Следователь спросил меня – кто такая Катюша? Я ответил, что это моя невеста, но что она мертва. В отношении Александры Селезневой я сказал, что мы познакомились с ней в поезде, когда мы ехали в Германию. Хотя я ее и в лицо не видел, но в это трудно было поверить. Затем мне задали вопрос, вспомнил ли я о беседах в комнате среди восточных рабочих по поводу сводки, прочитанной в прокламации мофт-пост. Я ответил, что при мне таких бесед не было. Тогда мне сказали, что Владимир Чернянский говорит совершенно другое. Владимир Чернянский из Днепропетровска.
Одно время я думал, что этот товарищ подойдет для привлечения в группу, он ненавидел немцев за их пренебрежительное отношение к русским и варварские условия жизни. Я же принял это как ненависть к врагу. Однако вскоре убедился, что я ошибся. Не раскрывая себя, я выпытал у Чернявского о его настроениях, об отношении к советской власти и фашистам. Оказалось, что отец его репрессирован и Чернявский одинаково ненавидит как немцев, так и советскую власть. Дальнейшее знакомство с ним показало, что он эгоистичен, самолюбив и труслив. Я понемногу от него стал отдаляться и совсем прекратил с ним общение.
И вот он арестован и находится здесь же и дает показания не в мою пользу. Я поверил сказанному, но решил проверить, все равно терять было нечего, а одна темная страница могла проясниться. Я попросил очной ставки. Сомнений быть не могло. Следователь нажал кнопку под столом и вошедшему конвоиру велел привести Чернявского. Тот вошел и, увидев меня, трусливо объежившись, опустил глаза.
Он подробно изложил, как в один из вечеров в нашей комнате проводилась читка прокламации и каждый высказывал свое отношение к тем или другим событиям. Этим достигалась двоякая цель, во-первых, нужно было утратившим веру в победу нашей армии товарищам открыть глаза на действительность, вселить им веру в конец фашистского господства, напомнить о гражданском долге перед Родиной даже в наших условиях. Во-вторых, в этих беседах люди, замкнувшись в себе, поневоле раскрывали себя, и можно было видеть, на кого можно полагаться в случае необходимости, а таких оказалось большинство. И вот Чернявский, бывший на одной из таких читок, предал нас. Быстро обдумав ответ, я заявил, что Чернявский ошибается. Может, и имел место такой случай. Но я по вечерам всегда работаю все время, о чем они могут справиться в лагере. Я действительно всегда работал с вечера до утра в ночную смену. Но эта читка проводилась в воскресный день. Я рассчитывал на маленькую хитрость, но она удалась. Чернявского удалили.
Допрос принял более крупный оборот. Задав мне несколько вопросов и получив ответ «не знаю», следователь вскочил на стул и с криком «Не знаю, не знаю, проклятая большевистская свинья» сбил меня с ног ударом кулака в лицо. После чего вопросы ставились в упор. Какие задания я давал Паше Сорокиной? (Паше я заданий никаких не давал, задания мной передавались Катюше.) Кто помогал в побеге русским военнопленным? Мне говорили, что они пойманы и находятся здесь же. Кто они такие? Но я отвечал, что ничего не знаю и никаких пленных тоже. Если они пойманы, то пусть дадут с ними очную ставку, и я уверен, что они подтвердят, что ни я их, ни они меня не знают. Началось самое страшное. Меня били по кончикам вытянутых пальцев линейкой, точно попадая по самым кончикам. Закладывали пальцы рук под дверь и, медленно закрывая ее, сжимали, пока из-под ногтей брызгала кровь. Поневоле из груди вырывался не то стоп, не то вопль, воплощение боли, гнева и собственного бессилия перед ненавистным врагом.
Не добившись ничего, свели меня в подвал. До войны я видел панорамку «подвалы испанской инквизиции», теперь я увидел это наяву, но в более механизированном виде. На стенах висели различные крючки и клещи. Здесь же, вытянувшись длинными рядами с грузами на нижнем конце, черными блестящими гадюками блестели при слабом свете хлысты разных калибров. Здесь же стояли топчаны, снабжены ременными с никелем застежками для прикрепления жертв. Двое верзил свалили меня на топчан и быстро застегнули ременные застежки так, что можно было ворочать только головой.
Два палача, взяв в руки плети, стали с двух сторон, оголив мое тело. Прозвучал вопрос, буду ли я говорить? Я ответил молчанием. Посыпались удары. Палачи били со вкусом, не спеша. Удар. Нервная жгучая змея впивается в тело и ползет по нему, то вправо, то влево. Закусив губу до крови, молчу. Решил не дать возможности гадам смеяться над моими мучениями. Тело напряглось, как тугая пружина, и бичи словно режут его. Палачи стараются бить по одному месту. Из лопнувших рубцов сочится кровь и ползет горячими струйками по телу. Я не слышу вопросов. Я слышу счет тридцать два и теряю сознание.
Очнулся я в подследственной камере. Какой-то товарищ окатил меня водой из ведра, и я, лежа на цементном полу вниз лицом, дрожу всем телом от холода. Рубашка и штаны прилипают к кровавым ранам. Невозможно повернуться.
