Хазарапатиши недовольно зашушукались: на что намекает жрец? Верно, никто не знает, жив Тахмурес или нет. Но разве не ясно, что именно Куджула должен его заменить? Только благодаря Кадфисам асии сплочены. Если сихоу станет кто-то другой, Кадфисы не потерпят позора, и тогда род пойдет на род. Война! Пока асии будут резать друг друга, тохары возьмут власть в Гуйшуане в свои руки. Племенной совет их поддержит: асии не должны претендовать на кушанский трон, раз не могут навести порядок в собственном стойбище.
Жрец перекладывал прутья с места на место, бормоча слова древней молитвы. Затем начал разминать полоски коры между пальцами, свивая и развивая. Он раскачивался из стороны в сторону, закатывал глаза.
Внезапно энарей побледнел, выронил полоски из рук, отшатнулся в притворном испуге.
– Великая мать говорит: пришло время перемен! Это не Кадфисы.
Один из хазарапатишей прорычал:
– Что ты несешь? Мы все ждем Тахмуреса. Или ты хочешь, чтобы он сделал чашу из твоего черепа, когда вернется?
Жрец зло зыркнул: пугает, никто не посмеет поднять на него руку.
– Но Великая мать говорит, что ждать придется долго, а асиям нужен сихоу.
– Ну, так что? Вот сейчас и выберем!
На лице энарея проступила гримаса мрачной решимости. Он настаивал на своем.
– Змееногая шепчет: только номархи укажут имя.
Царевич слушал жреца, стиснув зубы. Он не имел права вмешиваться в обряд камлания.
Терпение хазарапатиша лопнуло.
– Мы все за Куджулу, разве не так? – обратился он к командирам. – Тахмурес поймет нас, если вернется.
Те одобрительно зашумели.
Кушан продолжил:
– Великая мать тоже за него, иначе он сейчас не сидел бы перед нами. А кто из номархов хоть раз пожаловался на притеснения со стороны Кадфисов? Стада становятся тучнее, земли у каждого столько, что за день не обскачешь, а добыча после удачного похода всегда распределяется справедливо… Мы выслушаем номархов, но никто не посмеет отобрать тиару у Кадфисов. Если будет нужно, мы удержим ее силой.
Сверкнув глазами, он обратился к Верховному жрецу:
– Смотри, как бы тебя не обвинили в ложном гадании. Сам знаешь – за это сжигают заживо.
Затем повернулся к Куджуле.
– Ты наш сихоу!
Офицеры одобрительно загудели. Все склонили головы перед Куджулой. Энареи попятились, выскользнули из зала. Вернувшись в храм, они сразу же отправили гонца к Сырдарье – в Гуйшуан, где располагался Племенной совет, с сообщением о заговоре в армии. Еще посмотрим, кто кого, рассуждали они. Впереди выборы ябгу, а на подкуп старейшин у нас золота хватит. Пора положить конец единовластию Кадфисов. Мы предложим Совету своего человека из другого племени, например, самого многочисленного – тохаров. Коронуем его и получим неограниченный доступ к царской казне.
Новоизбранный сихоу в течение сорока дней навещал побратимов и родственников отца. Жители селений, через которые он проезжал с известием о его смерти, отрезали себе кусок уха, стригли на голове волосы в кружок, затем раздирали в кровь лицо и кололи левую руку стрелой.
Куджула не просто участвовал в поминальных церемониях, а заручался поддержкой номархов, заключал союзы, договаривался о разделе земель.
К началу месяца Митры, когда фисташковые и миндальные сады источали благоухание эфирного масла, он закончил объезд подвластной асиям территории – от Амударьи до Хисарского хребта.
Все пятнадцать номархов подтвердили его полномочия и согласились в случае, если Племенной совет не изберет Куджулу ябгу, выступить под знаменем Кадфисов против основных противников асиев – тохаров. С каждым из них он выпил ритуальную чашу вина. Перед этим в ней смешали кровь обоих мужей, а затем обмыли этим вином меч, стрелы, секиру и копье.
Сихоу знал: крепкая дружба – несокрушимое оружие…
Он скакал домой, в Халчаян, усталый, но счастливый. Чувствуя, что начинается новый этап в жизни. От перспектив захватывало дух: он уже видел себя на троне ябгу. А Тахмурес… если вернется – что ж, пусть судьбу кушан решают старейшины.
Куджула всматривался вперед, туда, где в лучах теплого осеннего солнца поблескивала Сурхандарья. Ему чудилось, что из далекого равнинного марева в дрожащей воздушной дымке проступает лицо Аглаи – такое близкое и родное.
