Ниче. Без меня не уедет. Уж пять минут подождет.
Когда по деревянным ступенькам заставского здания застучали тяжелые солдатские каблуки, я обернулся.
Это Уткин вёл ко мне парней. Вместе с ним шли Нарыв, Черепанов и Алим Канджиев. При этом старшина нёс какой-то странный, туговато набитый чем-то непонятным мешочек от противогаза ГП-5.
— Успели, — выдохнул Уткин, когда парни подошли ко мне. — Второпях приходилось собирать!
— Что собирать? — улыбнулся я, глядя не на странную сумку, а на лица парней.
А на них, к слову, держались смешанные эмоции. Нарыв едва заметно улыбался. Уткин лыбился во все тридцать два. Улыбка Алима казалась загадочной и едва уловимой. А вот Черепанов и не улыбался вовсе. Лицо его оставалось строгим и серьёзным. Он же и протянул мне сумку.
— На, вот, Саша.
— Что это? — спросил я, принимая сумку.
Сумка была старой, видавшей виды. Сшитая из слегка вылинявшей ткани оливкового цвета, она была туговато набита содержимым. На одном её боку красовалось большое застарелое пятно. Оно было тёмно-коричневым. То ли йод, то ли кровь — сказать точно уже было нельзя.
— Аптечка, — пояснил Нарыв. — Мы с парнями тебе напоследок решили собрать. Из того, что у самих было.
— А было у нас немало, — несколько суровее, чем нужно было бы в подобной ситуации, отметил Черепанов. — Уложили всё как надо. Крепко. Мешать, тарахтеть не будет. И если вдруг что — всегда получится нужное найти.
Я взял сумку. Взвесил в руках. Потом из любопытства открыл. Немного туговато натянутый клапан поддался с некоторым усилием. Внутри сразу показались туго стянутые резинками бинты, индивидуальные перевязочные пакеты, флакончики антисептиков. Всё было уложено идеально и аккуратно. С предельной практичностью и вниманием.
— Это товарищ старшина складывал, — сказал Уткин, всё так же широко улыбаясь. — А я даже и не знал, что всё это добро можно в такую сумчонку уместить. А он взял, да уместил!
Черепанов никак не прокомментировал слова Уткина. Только наградил его немного строгим взглядом. Я понимал — такой взгляд прапорщика означал, что незамысловатая солдатская похвала Уткина его смутила. Да только смущение на лице никак уж ни по чину старшине пограничной заставы. Вот он и скрыл его за притворной строгостью взгляда.
— В общем, — начал Черепанов, но осекся и прочистил горло, — отправляем тебя в путь подготовленным. С пустыми руками у нас с Шамабада отпускать не принято.
— Пусть будет, — улыбнулся мне Нарыв, — аптечка — всегда дело первое. Но мы будем надеяться, что она тебе никогда в жизни не пригодится.
— А как же Санек тогда секрет найдёт? — спросил Уткин каким-то обиженным тоном.
— Какой секрет? — спросил я с ухмылкой.
Черепанов тут же зыркнул на Уткина таким строгим взглядом, что Васька, что был выше старшины на полголовы, даже будто бы скуксился. Уменьшился и стал похожим на провинившегося школьника.
— Эх, Васька, — вздохнул Нарыв беззлобно, — голова твоя дубовая.
Уткин с видом нашкодившего щенка (очень крупного, надо сказать), спрятал от нас взгляд.
— Да ладно, братцы, — разулыбался я, — будем считать, что про секрет я ничего не слышал. А?
Погранцы переглянулись. Уткин смущённо заулыбался.
— Ну? Пора прощаться, — сказал я. — Пишите. Рассказывайте, как тут у вас служба идёт.
— Обязательно, — кивнул Нарыв.
— А мы же ещё свидимся. Свидимся же, да, Саня? — наивно задрал бровки Вася.
— Конечно, — сказал я.
— Как отслужим, я обязательно к тебе в гости, в Красную приеду. Чего там ехать-то? Всего каких-то триста километров от Краснодара!
Говорил Уткин на первый взгляд задорно и весело. Да только его по-детски наивная притворность никого не могла обмануть. Низковатый его басок то и дело срывался на октаву выше, а глаза поблёскивали от сдерживаемых изо всех сил эмоций.
— Приедешь. И я тебя обязательно познакомлю с моим братом Пашкой, — с добротой в голосе, подыграл я ему.
Потом посмотрел на Нарыва. Старший сержант казался спокойным. Столь же спокойной казалась и грусть, что стояла в его глазах. Губы искривились в горькой улыбке.
— Жаль ты в инструктора не пошёл, — сказал он с тёплой грустинкой в голосе. — Из тебя бы хороший собачник вышел.
— Ты приглядывай за Булатом, — сказал я и хлопнул Нарыва по плечу.
— А чего за ним приглядывать? — спросил Нарыв. — Он сейчас спокойный стал. Повзрослел. Возмужал. Понял будто, что это нормально, когда одни люди уходят, а другие приходят. Особенно тут, в армии.
— А ты всё равно приглядывай, — повторил я. — Чтобы он своего нового вожатого не сильно гонял.
— Обязательно, — повременив немного, ответил Нарыв.
Когда разъярённый старший наряда пограничной почты не выдержал и посигналил нам, я обернулся. Вздохнул. Потом сказал парням:
— Ну всё, братцы. Бывайте. И берегите себя.
