Этот лагерь находился вблизи венгерской границы и, естественно, ближе к Восточному фронту, откуда ожидалось освобождение Советской армией, во-вторых, этот лагерь был разбомблен американской авиацией, и его нужно было восстанавливать. Предполагалось, что вследствие этого режим там будет несколько легче, чем в обычных лагерях. Через некоторое время все так и произошло.
Я был зачислен в транспорт на Винерноештадт. Нам простригли на голове гитлерштрассе, так называлась полоса, простриженная от лба до шеи. Выдали полосатые штаны, куртки и головные колпаки мицен. К левой части груди и правой части брюк были пришиты лагерные номера, которые заменили нам фамилии. Мой номер был 73763, возле номера стоял красный треугольник острием вниз с черной буквой «р» на его поле, что означало, что я политический заключенный русский.
При построении ко мне подошел немецкий политзаключенный капо и спросил, я ли Николай, после чего отдал мне в руки свой чемоданчик, сказал, что будет идти со мной рядом и чтобы я его держался, он мне поможет. Я вспомнил Франтишека: действительно, значит, и в этих преисполненных страха и ожидания смерти условиях действует крепкая бесстрашная рука, которая все знает и держит в поле своего зрения.
Жорж, так звали моего нового знакомого, действительно помог мне остаться в живых, помогая мне как в питании, так и предостерегая от всяких неприятностей. По прибытии в лагерь Винерноештадт он, будучи капо, предложил мне в свободное от работы время оказывать ему помощь в распределении пищи, уборке помещения. Хотя у старосты блока бандита Ганса для этой цели были штубиндисты, однако с Жоржем он ссориться не хотел. Таким образом, я имел право на лишнюю миску баланды, а затем мне стали попадать и другие продукты, которые выгадывались при дележе пайков.
Скоро я имел возможность помогать другим русским политзаключенным, как, например, Михаилу Ивановичу Саржину – майору инженерных войск Московской области, Василию Меромянинову из г. Шахты и многим другим, которых фамилий я не знаю, да и не в этом дело. Важно, что можно было хоть немного помогать товарищам.
В лагере особенно сдружился я с Василием Васильевичем Меромяниновым из г. Шахты. В начале войны он, будучи в армии, был контужен и ослеп. Добравшись кое-как домой, он подлечился и впоследствии был угнан в Германию вместе с женой, учительницей. У себя в рабочем лагере он также был вовлечен в подпольную группу сопротивления. Вася был замечательным художником, и ему не представляло никакого труда скопировать любую печать. Он оформлял различные справки, бланки, документы для членов группы печатями и подписями. Впоследствии группа провалилась по вине одного провокатора, и Вася в числе других товарищей был арестован.
Кроме всего, Вася был замечательным музыкантом. Мы с ним решили, что мы должны что-либо делать здесь для поднятия духа заключенных, вселять в них веру в победу и надежду на освобождение. Так, нами было сложено несколько стихов и песен. Ваня придумал мотив, а я слова, записывать было опасно, но мы очень крепко все запоминали и решили в новогоднюю ночь 1945 г. провести у себя в блоке своего рода концерт. Вася через блокового достал домбру. Кругом были вставлены пикеты, чтобы на нас не наскочили эсэсовцы. Свет в блоке был притушен. Зрители все улеглись на свои трехэтажные нары, а выступающие выходили на середину блока и вполголоса декламировали или пели. Это был поистине вечер интернациональной дружбы и братства. Итальянец и русский исполнили дуэтом «Ах ты окно, откройся», затем французский бывший видный певец-антифашист спел «Марсельезу», затем немец и испанец пели революционные песни, после чего мы объявили, что прочтем и споем стихи и песни собственные. Люди, знающие русский язык, распределились на нарах в качестве переводчиков. И вот под аккомпанемент домбры по блоку понеслись вполголоса слова «Полосатой новогодней».
Дни летят и время мчится,
Время мчится, время мчится,
Кто-то в нашу дверь стучится,
Это сорок пятый год.
Он пришел седой, косматый
Разогнать тоску и злость,
Коллектив наш полосатый
Не забыл почетный гость
Жаль, что выпить мы не вправе,
Без вина встречаем год.
Все же с гордостью поздравим
Свой воинственный народ.
Ты не тешься, враг проклятый,
Враг проклятый, ух проклятый!
Пусть же будет сорок пятый
Для тебя последним год.
Нам же солнышко с охотой
Разметает облака
И украсит позолотой
Жизнь на долгие века.
Так давайте вместе с вами,
Вместе с вами, вместе с вами
Мы отцов своих поздравим,
Братьев, сестер и матерей.
Поздравляем с Новым годом
И желаем от души —
Пусть развеются невзгоды,
Дни настанут хороши!
С Новым годом, с Новым годом —
Слышен гул по всей земле.
Новый год, судьбу народов
Разрешают там – в Кремле.
Поздравляем с Новым годом
И желаем от души —
Пусть развеются невзгоды,
Дни настанут хороши.
Прошла минута затишья, пока переводчики кончали переводить содержание песни, и раздался гул одобрения, слышались восклицания <…> «гитлер капут!» <…>.