В тюрьму меня отвезли еще с двумя товарищами в машине и снова бросили в одиночку. И потянулись дни, похожие один на другой. Снова везут куда-то и помещают одного в зеркальную камеру, ярко освещенную. Сотни зеркал отражают твое страшное заросшее, изможденное лицо. Один ты и сотни твоих отражений. Затем опять везут на допрос, и снова одиночка.
Следующий раз загоняют в камеру, битком набитую людьми, закрывают герметично дверь, и снизу начинает поступать леденящая душу вода. Тело трусит лихорадка, затем начинает жечь, словно раскаленным железом, затем деревенеет, и наступает полное отупение. Вода постепенно спадает, открывается дверь, и все впереди стоящие падают в коридор, но удары плетей и лающие крики «мос, мос, рауч» заставляют людей подниматься и, тупо передвигая одеревеневшие ноги, отправляться на допрос. Теперь я уже «старик», подследственники меня научили, что во время побоев плетьми нужно кричать как можно громче, тогда тело расслабляется и бичи не так рассекают кожу.
Но вот меня перевозят в общую камеру. Здесь человек двести народу. Самые разнообразные уголовники всех национальностей, а также политические. Из знакомых мне Чернявский, Мишка Москвич, пустой парень из нашего лагеря, лагерные полицейские Сосков Иван и Филатов Александр, которых арестовали якобы за грабеж евреев у себя на родине во время эвакуации. Глупей придумать нельзя. Явно – наседки-провокаторы. Стараюсь держаться от них подальше. Чернявский пытается жаловаться, что страдает через нас, политиков. Паренек Новик Никифор, работающий у бауэра и попавший в ресторанчике вместо меня, жалеет, что не был знаком с нами, ничего полезного не сделал для своей Родины. Чернявскому отвечаю, что получит то же, что и мы, а в случае если доживем до освобождения, то будет держать ответ. Никифора утешаю, что еще будет время доказать свою преданность Родине. Здесь вспоминаю слова Владимира Ильича Ленина о том, что тюрьма для политического заключенного – это своего рода школа.
Здесь я знакомлюсь с замечательными немецкими коммунистами из Зальцбурга Генрихом и Леопольдом. Один из них осужден был к смертной казни, которая была заменена пожизненным заключением, а второй к пожизненному заключению. Они страстно интересуются жизнью нашей страны до нападения фашистов. Рассказывают о своей деятельности и своем великом Эрнсте Тельмане. С великой любовью говорят о Владимире Ильиче Ленине.
Однажды меня вызвали в числе других товарищей в одну из служебных комнат тюрьмы, возвратили отобранные при аресте часы и, заполнив какой-то бланк, в который раз отпечатав пальцы и описав подробно мои приметы, вернули в камеру. При заполнении бланка я прочел отпечатанное крупным буквами заглавие – концентрационный лагерь Маутгаузен.
Возвратившись в камеру, я поделился новостью с Генрихом и Леопольдом. Они очень опечалились и начали рассказывать мне, что им было известно о лагере уничтожения. В тридцатых годах в этом лагере находилось более трехсот их товарищей. По скудным известиям, просочившимся через толстые стены и электрические заграждения лагеря, им было известно о том, что из трехсот их товарищей за двенадцать лет заключения остались в живых несколько человек, и то… под одеждой умерших бандитов. Они ввели меня в курс дела и «порядки» в лагере и советовали, если это будет возможно, избавиться от него, попав в какой-нибудь филиал этого лагеря как специалист по профессии.
Генрих подарил мне свой жилет – все богатство, что у него было, а Леопольд извлек с нательной рубашки значок в виде ромбика с белой окантовкой на голубом поле, у которого красовалась белая буква Л. Он с гордостью рассказал мне, что это начальная буква его имени и начальная буква псевдонима великого вождя мирового пролетариата Ленина.
На следующее утро большая группа заключенных была выстроена для отправки в Маутгаузен. Стояли по двое, выводили во двор тюрьмы, где, надев наручники одному на левую, другому на правую руку, усаживали в машины и отправляли на вокзал. По прибытии на вокзал полиция долго очищала улицу от народа, после чего нас по длинному коридору полицейских с овчарками повели к арестантским вагонам <…>.
…Наконец эшелон прибыл к месту назначения. Небольшая станция с надписью «Маутгаузен». Вдоль всего состава зеленая цепь эсэсовского конвоя, с овчарками на поводках. Отовсюду раздаются оклики: «Мос! Мос! Раус!» – и выкрики этой лающей команды сливаются с лаем овчарок, создавая невообразимый хаос звуков. Направо и налево сыпятся удары на людей, которые не понимают слов команды и не знают, что от них хотят.
<…>
Через несколько дней чувствую, что, невзирая на зверский режим, здесь также действует какая-то невидимая дружеская рука, которая старается помочь политическим заключенным. Друг мой, чех Франтишек из Праги, который был арестован за то, что шил одежду чешским партизанам, рассказывает мне то, что ему становится известным.
В лагере существует тайная организация из старых политзаключенных, которая как только можно помогает политзаключенным: питанием, определением на более легкие работы и так далее. Так через Франтишека я был предупрежден о том, что будут отбираться специалисты для работ в разные лагеря, филиалы Маутгаузена, и мне следует назваться электриком, когда будут отбирать в лагерь Винерноештадт.