Немцы были ошеломлены и встревожены. Тотчас же нас оцепили автоматчики и загнали обратно в бараки. Потребовали выдать зачинщиков. Таковых не нашлось. Не было и предателей. Правда, предательство мы предупредили… Помяв им основательно бока, предупредили, что все они будут уничтожены, если кто-либо из нас по их вине будет расстрелян».
Наказание не заставило себя ждать: немцы на несколько дней лишили хлеба третью роту.
«…Несколько дней нас не тревожили. Комендант лагеря выжидал. Когда наказание, по его мнению, возымело должное действие, он сделал первую попытку заставить нас работать. Выделили из нашей роты 30 человек и вывели на военный объект. Все 30 человек отказались взять лопаты. Немцы выстроили нас и объявили: “Кто не хочет работать, выходи под расстрел”. Эффект получился противоположный ожидаемому. Все тридцать шагнули вперед. Залпа не последовало. После демонстрации расстрела всю группу привели обратно».
«Демонстрацией» нацисты не ограничились. «Примерно в час ночи раздался дикий грохот. Спросонья, не понимая, что происходит, люди, как безумные, вскочили с нар. В некоторых местах раздались стоны. Послышались крики: “Ложись! Стреляют!” Фашисты ночью открыли огонь по нашим баракам. Бараки тонкие, фанерные. Пули легко пробивали стены. Много было раненых. Капитан Сорокин был убит. Фашисты стреляли минут пятнадцать. Потом ворвались в бараки и начали обыск».
Не выдержав напряжения, многие решили бежать: лучше погибнуть при побеге, чем быть убитым ночью в бараках.
Новобранец: «Гибель при побеге тоже была очевидна для всех. Кругом проволока, мины, дальше скалы, море, сильная охрана со специально обученными собаками. Я убеждал товарищей не делать этого, не бежать на тот свет, умереть никогда не поздно. И все же ночью 6 июля 1943 года пленные сделали в проволоке дыру. Желающих бежать оказалось так много, что создалась целая очередь. Один за другим смельчаки пролезали в дыру. Шесть пролезли, а седьмой в спешке зацепился за проволоку. Ни взад, ни вперед. Поднялся шум. Часовой обнаружил скопление людей и поднял тревогу. С вышек хлестнули пулеметные очереди. Все бросились в бараки. Успело убежать только 7 человек, но их тотчас же выловили и подвергли страшным пыткам: поломали руки и ноги, разрезали животы и потом расстреляли. Их истерзанные тела привезли в лагерь. Среди них были два члена нашего подполья: майор Лепехов и подполковник Чаганов.
Надо отдать должное исключительному их мужеству. Они многое знали, особенно майор Лепехов, о нашей организации и, несмотря на нечеловеческие муки, никого не выдали. На майоре Лепехове мы насчитали 36 ран, огнестрельных и колотых. На его груди лежал самодельный нож. По-видимому, его же ножом немцы его и пытали».
Но даже после этой жестокой расправы военнопленные работать отказывались.
Убедившись, что ни уговоры, ни наказания, ни расстрелы не помогают, нацисты, видимо, решили поискать для строительства стратегического объекта более покладистых работников. А непокорных офицеров перевезли на остров Фиэль вблизи Бергена, где заставили работать в каменоломнях и на строительстве шоссейных дорог.
Новобранец: «Хотя на острове и не было “Атлантического вала”, мы понимали, что косвенно и эта работа военного характера. Дороги на войне имеют большое значение. Так что же делать?.. Мы могли снова отказаться от работы. Но мы решили без особой нужды не дразнить немцев, не идти на открытый отказ. Тем более это не являлось военным объектом. Решили достигнуть цели другим путем и не рисковать жизнью: дела не делать и от дела не бегать. Объявили итальянскую забастовку и развернули диверсии».
Они ломали сверла отбойных молотков, запускали в камнедробилку увесистые гранитные «орешки» и, разгружая корабли, бросали за борт ящики с военной техникой.
«Василий Котельников и я‚ – вспоминал Леонид Мельчаков, – отвязали толстое бревно, лежавшее поперек рельсов на конце узкоколейки, разогнали вагонетку, и она полетела в пропасть».
Новобранец: «С утра мы получали молоты, кирки, ломы, лопаты и выходили на работы. Руководили работами немецкие мастера, члены фашистской организации ТОДТ. Но были среди мастеров поляки, датчане и голландцы. Мастера с помощью конвойных заставляли нас работать. Мы шевелились еле-еле, для виду. Целый день каждый из нас стучал по одному и тому же камню, и практических результатов – ноль.
Особенно “хорошо” работали бурильщики. Они быстро усвоили одну способность этой работы – даже от незначительного перекоса бур застревал в граните, и вытащить его оттуда уже нельзя было. Искусству намертво загонять буры научил нас один польский мастер. Был он низенький, худой, щуплый и очень молчаливый. Ходил в зеленой английской шинели, говорил на ломаном польско-русско-немецком языке.
Майор Голубев как-то пытался овладеть искусством навечно загонять бур в гранит. Раз за разом попытка не удавалась. Мастер-поляк наблюдал за ним со стороны. Заметив бесплодные попытки Голубева, он подошел и показал, как надо это делать. Загнав бур глубоко в гранит и загубив его, мастер на чистом русском языке сказал:
– Вот так надо работать!
