– Зачем они тебе?
– Посох Моше… Он там.
Иешуа не поверил ушам. Эль-элион! Да ведь это тот самый… У иврим нет ничего более святого, чем Ковчег Завета и Посох пророка. Так вот что означал знак на обратной стороне кодекса!
– Я не могу предать свой народ, – решительно сказал он. – Ты меня дешево ценишь.
Ему было страшно, но в груди зрела твердая уверенность в собственной правоте. Неужели суккуб всерьез решил, что он так легко сдастся?
– Что ж, – прошипела бесовка, – сам виноват… а кодекс вместе с камнями мы все равно заберем.
Она замолчала, но через мгновение ее глаза загорелись мертвенным синим пламенем. Фигура у стены шевельнулась. По рукам и ногам трупа волнами прошли конвульсии. Он медленно повернул голову к Иешуа. От ужаса узник не мог пошевелиться, словно прирос к полу. С лязгом кандалы упали на пол. Мертвый фарсиван снял с головы кувшин, обнажив окровавленный череп. Из дыры в макушке высовывалась морда крысы, которая уставилась красными злыми глазками.
Труп медленно поднялся на ноги, сделал шаг вперед, раззявив зловонную дыру рта, потом еще один, еще…
«Аааа!» – закричал Иешуа и изо всей силы пнул мертвеца ногой.
Тот отлетел к стене, но снова выпрямился, затем, растопырив руки, неуклюже бросился на узника. Приблизил вплотную почерневшее и распухшее лицо, сомкнул пальцы на шее. Нечем дышать! Страшно завизжала Лилит…
Дикий вой перерос в скрежет. Очнувшийся от инкубуса[156] Иешуа широко раскрыл глаза. За дверью камеры раздавались голоса. Примерещившийся кошмар сменился реальным. Вот сейчас войдут разъяренные бехдины из атурошана Бахрама, и тогда ему конец!
Дверь распахнулась.
Вместе с порывом свежего воздуха в камеру ворвались ополченцы во главе с Гермеем. Передав Октару факел, македонянин опустился на колени перед Иешуа. Увидев, что тот жив, радостно улыбнулся, помог подняться и вывел из зиндана.
Узник успел бросить взгляд на неподвижно сидящего у стены мертвого фарсивана.
5
Ночью Тахмурес проснулся от звериного рева.
Вскочив, увидел, что огромный медведь подмял под себя одного из воинов и вгрызается ему в шею. Из плеча хищника торчал обломок копья. Человек болтался под его ударами из стороны в сторону. Он был мертв, но медведь продолжал яростно трепать безжизненное тело.
Кушаны схватили кто копье, кто меч, кинулись окружать зверя. Тот оставил жертву и поднялся во весь свой могучий рост, раскрыв окровавленную пасть с белыми клыками. Грозный рык снова нарушил предрассветную тишину ущелья.
Подбежал Мадий, начал всаживать в зверя одну стрелу за другой. Но это еще больше разъярило хищника. Опустившись на лапы, тот ринулся на оракзая. Жизнь проводника висела на волоске.
Внезапно наперерез медведю метнулся Тахмурес с копьем. Зверь изменил направление бега, чтобы прыгнуть, повалить, растерзать клыками. Вот он навис над кушаном, словно скала. Тахмурес отшатнулся, при этом споткнулся о камень.
Падая на спину, выставил копье, уперев втоком в землю. Медведь всей тяжестью навалился на острие. Копье сломалось, а зверь рухнул на землю, подмяв кушана.
Тахмуреса вытащили из-под мертвого зверя и помогли подняться. Скривившись от боли, он ощупал ребра, кажется, одно или два сломаны. Ему стала понятна причина нападения медведя. Тот пришел к ручью, почуяв запах крови, а некстати проснувшийся воин помешал хищнику лакомиться падалью.
Оракзай туго перевязал командиру поясницу. Больше он ничем не мог помочь: при таком ранении главное дать телу отдохнуть, а ребра срастутся сами собой. Легко сказать! Не пройдена самая трудная часть пути, перевал Саланг.
Тахмурес осмотрел маленькую армию: в живых остались трое, включая проводника и его самого. Но выполнение задачи никто не отменял – впереди Капиша, Барбарикон, Рим.
До Саланга оставался день пути. Кони ассакенов казались более свежими, поэтому беглецы пересели на них.
«Слава лучезарному Митре! У нас нет недостатка в лошадях», – думал сихоу.
За короткое время кушаны успели потерять нескольких тарпанов. Один утонул в реке, другой свалился в пропасть с овринга, третий, испугавшись пчел, понесся прочь от тропы и угодил в яму. Вытаскивать его оттуда никто не стал, пришлось прикончить. Еще несколько лошадей пали от истощения после бешеной скачки в ущелье Сурхаба. Любимого коня, сломавшего ногу, Тахмурес зарезал сам.
Однако чужие лошади все равно шли натужно, потому что выросли в степях, там была их стихия, только на равнине им нет равных в беге. На равнине Тахмурес при необходимости мог проскакать и тридцать фарсахов за день, а в горах – среди каменных завалов, на крутых спусках и подъемах, по острому щебню каждый фарсах давался с трудом.
Тучи разошлись, над головой сияло пронзительно-синее небо. В разреженном горном воздухе окружающие предметы казались удивительно четкими, а краски яркими.
