[168] только потому, что такая у него работа. Не может он и открыть, в чем именно заключается эта работа.
Иешуа смутился: с одной стороны, вроде сам начал откровенный разговор, а с другой – ему не хотелось делиться личными переживаниями. Но он понимал, что от его искренности сейчас зависит духовное спасение человека.
– Я вот часто молюсь… И тогда, понимаешь… внутри разливается свет, и душа замирает от нежных звуков кифары. У тебя есть что-нибудь святое?
Халдей задумался. Ему вдруг вспомнилось раннее утро в детстве: луч света бьет сквозь приоткрытую дверь, теплые руки мамы, пахнущие тмином и козьим сыром… вкус парного молока на губах… И собственный счастливый смех.
Он сглотнул.
– Вижу, что есть, – мягко сказал Иешуа, – вот это и представляй себе, когда будешь думать о Нем… Потому что Он дал тебе эти ощущения. Начни с этого. Я верю, что все зло – от несовершенства человека. Но изменить людей кажется мне непосильной задачей для одиночки. На меня иногда такая тоска накатывает, хоть вой. Хорошо, что они меня не бросают, когда трудно, советуют…
– Кто?
– Голоса внутри меня.
Иудей грустно усмехнулся, прочитав недоумение на лице Дижмана. Внезапно тот встрепенулся.
– Тогда почему мы оба видим рыжую? А? – в голосе халдея прозвучало торжество.
– Не знаю, – честно ответил Иешуа.
Нахмурившись, заключил:
– Вот, значит, и я болен.
Его лицо просветлело, когда он вернулся к прерванной мысли.
– Хотя почему для одиночки? Вот ты, например, хочешь заслужить Царство небесное?
Халдей воровато огляделся по сторонам.
– Да. Но я боюсь Са-та-ну, – сказал он одними губами, медленно растягивая имя по буквам, чтобы тот, о ком он говорит, не услышал.
Иешуа придвинулся, положил ладонь ему на лоб.
– Просто сиди и думай о хорошем.
Ветер шевелил волосы на голове иудея, волнистой рябью пробегал по траве. Облака в голубой вышине деловито продолжали бесконечный бег, сталкиваясь друг с другом, сливаясь в одно целое, на мгновение закрывали солнце и тут же выпускали на волю.
Двое сидели долго.
Наконец Иешуа убрал руку.
Дижман открыл глаза, огляделся, удивленно спросил:
– Я спал?
– Да, – ответил Иешуа слабым голосом, плотнее закутался в одеяло, словно ему было холодно, потом без сил опустился на траву.
5
Тахмурес целый день двигался по заросшему грецким орехом и вечнозелеными дубами ущелью, обходя кишлаки.
Улдин оказался прав: как только он начинал бить в колотушку и нечленораздельно бубнить, встречные крестьяне сразу подбирали камень с земли или грозно потрясали посохом, чтобы прогнать заразного калеку с дороги.
Тогда кушан поспешно тянул яка за продетую через нос веревку в сторону, прижимался к скалам, бывало – лез в заросли черемухи и жасмина. Так и стоял, прикидываясь больным полудурком до тех пор, пока путники не удалялись. Роль прокаженного ему надоела, но тяжелые травмы еще беспокоили, поэтому он терпел.
Кушан утешал себя мыслью о том, что во время скрытого рейда в тылу врага без маскировки не обойтись. А он теперь вроде как лазутчик.
Тропа поднималась все выше и выше. Тахмурес поражался богатству форм и неповторимому многообразию гор. Вот слева припорошенный снегом склон сначала тянулся грязно-бурой, невзрачной и скучной стеной, как вдруг весь покрылся гладкими складками, похожими на сморщенную бычью юфть. Но красными!
Граниты сверкали крапчатыми боками. Слева аккуратными стройными рядами поддерживали утес базальтовые четырехгранные столбики – словно вырубленные каменотесом. А справа сгрудились белоснежные скалы, иссеченные ветрами и непогодой так, что стали похожи на толпу призраков. Казалось, духи в длинных балахонах стоят бок о бок, склонив головы перед раскинувшей над пропастью ветви сосной, как перед загробным властелином.
Ночью он прижимался к теплому боку яка, глядя на малиновые от заката снежные шапки, над которыми висела огромная желтая луна. По небу разливался таинственный свет, открывая взору величественный силуэт хребтов, настолько четкий, что казалось, будто его вырезали из бумаги. Даже тени от зазубренных пиков стекали не черными, а нежно-голубыми языками.
Вокруг стояла пронзительная, звенящая тишина, от которой ломило виски.
Тахмурес удивлялся изменчивости судьбы.
Столько всего произошло с ним за последнее время – трагического, странного, непредсказуемого, а ведь он вышел из Бактры всего месяц назад. Слава богам! Он жив и почти здоров.
Кушан с грустью вспоминал погибших товарищей – все они, не задумываясь, отдали за него жизнь. Он посмотрел вверх, туда, где сейчас в железных доспехах парят их фраваши, бессмертные души, украшая небосвод звездами.
Тахмурес подумал о Мадии, представил себе его мучительную смерть, и на его скулах заиграли желваки. Во время первой встречи в кишлаке староста показался ему подозрительным – не то ушлым, не то скрытным.
Но горы все расставили на свои места.
