— И какая тумбочка была его? Вон та?
Я указал на тумбу, занавеска которой была одернута в сторону. Все пространство внутри занимала одна единственная вещь — простреленная каска, лежавшая там.
Эта каска была не чем иным как памятником. Памятником погибшему солдату. А вместе с ней и «тумба». Так уж повелось на пограничных заставах, что иной раз, когда пограничник погибал на службе, за ним навсегда оставляли спальное место. Это значило, что солдат навсегда остался в рядах личного состава. Что его помнят, а жертву — уважают.
Так было и в этом случае. Только масштабы поскромнее.
— И куда ж мне девать мои вещи? — возмутился вдруг Пчеловеев, — чего ж мне, под шконку их засунуть или как?
— Каймета я хорошо знал, — возмутился ему Махоркин, — он мне жизнь спас! А тебя я че-то не знаю!
Глебов ничего не сказал. Только посмотрел на Пчеловеева взглядом, полным мрачной силы. А он мог себе позволить такой взгляд. Все же книгочей был под два метра ростом и едва не задевал макушкой потолок.
— Отставить, — сказал я тихо. Потом посмотрел на «старожилов». — Каска бойца — не хлам. Я уверен — Каймет был вам хорошим товарищем. И хорошим бойцом. Потому я прекрасно вас понимаю. Самому приходилось терять хороших ребят, друзей, раненными…
Я не опустил взгляда, только перевел его на стариков.
— И погибшими. Забывать наших парней, кто навсегда на службе остался — себя не уважать.
Я медленно приблизился к спальному месту погибшего солдата. Старики даже расступились, давая мне проход. Я аккуратно и бережно взял каску в руки. Вернулся на место.
— Но спальное место нужно живому солдату. И тумбочка ему нужна для личных вещей, — я протянул каску Махоркину. Потом глянул на Пчеловеева, обозначая место на нарах за ним.
Ефрейтор сглотнул. На миг поджал губы, а потом аккуратно, словно бы стараясь не оскорбить память погибшего солдата, положил вещмешок на примерно заправленные нары.
— Ураков был тебе другом? — спросил я у Махоркина. — Ведь так?
— Так точно, товарищ старший сержант, — кивнул тот.
— Подозреваю, не тебе одному. Память о погибших в первую очередь хранят его товарищи.
Я пошарил взглядом вокруг. Приметив удобное место рядом с пирамидой для автоматов, что стояла у стены, сказал:
— Организуем уголок памяти. Я раздобуду доску для полки. Приколотим тут, на самом видном месте. Там и станет храниться каска. А до тех пор объявляю тебе, Махоркин, задачу — оберегать эту каску. Потеряешь — будешь отвечать передо мной. Вопросы?
Я проговорил эти слова беззлобно, но с офицерской твердостью в голосе.
— Нет вопросов, товарищ старший сержант.
— Старший сержант я в бою, во время боевой задачи, на плацу. Тут, в землянке, в курилке, во время отдыха, можно просто Саша.
— Понял, — улыбнулся Махоркин, принимая каску и тут же заворачивая ее в какую-то тряпицу.
— Ну служба у нас еще не кончилась. Есть еще пару дел. Новый командир, новый порядок. Так? — сказал я. — Так что вольно.
Я осмотрел заваленный мусором стол. Скользнул взглядом по картам с изображением особо одаренных природой девиц.
— Будем укреплять дисциплину и боевую подготовку, — сказал я. — И начнем с дисциплины. А дисциплина у нас что?
Я хитровато ухмыльнулся. Окинул бойцов взглядом.
Все как один уставились на меня как бараны на новые ворота.
— Правильно. Дисциплина начинается с порядка. Так что первым делом — вновь прибывшим расположиться. Дальше. Убрать весь мусор. Личные вещи сложить, привести в порядок тумбочки и спальные места. Сейчас проверю состояние оружия. Да и еще, чьи это карты с голыми бабами? Уберите. Успеете еще на сиськи наглядеться.
Меня разбудил свет лампы. Он возник внезапно, сразу же ударил в глаза. За ним почти немедленно раздался зычный, высоковатый голос:
— Отделение, подъем!
Все тут же немедленно повскакивали. Принялись натягивать штаны и кителя.
Который сейчас час, я посмотреть не успел. Но было ясно одно — на дворе глубокая ночь.
Когда я проснулся, то почти сразу увидел в дверях двух военных. Через мгновение, когда сон окончательно покинул голову, я рассмотрел, что офицер только один.
Пока я вставал и одевался, краем глаза посматривал на двоих вновь прибывших. Несомненно, это были Муха и его замкомвзвода. Старший лейтенант Муха стоял чуть впереди. Зам — у входа.
Если бы меня попросили описать Муху одной фразой, я бы сказал так: молодой, но состаренный войной.
Старлей был невысоким, я бы даже сказал миниатюрным, но крепким и поджарым бойцом. Навскидку был он не старше двадцати пяти лет. Лицо его еще несло на себе следы юности: четкий овал, никаких морщин, но больше на нем было следов войны.
Грубая, обветренная кожа, видимые круги под глазами, чуть опущенные губы — все говорило о том, как много успел поведать этот человек за свою относительно недолгую службу.