Настроение у слушателей возбужденное, глаза лихорадочно блестят, руки сжимаются в кулаки. И снова раздается голос, полный надежды на скорое освобождение…
Разве можно удержать слезу от радости?
Если с рук снимают кованые цепи?
Ужель конец фашистской гадине?
Зелено-грязной с костями черепом
На бляхе кепи.
Я верил в день душевного объятья?
Когда передо мной закрыты были двери?
Внезапно растворили двери братья?
И я смотрю – не верю <…>.
Этот стих имел особый успех. Все вроде дожили до дня освобождения и видят перед собой милые лица освободителей с красными звездами на пилотках. Начались оживленные разговоры об успехах Красной армии, о чем мы узнавали из прокламаций, сбрасываемых с американских самолетов во время бомбежек.
Вечер окончился пением «Интернационала». Русские, украинцы, немцы, французы, поляки, итальянцы и испанцы в едином порыве пели на разных языках, но всем такой родной и понятный пролетарский гимн.
Под весну арестовали Жоржа за связь с гражданской немкой, муж которой погиб в Бухенвальде. Через эту немку Жорж имел связь с внешним миром. И вот он разоблачен. Ее арестовали, а Жоржа отправили в Маутгаузен, это равносильно смерти.
Все ближе и ближе надвигается Советская армия, приближается час освобождения, и вдруг однажды вечером срочно всех по тревоге выстраивают на апельплаце и срочным порядком выгоняют эшелон. Ходят слухи, что русская армия совсем близко и поступил приказ вытянуть весь лагерь для отправки в Маутгаузен для уничтожения всех политзаключенных. Охрана усиленная, гонят день и ночь почти без отдыха. Многие товарищи набивают кровавые водянки на подошвах деревянными ботинками и, не успевая идти вместе с колонной, отстают. На одном из привалов решаем организовать помощь таким товарищам, распределяем их между собой. Обессиленные, шатаясь от усталости, товарищи покрепче ставят такого товарища между собой, кладут его руки себе на плечи и волочат за собой. Мы с Васей взяли на себя Михаила Ивановича Саржина. Нужно дождаться, когда лопнет кровавая водянка, тогда товарищ сможет как-нибудь, превозмогая боль, идти.
Но отстающих становится так много, что не хватает товарищей, которые могут оказать помощь. Отставших собирают в группу по 10–15 человек, останавливают все три колонны, и невдалеке от нас рапорт штурмфюрер собственноручно расстреливает товарищей из пистолетов в затылок. Раздаются прощальные выкрики, жертвы выкрикивают свои адреса с просьбой сообщить родным об их кончине, другие выкрикивают предсмертные проклятия фашизму. Расстрелянных раздевает донага баукоманда, волосы опаливают, и здесь же вырываются неглубокие траншеи, где их присыпают слегка землей. Однако по пути следования мы видим массу полосатых трупов, поодиночке и группами валяющихся прямо у дороги. Это расстрелянные заключенные из других филиалов концлагеря Маутхаузен, которых гонят со всех сторон к главному лагерю.
Мы идем в горах и очень часто проходим в очень удобных местах для побега. Справа отвесные горы, слева пологие склоны в долину. Намечаем с Василием план для побега и советуемся с товарищами. Все нас поддерживают, кроме Михаила Ивановича Саржина, который убеждает нас, что мы не имеем права рисковать жизнями людей, которые не смогут или не захотят совершать побег.
Впереди идет колонна польских товарищей, в середине наша русская и позади сборная всех национальностей. На привалах ползком перебираемся в эти колонны и получаем подавляющее общее согласие. Затруднение заключается в том, чтобы получить в нужный момент сигнал для совместного нападения на охрану во всех трех колоннах. Нужно захватить оружие, так как за нами вблизи фронт и нужно пробиться через отступающие массы врага к русским войскам.
Рискую говорить с блокальшестелем бандитом Гансом, обещаю, что в случае оказания нам помощи все заключенные будут просить советское командование простить ему его злодеяния против заключенных. С большим трудом он дает согласие, хотя не верит, чтобы его простили.
Размещаемся в пятерках в ряду так, чтобы более сильные стояли возле конвоиров. По свистку, который должен подать Ганс, крайние заключенные бросаются на конвоиров, остальные им помогают и овладевают оружием, скатываемся в долину, где собираемся вместе и продвигаемся организованно на восток. Особую опасность представляют конвоиры спереди польской и позади сборной колонны с ручными пулеметами. Но располагаем на неожиданность и вечерние сумерки. Все подготовлено и расставлено, как задумано. Нервы напряжены до предела. Однако проходим одно, другое, третье удобное место, а сигнала нет.
Внезапно в небо взвились осветительные ракеты, и от сборной колонны затрещали беспорядочно пулеметы. Конвоиры, взяв на изготовку, скомандовали – ложись! Оказалось, в последний момент перед подъемом после привала какой-то трус сказал Гансу, что мы передумали. Русские товарищи из смешанной колоны, не дождавшись сигнала, решили действовать самостоятельно. Один из них крикнул «партизаны!» – и огорошенный конвой бросился