Оказалось, что в груди оракзая билось сердце настоящего воина. Вспомнив побег от мандаров, кушан почувствовал уколы совести. А что он мог сделать – обессилевший и безоружный? Он ведь тогда и сам попрощался с жизнью. Сейчас валялся бы обглоданной волками падалью, а грифы клевали его вмерзшие в лед кости. Если бы не призрак анакима…
Померещилось? Так он и в ущелье Сурхаба был. Разве может один и тот же морок повторяться? Кушан усилием воли отогнал мрачные мысли, затем запахнул поплотнее халат и заснул…
Утром он продолжил путь.
Ущелье сузилось, щебневые завалы стали выше, массивнее, огромными веерами выступая в долину. Вскоре начался крутой подъем. Тахмурес посмотрел вверх: дорога плавно огибала скалу петлей, затем тянулась в обратном направлении до следующего поворота. После нескольких витков по склону она терялась где-то в вышине, скрытая бледной моросью. У него захватило дух – неужели придется взбираться на самый гребень?
Як спокойно и уверенно карабкался по круче, словно ему было все равно, где идти.
Почти у вершины тропа снова сузилась – до трех локтей. Местами ее укрепляли овринги, над головой изредка торчали высушенные солнцем жерди, чтобы за них можно было ухватиться рукой.
Скатившийся с хребта влажный плотный туман накрыл ущелье серой пеленой. В горах стоял гнетущий гул.
Спешившись, кушан повел яка за чумбур. Гигант медленно, словно нехотя, передвигал ноги, прижимаясь боком к скале, царапая рогом камни. Тахмурес старался не смотреть вниз. Далеко под ним шумел Хинджан, зеленели дубовые рощи, а здесь, наверху, на него лишь безразлично смотрели скалы да окутывала сырая изморозь.
Внезапно из тумана вынырнул караван. Фарсиваны в темно-серых шерстяных паколях[169] и длинных стеганых халатах осторожно брели по тропе. Каждый вел за собой осла с набитыми добром хурджунами.
Кушан сорвал чадар, чтобы открыть лицо, колотушку засунул за пазуху. Еще не хватало, чтобы первые встречные спихнули его в пропасть, приняв за прокаженного.
Бактрийцы поприветствовали Тахмуреса, после чего принялись оживленно обсуждать, как разминуться с загородившим проход яком. Первый крестьянин развьючил осла, передал хурджуны кушану, который перетащил их назад, протискиваясь между скалой и яком. Остальной груз фарсиваны передавали друг другу по цепочке. Кушан выполнял роль последнего звена.
Чтобы провести порожних ослов по краю тропы, сперва накинули им на головы пустые мешки. Животные шли по самой кромке обрыва, а камни осыпались из-под копыт в бездну – один неверный шаг, и осел полетит вниз, утащив за собой погонщика. Но обошлось.
Эта встреча Тахмуресу не понравилась, потому что крестьяне слишком откровенно его разглядывали. Ну, да, конечно, бактрийцы не носят рыжих чубов, к тому же на нем халат с чужого плеча – рукава подвернуты и полы до земли. Вроде бы ничего особенного не произошло, однако неприятный осадок остался, ведь в горах слухи расходятся быстро. Кушан морщился от боли в боку – Улдин не зря предостерегал его от переноски тяжестей.
Вот и перевал.
Перед Тахмуресом открылась лощина, заваленная щебнем и осколками камней, среди которых пробивалась редкая трава. Тут и там лежали подтаявшие кучи снега, а в глубоких трещинах поблескивал лед. Гребни хребтов были совсем близко; с вершин сползали извилистые ледяные языки, их белизна до боли резала глаза. За перевалом открывался вид на поперечный заснеженный кряж Хафттанор, к которому устало привалились облака, словно им не хватает сил, чтобы перебраться через гребень.
Вверх тянулись голые безжизненные склоны – на такой высоте уже ничего не росло. Лишь на дне провалов, где текли грязные ручьи, зеленели редкие шапки джузгуна и кустики полыни. На одном из гребней кушан заметил архаров.
Светло-коричневые красавцы с белыми пятнами на груди и брюхе настороженно смотрели на него сверху. Рога закручивались за спину перевернутой буквой «омега». Через мгновение животные бросились прочь, пропали за скалами.
Здесь он и заночевал, спрятавшись от ветра за большой обломок скалы, покрытый зернистым инеем. Когда солнце село, стало очень холодно. Ночь переливалась звездами, словно кто-то разворошил в горах огромный костер, так что сноп искр взметнулся до небес. Тишину изредка нарушал грохот оползней.
Тахмурес разжег огонь, чтобы согреться травяным отваром. Языки пламени метались от порывов ветра: то стелились по земле, то разгорались с новой силой. Як мирно пасся неподалеку, шумно выдувая воздух через ноздри, ему был не страшен никакой холод.
Кушан никак не мог устроиться у костра: если протягивал к нему ноги, то мерзли лопатки и плечи, а когда поворачивался спиной, ветер задувал под халат, пробирая до костей. Он сменил положение в очередной раз – и оторопел! В нескольких локтях на камне сидел призрак. Анаким пристально смотрел на него бесцветными водянистыми глазами.
Тахмурес замер, не в силах пошевелиться. Мальчик поднял руку, указывая в ту сторону, откуда пришел кушан. Так они и сидели, глядя друг на друга. Вдруг раздался треск, после чего с гребня совсем рядом скатилась лавина, наполняя ущелье дробным грохотом.