наползающей пустоте. Значит, назад уже не вернуться, остается только идти все дальше и дальше. В сущности, он знает, догадывается, что лестница тоже ведет в никуда, в ту же безжалостную пустоту. Но куда денешься? Вверх – вниз…
Странный сон. Вроде не кошмар, но приятным точно не назовешь. В бесконечности исчезающих за спиной ступеней, в самой кромешности пустоты сквозит такая обреченность, что жить не хочется. Нет, он даже во сне понимал, что это всего лишь сон, успокаивал сам себя. Только не мог успокоиться.
Окончательно проснулся Бабай перед самым Скальском. Открыл глаза, вскинул голову. Во рту скопилась кислая дрянь, и сердце щемит, будто еще не проснулся. Привидится же! К чему?
Бабай поморщился, сплюнул под ноги и потянулся за сигаретой. Нет, если подумать, все объяснимо. Страшный Север, дурацкая Книга книг, дрянной городишко Скальск, куда приходится мотаться, как на работу, – поневоле почувствуешь себя пешкой без надежды выкарабкаться в ферзи. Логически рассудить – никакой мистики, лишь работа угнетенного подсознания. Только от логики ничуть не легче, привкус пережитого сна противнее, чем перегар во рту.
Бабай помнил: когда-то по молодости он попытался представить себе, что такое ад. Нет, верующим он не был даже в те наивные времена, когда мечтал о карьере историка и не умел стрелять быстрее других. К вере юный Антоша Бабайцев относился со снисходительным скепсисом, как к престарелой бабушке, которая когда-то растила и холила, но теперь откровенно съезжает в маразм. Но задумывался. И пришел к выводу, что ад (если он есть) – это не кипящие котлы, огонь и скрежет зубовный. Настоящий ад – это лед пустоты и кромешное одиночество. Безнадежность, умноженная на бесконечность, – вот он, ад.
Почему вспомнилось? Напоминает сегодняшний сон, чтоб его! «Вот такая дребедень – целый день, целый день», – неожиданно выплыл в памяти стишок из детства.
Отгоняя мысли (этому он научился за долгую жизнь – отгонять мысли, как дело ненужное и, по сути, вредное), Бабай повертел головой, оглядываясь.
Машины подъезжали к городу. Ночь уже наступила, но темно не было. Большая полная луна, проскальзывающая сквозь облачные лохмотья, заливала своим мертвенным серебром дома, деревья и частоколы заборов, причудливо рассыпанных по местным холмам. Тоже – северная Швейцария! – скривился Бабай. Дыра дырой, и заплаты на небе!
– Ну-ка останови, Вано, – вдруг приказал он.
– Здесь?
– У церкви.
Джип послушно вильнул к обочине. Следом, видел Бабай, притормозила вторая машина. Он открыл дверь, тяжело сполз с сиденья, размял затекшие ноги. Бросил короткое: «Ждите!» и зашагал к кованой ограде, спиной чувствуя недоумение подчиненных.
Да пошли они!
Небольшую церковку при въезде в город он замечал, конечно, не раз и не два. В городе церкви больше, богаче, их тут вообще много, но эта первая на пути. Явно не новодел, хотя после ремонта. «Храм Воскресения Христова», даже знал Бабай. Или сказал кто-то, или сам мельком прочитал, проезжая.
За оградой он помедлил, оглядывая небольшую ухоженную территорию с елочками и аккуратно стриженными газонами. Снизу церковь подсвечивали прожекторы, делавшие ее больше и значительней, чем при дневном свете.
Без особой надежды Бабай дернул дверь – оказалось, открыто. Он вошел. Запоздало вспомнил, что перед входом положено перекреститься. Перекрестился уже внутри.
В церкви показалось темней, чем на улице, несмотря на свечи перед иконами и приглушенную электрическую подсветку. Тихо и пусто, лишь в углу возилась старая баба, что-то оттирая линялой тряпкой.
И чего он сюда пришел?
– Свечку поставить? За упокой небось? Щас продам, – невнятно прошепелявила баба, не оборачиваясь.
– Почему сразу за упокой? – нахмурился Бабай.
– Тогда – за здравие. Щас продам.
Навязчивость сервиса заставил его улыбнуться. Все правильно, пришел – купи. Даже не станешь пенять на новые времена – торговый дом «Бог, Сын и Дух Святой» третье тысячелетие держит рынок бессмертия.
Баба, наконец, оторвалась от тряпки.
– Давать свечку-то? Купишь?
– Ты кто, старая? – снисходительно спросил Бабай. И только тогда рассмотрел, что перед ним мужик. И не старый, просто как кукла закутанный. Где только собрал тряпье…
– Х… – тот неожиданно подавился, заперхав горлом. Глянул на посетителя неожиданно цепко. – Харон меня кличут.
Прозвучало все так же невнятно, но Бабай расслышал. Вздрогнул всем телом, как от удара током.
Харон! Перевозчик душ в царство мертвых!
– Харон… – растерянно выдохнул Бабай, чувствуя нехорошее движение в животе и ватную слабость в ногах.
Этот, в тряпье, вдруг еще раз хекнул, разинул пасть во всю ширь. Как показалось – огромную нечеловечески, с частоколом желтых кривых зубов. Бабай отпрянул.
