К этому времени режим в рабочих лагерях несколько смягчился. По воскресным дням с двенадцати часов дня до шести вечера нам разрешалось выходить в город на прогулку, и я имел возможность общаться и знакомиться с товарищами из других лагерей. Так я познакомился с замечательными патриотами харьковчанками Катюшей Самойловой из Баварии, которая жила где-то на проспекте Ленина, Пашей Сорокиной, Соней Лебедь, самой молодой патриоткой Тоней из Дергачей и многими другими из девичьего лагеря Гастроф 1.
Вскоре мне стало известно о том, что в одном из лагерей для военнопленных находится видный советский офицер, скрывающийся под вымышленной фамилией, мне поручалось организовать добычу гражданской одежды для троих человек, компас, карту местности этого района и небольшой запас провизии. Мной эта задача была поручена через Катюшу Самойлову девушкам, так как они более свободно выходили из лагеря. По отдельным дням недели они купались в той же бане, куда водили военнопленных в другие дни.
Был разработан такой план: девушки достают карту, компас и одежду и немного продуктов и при посещении бани незаметно оставляют сверток в определенном месте. В записке, которую они должны были бросить под окно лагеря для военнопленных ожидающему «Николаю», иносказательно должно быть об этом сообщено, после чего им же поручалось отвлечь внимание часового у ворот с тем, чтобы «Николай» с двумя другими товарищами могли незаметно выйти из двора лагеря. В некотором расстоянии товарищ поляк должен был им вручить три билета на отходящий поезд, и они, отъехав некоторое расстояние от Хемнитца, должны были его покинуть и продолжать свой путь пешком.
Девушки блестяще справились с поставленной задачей.
Вскоре Гусев сообщил мне о том, что в одном из лагерей военнопленных происходит сортировка трофейного оружия и что существующая там группа организовала ремонт оружия и тайный склад оружия и боеприпасов. Ставилась задача подготовить людей, готовых в минуту приближения наших войск к Хемнитцу взять в руки оружие и оказать нашим войскам помощь изнутри. Кроме того, ожидались воздушные налеты бомбардировщиков, необходимо было организовать световые сигналы на военные объекты.
Катюша Самойлова к этому времени стала покашливать и вскоре была отправлена в «зеленый» лагерь для больных вблизи г. Плауэн, где вскорости, по сообщению сестры Яши Селезнева, Александры Селезневой, скончалась от туберкулеза.
Приближался май сорок четвертого года. Впервые Гусев предложил мне явиться в воскресный день в ресторанчик на окраине города, где разрешалось восточным рабочим в воскресный день провести время и выпить кружку пива, для встречи кое с какими товарищами – руководителями групп других лагерей для решения вопросов о проведении маевки в маленьком лесу на окраине города. Для конспирации собирались с непосвященными девушками, чтобы потом по одному собраться за определенным столиком и переговорить по делу.
Встреча была назначена на час дня, однако того, кого ожидал Гусев и от которого мы должны получить указания, не было. Чуя что-то недоброе, я предложил Гусеву покинуть ресторанчик, но он сказал, что еще подождет. В 18 час. к ресторанчику подкатили две автомашины, гестаповцы окружили ресторанчик, и началась тщательная проверка. Многие товарищи были арестованы. Меня искали долго, помогал им русский предатель электрик Котов, обрисовывая мою внешность и одежду, но поскольку меня не было, был арестован товарищ с похожей фамилией Новик Никифор.
Возвратившись в лагерь, я не дождался Гусева и ряда других товарищей и понял, что что-то случилось, но успокаивал себя тем, что, возможно, у кого-то был обнаружен спирт и все задержаны. Такие случаи уже имели место. Однако в двенадцатом часу ночи по коридору барака протоптало множество ног, и, оттолкнув дверь, в комнату вошли гестаповцы в стального цвета шляпах и плащах. С пистолетами в руках. Спросив, кто такой Новиков, они спросили меня о наличии оружия, произвели тщательный обыск моей кровати и тумбочки и вытолкнули в коридор. Там же стоял Яша Селезнев, а рядом, изгибая спину в угодливой позе, стоял Сенько-Поповский-Ювеналь и староста Сафронов.
Нас вывели во двор, там к нам присоединили также полицейских Филатова и Соснова, что совершенно сбило меня с толку. Лишь потом я догадался, что нам подослали провокаторов. Щелкнули предохранителями, прозвучала команда, предупреждающая о последствиях в случае побега, подъехала арестантская автомашина, стоявшая с потушенными фарами невдалеке, нам надели наручники и впихнули в машину. Машина тронулась. Через некоторое время мы услышали гудки паровозов и догадались, что находимся у девичьего лагеря Гастроф 1. Машина остановилась. Через несколько минут в машину втолкнули Пашу Сорокину, Соню Лебедь и Тоню. К ним также посадили «наседку». И вот мы в гестапо.
Всех привезенных по одному провели во внутренний двор, категорически запретив переговариваться, и загнали в темное помещение, похожее на гараж. По правую и левую сторону были вплотную поставлены лавки, на которых слева лежали вниз лицом мужчины, а справа девушки, арестованные днем. Нам также велели лечь на лавки: один головой вперед, а другой назад (валетом), чтобы нельзя было перешептываться. По проходу ходил гестаповец с плетью, которой он наносил удары то направо, то налево, где слышался приглушенный шепот товарищей, пытавшихся о чем-либо говорить с соседом <…>.