Но ярче всего об этом говорили его глаза. Серо-стальные, холодные, не по годам усталые и пронзительные. Они уже несли в себе глубину и тяжесть, совсем не свойственные молодым людям. Свежий шрам на правой брови служил вещественным, осязаемым доказательством тому, что пришлось пережить этому парню.
Старлей стригся коротко, но недостаточно для того, чтобы скрыть проплешины в своих черных волосах. Я решил, что это может быть симптомом сильного нервного напряжения, которое приходилось выносить Мухе во время службы.
А вот второй боец — замкомвзвода, казался полной противоположностью старшему лейтенанту.
Молодой парень в звании старшего сержанта был выше Мухи почти на голову. А еще имел могучее, крепкое телосложение атлета и несколько слащавое правильных черт лицо щеголеватого красавца.
Старший сержант был статен и держался излишне надменно. Его большие ярко-голубые глаза посматривали на одевавшихся солдат с мерзковатой надменностью.
Одетый с иголочки, старший сержант носил аккуратный, вычищенный комплект формы и блестящие яловые сапоги. Вид его одежды очень сильно контрастировал с формой Мухи. Последний носил полинявший, застиранный, но аккуратно сидевший на нем общевойсковой комплект.
Когда мы все стали «смирно» у своих спальных мест, Муха, выждав несколько мгновений, медленно, не вынимая рук из-за спины, пошел к нам, чтобы, видимо, рассмотреть получше. Он в полном молчании подходил к бойцам, вглядывался в их лица.
— Звать меня, — начал он хриплым, но высоким голосом, — Борисом Игоревичем Мухой. С сегодняшнего дня вы поступили на службу в разведвзвод ММГ-4 Московского пограничного отряда. Это значит — вы поступили под мое начало. Говорю сразу — времени на раскачку у вас нету. Схватывать будете на лету. Следующие двое суток мы проведем активную боевую подготовку, в рамках приготовлений к новой боевой задаче.
Муха точно не был мастаком толкать речи. Его монолог закончился так же быстро и нескладно, как и начался. При этом он внимательно посматривал на каждого нового солдата, что прибыл сегодня к нему во взвод. Только до меня еще не дошел.
Как бы невзначай, Муха обернулся. Зацепился взглядом за новую полку, на которой лежала простреленная каска Уракова.
Муха поджал губы. Обернулся, и мы с ним тотчас же встретились глазами; старлей двумя шагами приблизился. Уставился на меня снизу вверх.
— Ты, значит, Селихов? — спросил он совершенно безэмоциональным голосом.
— Так точно.
Муха не сказал больше ни слова. Он вдруг повернулся и зашагал на выход. По пути бросил:
— Старший сержант Селихов, за мной шагом марш. Всем остальным — отбой.
Глава 17
Командный пункт разведвзвода располагался в казематах одной из разрушенных башен крепости.
Это были несколько небольших помещений, расположенных ниже уровня земли. В одном из них, самом крупном, организовали оружейную комнату, в другом — бытовку. Последнее помещение представляло из себя непосредственно командный пункт, в котором работали командир взвода и его зам.
Местечко, скажем прямо, было мрачным. Здесь были низкие своды и сырые стены из темного, кое-где осыпавшегося кирпича. Прохладный, но тягучий и затхлый воздух пах плесенью, пылью, оружейным маслом, а еще вонял дешевой «Примой» и крепким чаем.
Толстые стены, большей своей частью находившиеся под землей, приглушали любой наружный шум. Редкие выстрелы и далекий ночной вой шакалов слышались тут как призрачные звуки из другого мира.
Освещение было привычно тусклым: несколько низковисящих ламп накаливания на черных проводах освещали пространство над двумя рабочими столами, сложенными из ящиков и досок, а также над фанерным листом на стене, где красовалась большая, но нарисованная от руки карта зоны ответственности ММГ.
Провода тонкими черными прожилками тянулись по потолку и стенам и уходили в бытовку, к стоявшим там, по всей видимости, аккумуляторам.
Муха проследовал за свой стол. Его замкомвзвода — за свой, гораздо более скромный. Оба уселись на табуреты. Муха отложил большую стопку карт и каких-то бумажек в сторону, поближе к рации, что покоилась у уголка.
Муха заговорил не сразу. Некоторое время он смотрел в какие-то бумаги. Пусть глаза командира разведчиков и казались уставшими, но зрачки двигались быстро и внимательно, пока он читал. Наконец Муха поднял на меня взгляд. Облокотившись на стол, положил подбородок на сплетенные пальцы.
— Ты понимаешь, почему я вызвал тебя к себе, Селихов?
Глаза старлея уставились на меня пристальным, пронизывающим взглядом.
Замкомвзвода при этом подпер голову рукой и тоже уставился на меня. Но его взгляд был скучающим, а на лице тускнела едва заметная, но от того не менее мерзковатая улыбочка. Он будто бы предвкушал, как меня, нового старшего сержанта во взводе, будут прямо сейчас чихвостить в первые же мои сутки на службе. При этом предвкушал он это с плохоскрываемым удовольствием.
— Если вы вызвали меня, чтобы выразить свое недоверие, — сказал я суховато, — то вам не стоило тратить на это время, товарищ старший лейтенант. Я прекрасно понял отношение ко мне офицеров, когда поговорил с капитаном Симиным сегодня утром.