Тряпочный вдруг запустил себе в рот всю свою немалую пятерню. Поковырялся там и извлек что-то розовое, слюнявое. Осмотрел с интересом.
Бабай не сразу сообразил, что это жвачка. Всего лишь большой ком жвачки…
– Ты чего? Какой еще Харон? Мирон я! Мирон – божий человек, так меня кличут, – сказал уже другим, вполне отчетливым голосом.
Вот козел тряпочный! А напугал-то…
Бабаю захотелось выругаться в полный голос. Но церковь все-таки… Нет, правда, чего он так испугался? Рассудить – откуда в христианской церкви объявится типаж из античной мифологии? Снится дурь всякая, еще это… Сам себя запугал до умопомрачения, вот и мерещится.
Да, странный мужик, подумал Бабай, успокаиваясь. Русь-матушка испокон веков богата на странности, все больше в сторону убогости и юродства… Зачем приперся? Чего хотел здесь найти?
– Что, Мирон, священник есть в церкви? Или поздно уже?
– К чему тебе?
– Поговорить хотел.
– Поговорить, поговорить… Много вас, разговорщиков ходит, – неприветливо проворчал Мирон, забавно, по-детски, сунув за ухо жвачный ком. – Нету батюшки. Третий день уже нету. Болеет. – Он выразительным мужским жестом щелкнул себя по горлу.
Это было так неожиданно, что Бабай неприлично хрюкнул, подавился смешком.
– Разве можно ему?
– Нельзя, понятное дело. Никому нельзя. Тык все делают.
– Ясно… Бесы батюшку одолели.
– Дурь батюшку одолела! – категорично определил Мирон. – Неча на бесов всю дурь сваливать, привыкли тоже, чуть что – бесы, бесы, а сами вроде как ни при чем… Ты, значит, Бабай?
Бабай снова вздрогнул. Такой популярности в городке Скальске он точно не ожидал. И прозвучало как-то обидно, отметил он.
Бабаем он был уже четверть века и ничего против не имел. Наоборот, нравилось – бабайками детишек пугают, а Бабаем – взрослых. Но этот юродивый (кто же еще?) ухитрился сказать, как сплюнуть.
– Ты вот что, старый… – начал он грозно. И не закончил, не зная, что сказать. В самом деле, не материть же убогого прямо посреди церкви.
Божий человек вдруг прищурился на него и заговорил быстро, остро, словно гвоздем по стеклу царапал:
– Тоже все на бесов пеняешь, да, Бабай? Время бесовское пришло, так думаешь? А нет никакого времени, его вообще нет – времени-то! Не пеняй зря, оглянись за спину, там дьявол стоит, ухмыляется. Оглянись и убей его! А не убьешь, он тебя убьет и съест, вижу!.. – Юродивый (точно юродивый!) для убедительности ткнул в его сторону корявым пальцем. – Убьешь дьявола, тогда приходи. Свечку продам, – закончил он неожиданно.
Бабай инстинктивно отстранился. Палец – грязнее грязи, в слюнях, коснется еще. Он уже открыл было рот – рассказать убогому, в какое место засунуть свечку. Но вовремя одернул себя. Просто глянул мрачно, развернулся и пошел к выходу, храня презрительное молчание. Дать бы ему промеж глаз! – кипело в душе. Только это уж совсем как-то – зайти в церковь, забыть перекреститься, юродивому наварить промеж глаз… И свечку не купить… И смех и грех.
Нет, ну что ж за страна такая – работать никто не хочет, а зато праведников – на каждом углу пучок! Хотя при чем тут страна?..
Сходил, называется, утешил душу! – все еще злился Бабай, возвращаясь к джипу. Харон, мать его… Убей дьявола, надо же… Кстати, кого это убогий имел в виду? Уж не Закраевского ли? – вдруг пришло в голову. Даже не сообразил сразу… Нет, ерунда, быть не может! Так, для красного словца завернул, кукла тряпочная. Божий человек, его дивизию…
Религия – опиум для народа! – мстительно припомнил Бабай.
Ребята курили возле машин.
– Куда теперь, шеф? – спросил Луцкий.
Бабай зло покосился на него. На миг показалось, и этот ехидничает. Нет, показалось, у Вано в голове лишь одна извилина, да и та скручена в баранку… Внезапно его осенило:
– Давай-ка, Вано, рули в морг. Где местный морг, знаешь?
– У больнички небось, где ему еще быть. Найдем, шеф.
– А чё мы в морге забыли? – спросил Леха Федоров.
– Глянем. Чуйка у меня екает – что-то не то здесь.
Бабай опять вспомнил исчезающие за спиной ступени. Вспомнил еще одно, что ускользнуло при пробуждении, – одет он был не так в этом сне. Не обычные майка-джинсы, мятые и мягкие, а ткань на теле грубая, жесткая, заскорузлая, поверх нее на плечах и груди – тяжелое железное плетение кольчуги… Нет, но это-то к чему? Мало ему загадок, еще собственные мозги пошли кренделями вприсядку…
– Ну чего стоим, чего раскорячились?! Поехали уже! – зло гаркнул Бабай.
– Должен вас разочаровать, господа, – разводил руками санитар морга. – Нет у меня ваших, вчера-сегодня никого нового не поступало.