…Утром нас партиями выводили на прогулку во двор, где мы по кругу в течение нескольких минут прогуливались, окруженные гестаповцами, тщательно наблюдавшими за нами. Здесь я увидел, вернее, угадал Николая Гусева и Селезнева Яшу. Лица их были неузнаваемо обезображены. Багрово-синие кровоподтеки под глазами и лица, опухшие, словно намазанные какой-то желтовато-прозрачной жидкостью. Гусев увидел меня, незаметно отрицательно качнул головой и сразу же отвернул от меня голову. Я понял, что он ничего не сказал.
Так нас продержали еще два дня. Допрашивали всех тех же товарищей. Видно, что товарищи держались крепко, а те, кого забрали по ошибке, ничего не знали. На третьи сутки нас снова всех обыскали и выгнали во двор, построили. Шесть или восемь гестаповцев собственноручно конвоировали нас в тюрьму.
Я попал в одиночную камеру, это было очень тяжело. Мысли и догадки блуждали в моей голове. Кто предатель? Или кто неосторожно проболтался? Но тут же я думал – это исключено. Ведь мы сами, члены группы, не знали друг друга в лицо, за исключением нескольких человек, и так в каждом лагере. Товарищи из других лагерей знали, что в лагере Зигмартонау есть Браток – такая была у меня кличка. Ребята же мои об этом не знали, кроме Гусева. Но ведь выбрали ребят и девушек из всех лагерей Хемнитца. Подозревать Гусева как провокатора не было оснований, ведь он был среди нас и его больше всех истязали.
Кроме этого, меня мучила неизвестность. На допрос меня ни разу не вызывали, и я терялся в догадках. Будучи в гараже, я урывками узнал у соседа по лавке, что всех их арестовали в ресторанчике в шестом часу вечера. Сразу отобрали по списку товарищей, а затем долго искали Новикова, то есть меня, помогавший гестаповцам фольксдойч из нашего вагона описывал им мою наружность и одежду, но найти меня не могли, так как меня там уже не было.
Отобранных по списку товарищей вывели на улицу, долго избивали, о чем-то спрашивали, затем погрузили всех в машины и отвезли в гестапо. Было о чем подумать. О чем допрашивают товарищей? Что они сказали? О моей деятельности знали только Гусев и Селезнев. Кати не было в живых.
Но вот меня вызвали и с группой товарищей повели на допрос в гестапо. Среди товарищей мне незнакомых я увидел впереди стройную и гордую фигуру Паши Сорокиной, но поговорить не было возможности. Нас разместили в полуподвальном помещении в подследственных камерах.
В нашей камере были все незнакомые люди. Один католический поп, двое украинских националистов, которые беспощадно ругались и грызлись между собой. Наконец на допрос вызвали меня. В комнате, где меня допрашивали, находился следователь, против него сидел поляк-переводчик.
Мне предложили сесть. Допрос начался очень мирно, были заполнены все мои анкетные данные, после чего следователь меня долго убеждал, что я человек молодой и им не хочется лишать меня жизни, в моем возрасте люди часто совершают необдуманные поступки, которые можно простить при откровенном признании. Он также мне сообщил, что им уже все известно и нужно только мое признание. Лихорадочно работали мысли, что отвечать? Что им может быть известно, ответил, что, безусловно, расскажу все, что знаю, так как арестован, очевидно, по ошибке, ничего за собой не чувствую, и мне, собственно, скрывать нечего.
Меня сразу спросили, знаю ли я Гусева. Я ответил, что, безусловно, знаю, так как он жил в одном бараке со мной и работал на одном заводе, но близко с ним не знаком. Правда ли, что Гусев – беглый военнопленный офицер? Этот вопрос поставил меня в тупик. Значит, им кое-что известно, но откуда? Я ответил, что поскольку я близко не знаком с Гусевым, то таких подробностей не знаю. Мне задали еще вопрос – были ли такие случаи, когда в нашей комнате читались прокламации мофтпост, сбрасываемые с американских самолетов с военным положением на фронтах, и кто был инициатором дискуссий по этому вопросу. Я ответил, что таких случаев не знаю. Мне заявили, что на этот раз допрос окончен и мне дается время продумать свое поведение, так как следующий раз допрос может быть неприятен, так как у них есть особый подвал, где умеют заставить говорить самых строптивых.
Меня снова отвели в одиночку и снова долго не вызывали. Наконец я был снова в подследственной, и снова никого из русских.
К вечеру меня вызвали. На столе у следователя стояла большая фотография Катюши в траурной рамке, которую я сделал после известия о ее смерти. Тут же на развернутой газете лежала вся моя переписка с ней и Александрой Селезневой и их письма ко мне. Но это меня не пугало, так как в письмах были мысли, иносказательно их можно было толковать самым безобидным образом. Так, например, Катюша писала, что на Родине ожидается большой урожай, заколосилась пшеница, но только в таких-то районах выпадает часто град, занесенный восточным ветром, и сильно пострадали огороды. Но я понимал о том, что на Родине крепнет наша армия и ожидаются бои, а наша авиация бомбит такие-то районы.