Майор Голубев быстро и хорошо усвоил эту науку. Буры стал загонять “умело”, а главное, подружился с мастером, который стал снабжать нас свежей информацией. Когда немцы убедились, что мы “не умеем бурить”, они стали поручать эту работу мастерам. Они же взрывали и шурфы. Нам оставалось только разбивать камни и подвозить к камнедробилке.
Выводить камнедробилку из строя оказалось значительно легче, чем загонять буры в гранит. Стоило ввалить в нее “орешек” килограммов на 70–100, и готово: раздавался сильный треск, грохот, скрежет железа и… наступала тишина. Дробилка останавливалась. Вверх поднималось облако пыли, прибегало начальство, ругалось – “доннер-ветер, руссиш швайн”, – а мы как ни в чем не бывало молча стучим да стучим молотами по камням. Начальство, взбешенное поломкой камнедробилки, бегало среди нас, хватало каждого за грудки и кричало: “Ду саботаж”.
Саботаж! Саботаж!
А у нас был один ответ: “Нихт ферштейн”.
На бурении наша “работа” еще долго сказывалась. В кузнице, где наваривались коронки на буры, работал член нашей организации капитан Никифоров. Он так “умело” наваривал эти коронки, что они отлетали от бура после двух-трех оборотов».
Ну и, конечно, нельзя не упомянуть эпизод с пушкой. Пушке и двум тракторам просто не повезло – на дороге им встретилась группа военнопленных, уставших и, разумеется, безоружных. И все же встреча оказалась для могучей военной техники роковой.
Новобранец: «На западное побережье Норвегии немцы завозили не только прицельные приспособления, но и крупные орудия. Выгружали их где-то на пристани, а затем на специальных тележках тракторами вытягивали на гору. Одну из таких пушек калибра 380 мм, снятую, по слухам, с поврежденного линкора “Тирпиц”, два трактора тащили в гору мимо нашего лагеря. На крутом подъеме и на закруглении тракторы застряли. В это время с работы возвращалась бригада Строеньева – 30 человек. Трактористы что-то крикнули конвойным. Наша бригада поняла это как просьбу о помощи. Ухватились наши ребята за тело орудия и стали “помогать” тракторам, да так ловко, что пушка, слегка продвинувшись, еще более накренилась и… загремела в ущелье, увлекая за собой тракторы и трактористов. Конвоиры растерялись, не зная, что делать. Строеньев им посоветовал: “Шнель нах хаус” (скорей домой). Конвоиры поняли его команду и погнали бригаду в лагерь бегом, приказав никому ничего не говорить.
В тот же вечер Строеньев пришел ко мне и рассказал, как они “помогли” тащить пушку. Но сам был напуган:
– Что же теперь будет, товарищ майор?
Я с нарочитой строгостью ответил:
– Когда ты пушку валил в ущелье, ты спрашивал меня? А теперь умей сам отвечать за свои действия.
– Товарищ майор, ей-богу, мы не виноваты. Она сама, дура, туда свалилась.
Я засмеялся.
– Ну хорошо, – говорю, – я тебе верю, а как гестапо?!
Я посоветовал то же самое, что и конвойные, – молчать.
В ту ночь я почти не спал, прислушивался, что делается на дороге и в немецком городке. Всю ночь там слышался гул машин и раздавались голоса немецких солдат, но нас не потревожили. Утром при выходе на работу мы видели: внизу, в ущелье, лежало тело орудия, зарывшись казенной частью глубоко в землю. Майор Шевченко, шедший со мной рядом, хитрый хохол, умеющий тонко пошутить и сохранять при этом очень серьезный вид, толкнул меня локтем и спросил:
– А как ты думаешь, зачем эта дура туда угодила?
– А черт ее знает. Может, немцы на парашюте ее туда сбросили?
– Ты очумел, майор. Тысячу пудов на парашюте?
Я промолчал.
Пушка валялась на дне ущелья около двух месяцев. Для ее подъема немцы привезли несколько подъемных кранов, домкратов и с большим трудом выволокли ее оттуда. Но стрелять из нее так и не пришлось – кончилась война».
Оккупируя Норвегию, гитлеровцы собирались устроить там не только плацдарм для военных действий в Северном море, но и военно-промышленную базу. Именно для этой цели туда отправлялись на каторжные работы десятки тысяч военнопленных, значительную часть которых составляли красноармейцы и остарбайтеры из СССР, – на строительство дорог, аэродромов, военных объектов.
Управленческое решение оказалось не самым удачным: стратегические объекты строились крайне медленно и в большинстве своем так и остались недостроенными. «Бесплатные рабы» использовали малейшую возможность для саботажа и побегов, с одной стороны – отвлекая на себя значительные силы имперской полиции, с другой – получая всестороннюю поддержку местного населения. Несознательные норвежцы, вместо того чтобы массово записываться в ряды коллаборационистов, кормили пленных и помогали им скрыться от преследователей.
Безусловно, были и примеры обратного – как и в любой сложной геополитической ситуации такого масштаба. Небольшая часть норвежцев поддержала оккупантов: люди вступали в коллаборационистскую администрацию, полицейские формирования, шли добровольцами в войска СС, ВМС, ВВС Германии. В качестве рядовых охранников в «сербских лагерях» служили 363 норвежца. Но нам не удалось найти ни одного свидетельства того, например, что норвежские крестьяне сдавали властям бежавших из лагерей красноармейцев.