Пихтовые и кедровые леса закончились. Теперь склоны были покрыты островками можжевелового стланца и зарослями рододендрона. Еще выше, где начинался снег, виднелись лишь серые осыпи да блестели острые ребра скал.
Кушан мутило, голова раскалывалась, мучила тяжесть в груди. Яркое солнце жгло до боли, жаля лицо и руки. А стоило посмотреть на снеговые шапки, как начиналась резь в глазах.
Мадий уверенно и спокойно восседал на коне – он чувствовал себя на высокогорье как дома.
Повсюду валялись кости архаров. Проводник объяснил, что зимой горные бараны умирают от бескормицы, так как ущелья завалены снегом. А если архары попадают под снежную лавину, то гибнет все стадо. Зато лисы и волки не страдают от голода.
– Здесь много волков? – спросил Тахмурес.
– Хватает. Сейчас они ушли наверх, потому что перевалы открылись, вот-вот сюда потянутся караваны. Известно: где люди, там и собаки. Здешние волкодавы славятся силой и злобным нравом – отличные сторожа!
Перекусили возле небольшого озерца.
В удивительно прозрачной и чистой воде по илистому дну ползали мелкие рачки. Но она оказалась неприятной на вкус – горько-соленой, такую воду невозможно пить. Накрыли нехитрый стол: вяленое мясо, сушеные фрукты, корешки сильфия. Кушанам есть не хотелось, но они понимали, что подкрепиться надо.
Стайка пестрых уток-пеганок с розовыми клювами благоразумно отплыла подальше от людей. Тахмурес хотел достать одну из них выстрелом из лука, но Мадий отговорил его: на таком расстоянии легко промахнуться, а каждая стрела сейчас на счету. К тому же, чтобы вытащить убитую дичь, придется лезть в ледяную воду – стоит ли?
После привала двинулись дальше.
Оракзай предупредил, чтобы никто не сходил с тропы – двигаться нужно шаг в шаг. Подтаявший подпочвенный лед может превратить любую безобидную с виду прогалину в предательскую трясину.
Кушаны ехали шагом, наслаждаясь тишиной. Оба воина были воодушевлены тем, что сумели остаться в живых и уйти от погони. Однако проводник не разделял их радости, настороженно поглядывал по сторонам, он знал, что расслабляться рано. В этих краях проживает племя, о котором ходят дурные слухи.
Словно в подтверждение его мыслей, впереди с грохотом сорвалась лавина, завалив и без того узкую тропу. Мадий нахмурился – ох, неспроста это! Внезапно из-за скалы вылез одетый в шкуру лохматый детина, громко свистнул. Путники завертели головами – отовсюду спускались такие же дикие с виду люди, размахивая дубинами и каменными топорами.
Кушаны выхватили мечи, оракзай приготовился колоть копьем. Дикари первым делом повалили коней ударами топоров по ногам. Всадники покатились на землю. Один из горцев наступил Тахмуресу на грудь, а другой вдавил кисть с зажатым в ней акинаком в камни. Вырвав руку, кушан попытался вскочить на ноги. Тогда человек, стоящий на его груди, взмахнул дубиной, и свет в глазах сихоу померк…
Когда Тахмурес очнулся, то сначала не понял, где он. Все тело ломит, глаза залиты кровью. Проморгавшись, он увидел прямо над головой на фоне яркого синего неба связанные кисти рук, еще выше – верхушки елей. Голову, чтобы не билась о камни, поддерживала кожаная петля. Скрещенные ноги были примотаны веревкой к жерди. Тело пленника покачивалось в такт шагов горцев. Ему было холодно, потому что куртак с него сняли.
Наконец носильщики остановились, бесцеремонно опустив кушана прямо в снег. Он отдыхал от неудобной позы, чувствуя сквозь тунику пронизывающий холод ледяной корки.
«Странно, что оставили сапоги, только золотые бляхи с них сорвали».
Пленника развязали и поставили на ноги.
Тахмурес огляделся.
Он стоял в центре бияку[157], квадратного двора между мазанками, такими же, как в деревне Мадия, возле огромного родового менгира. Камень был покрыт бурыми подтеками застарелой крови. Перед задымленными лазами из сугробов торчали жерди с надетыми на них горшками.
Кушана окружила толпа оборванцев: грязные полуголые дети, женщины в грубых халатах из некрашеной шерсти, старики в шкурах… Все босые, несмотря на лежащий вокруг снег.
Селяне галдели, вытягивали руки, чтобы схватить его за края туники, тыкали пальцами в анаксориды и сапоги. Его удивило, что на лицах нет ненависти – люди кажутся довольными. Кто-то из ребятни додумался швырнуть в него камень и попал в раненый бок. Тахмурес скривился от боли, а толпа загоготала.
«Что им надо? – подумал он. – Почему не убивают?»
Вскоре в круг втащили Мадия. Халат и тарбан с него сняли, оставив сапоги, сарапис и шаровары.
Оракзая развязали, подтолкнули к Тахмуресу.
– Кто они? – спросил кушан.
Его поразил бледный цвет лица проводника.
– Мандары… людоеды, – тихо ответил Мадий.
Тахмурес сглотнул – так вот почему племя радуется пленникам. Такого конца он не ожидал. Только сейчас он разглядел, что на жерди насажены не горшки, а закопченные человеческие черепа. Ну, ладно, погибнуть в бою – это честь, разбиться в горах во время похода – тоже достойная смерть. Но чтобы тебя сожрали!