Поочерёдно я обнялся сначала с Нарывом, потом с Уткиным. Мы крепко, до хруста, сжимали друг другу спины. Гулко хлопали по плечам и лопаткам. Уткин даже слезу пустил. Отвернулся, смущённо утирая глаз.
— Ну что, товарищ старшина, — я протянул Черепанову пятерню. — Поехал я.
Черепанов осмотрел мою руку. Потом столь же критически заглянул мне в глаза. А потом подошёл и тоже заключил в крепкие братские объятья.
— Служи как надо, Селихов, — сказал он, когда мы расцепились. — И давай, не позорь славного имени заставы. Понял?
— Так точно, товарищ старшина, — ухмыльнулся я Черепанову по-доброму. — Есть не позорить имени заставы.
А потом произошло то, чего я не ожидал больше всего. Я не удивился, если бы сержантик из пограничной почты выскочит на меня с кулаками. Не удивился, если бы прямо сейчас по заставе объявили команду «в ружье». Не удивился даже если бы началось душманское вторжение.
Но такая искренняя и добрая улыбка, которую показал мне Черепанов, действительно смогла меня удивить. Слишком не типичен был этот жест добродушия от упрямого и немного угрюмого прапорщика. Слишком странной такая улыбка казалась на его, словно бы высеченном из камня, острокостном лице.
И всё же, она была искренней. Столь же искренней, как Васькина слеза. Как тёплые Нарывовы слова.
И сейчас, в этот самый момент, я даже и не собирался скрывать от парней своего удивления. Сдержанного, но искреннего и приятного.
Всепоглощающий, низкий и вибрирующий рокот двигателей МИ-8 ощущался буквально всем телом.
Казалось, этот звук был осязаем, материален и заполнял собой всё пространство внутри фюзеляжа вертолёта. От него дрожали спина и грудь. Неприятно стучали суставы и зубы. В голове он звучал так, будто бы источник его был вовсе не снаружи. Будто двигатели ревели где-то в недрах мозга.
Внутри, под обшивкой вертолёта, пахло керосином, горячим маслом и разогретым солнцем, двигателями и вибрациями металлом. А ещё — человеческим потом.
Всё это вызывало у меня ностальгию.
Казалось, не было всей той жизни, что я прожил от армии и до старости. Сейчас у меня создавалось впечатление, что я только вчера вылетал на точно таком же борту на новую боевую задачу. Будто бы и не было никаких многих лет. Будто бы вся моя прошлая жизнь и смерть была лишь подготовкой к новому рейду, на который я сегодня выдвинулся.
Я сидел у переборки кабины. Расслабился на своём месте как мог, опёрся о переборку спиной. Положил руки на колени. Наблюдал.
Человек пятнадцать бойцов сидели у обоих бортов на откидных брезентовых лавках. Вопреки словам начальника отряда, не все из них оказались «зелёными».
Новеньких было видно сразу. Разместившись в тесноте, они как-то сжались, держа на коленях или между ног свои вещмешки.
На лицах некоторых угадывался живой интерес. Бойцы пытались рассмотреть хоть что-то в небольшие иллюминаторы вертолёта. Другие, те, что сжались сильнее остальных, явно боялись того, что предстоит им пережить на «точке» и в боевых рейдах. Лица третьих ничего не выражали. Четвёртые горели решимостью.
Солдатики кучковались в основном у правого борта. А вот у левого их подпирали четверо «бывалых». Эти выделялись сразу. Они сидели спокойно, почти расслабленно. Суровые лица некоторых были напряжены. Других — напротив, беспечно расслаблены. Двое бывалых даже пытались шутить: один орал другому что-то в ухо, а тот кивал и лыбился.
И с теми, и с другими ярко контрастировал другой боец. Кормовой стрелок — солдат в общевойсковой форме без знаков различия, но в каске, сидел в самом хвосте пассажирской кабины у раскрытого аварийного люка. Перед ним, на специальном поворотном станке, покоился пулемёт ПКТ. Стрелок казался сосредоточенным. Он внимательно следил за тем, что творится под брюхом вертолёта.
Несмотря на то, что здесь, внутри боевой машины, казалось бы, нет места никаким человеческим эмоциям и чаяниям, их, этих эмоций, было на борту выше крыши. Если, конечно, уметь правильно смотреть.
Борт время от времени потряхивало. Когда вертолёт кренился, сквозь рокот и равномерное «БУХ-БУХ-БУХ-БУХ» несущего винта отчётливо слышались высоковатые завывания турбин двигателей.
Я почти смог расслабиться. Обернулся, уставившись в иллюминатор.
Там, под нами, пролегал Афганистан. Здесь, с высоты птичьего полёта, он казался мне… привычным и непривычным одновременно.
С одной стороны, за время службы на Границе, я видел его сурово спокойным. Там, на земле, словно древний аксакал, Афган встречал меня своею невозмутимостью и скрытой, коварной опасностью.
Здесь же, знакомый по картинкам из моей прошлой жизни, он предстал знакомым старой душе, но новым для молодых глаз моего снова юного тела.
Его пейзаж стремительно менялся. Краски тускнели до охры, пыли и серого камня. Горы становились то выше, то ниже. Но отсюда, с высоты, казались злее, скаля мне свои острые гребни.
Долины казались глубже и уже. Зелень почти исчезла.
Тут и там виднелись следы войны: разбитая брошенная техника у дорог, подозрительно пустые участки на склонах, что могли оказаться минными полями, чёрные пятна гари после артобстрелов.