Эпилог
Заканчивалась последняя четверица[191] дня. Иешуа пришел на регистан, чтобы купить у Дижмана арбуз. Халдей теперь зарабатывал на жизнь скупкой бахчевых у жителей предместий. Он ходил вокруг наваленных кучей арбузов и дынь, похлопывая ладонью по желтому пятну на боку полосатого зеленого шара, и усталым, осипшим от постоянного напряжения голосом зазывал припозднившихся покупателей.
Рынок почти опустел, лишь у арки, где как всегда сидели базарные мошенники, еще толпились ротозеи. Увидев Иешуа, халдей широко улыбнулся.
Друзья обнялись.
– Ты слышал? – спросил Дижман. – Пришел караван из Иерушалаима. Купец поселился на постоялом дворе.
Иешуа ахнул от удивления. Иврим никогда раньше не приходили сюда по своей воле – слишком далеко от Эрец-Исраэль. Он знал только одного человека, способного на такое безрассудство.
– Ладно, беги, – засмеялся халдей. – Арбуз от тебя никуда не денется, потом придешь.
Эти слова он произнес уже вдогонку Иешуа, сердце которого защемило от радостного предчувствия: «Неужели?..»
Во дворе караван-сарая царило оживление.
Закончив перенос мешков с товарами на лееван, одни погонщики поили изможденных долгой дорогой бактрианов, другие, раздевшись до набедренных повязок, с наслаждением обливались водой из кожаного ведра.
Купец стоял возле айвана, разговаривая с хозяином постоялого двора. Иешуа издали оценил его одежду: видавший виды халлук, выцветшая куфия на голове – да, похож на иври! Тот обернулся, чтобы дать указание одному из бактрийцев. Сначала просто скользнул взглядом по лицу подходившего юноши. Начал что-то говорить погонщику, но вдруг остановился на полуслове, а затем уставился на гостя. Иешуа тоже не отрываясь смотрел на него. Горбатый нос над тонкими губами, слегка прищуренные глаза, брови домиком…
У него перехватило дыхание, и он бросился к купцу. Еще через мгновение оба сжимали друг друга в объятиях. – Бен-Цион! Поверить не могу, что это ты.
– А кто же еще? У кого хватит ума забраться в эту забытую Предвечным глушь? – купец с любовью глядел на друга. – Представь мое удивление, когда я по дороге встретил хорошо охраняемый обоз иврим. От них и узнал про тебя. Но как ты повзрослел!
Иешуа смущенно улыбался.
– В обозе что-то ценное, – понизив голос, сказал Бен-Цион. – Возницы это тщательно скрывают, но их глаза говорят о многом. В них такой восторг… Хотя эллины из отряда сопровождения твердят о каких-то дарах Аполлону… Ладно, извини, мне нужно расплатиться с погонщиками. Я безумно рад видеть тебя живым и здоровым. Вот что, приходи после захода солнца, поговорим. Обязательно!..
Ночью оба сидели в комнате караван-баши, беседуя при свете канделябра. Бен-Цион тщательно задернул висящую над входом толстую войлочную кошму. Перед друзьями стояли кружки и кувшин с вином, лежала початая головка козьего сыра, несколько пшеничных лепешек, зелень.
– Храмовая утварь? – казалось, удивлению Бен-Циона нет предела.
После того, как Иешуа вкратце рассказал ему о событиях последнего месяца, купец задумчиво протянул:
– Да… Путь до Эрец-Исраэль отсюда неблизкий… Боюсь, что возницы не смогут долго скрывать чувства. Это плохо, потому что счастливый иври всегда вызывает подозрения. Но на все воля Всевышнего. Здесь поможет только молитва.
Оба поднялись, чтобы стоя прочитать Шма и Амида. Когда они снова уселись на пол, Иешуа достал из хурджуна свинцовую пластину и торжественно выложил ее перед караванщиком.
– Вот… Лежала в схроне. Здесь говорится о Ковчеге Завета и стране Хиндья[192]. Ты там бывал?
– Ковчег Завета? Хиндья? – Бен-Цион был потрясен услышанным.
Он отрицательно покачал головой.
– Нет, я и сюда-то впервые попал. Горы Иехуды – песочные куличики по сравнению с Хиндукухом. А за ними, говорят, есть еще выше. Бактрийцы называют их «Луковыми горами», потому что кроме дикого лука на них ничего больше не растет.
– Пойдешь со мной? – в лоб спросил Иешуа.
Повисла пауза. Оба смотрели друг на друга. Бен-Цион хмурился и сопел носом, словно перед Иешуа сидел не человек, а нахохлившаяся птица.
– Пойду, – широко улыбнувшись, он хлопнул друга по плечу. В его глазах забегали озорные огоньки.
Друзья со смехом обнялись, а затем приступили к обсуждению деталей совместного путешествия.
На Капишу опускался вечер, освежая стены домов розовыми всполохами. Под крышами сгущались голубые тени. Со стороны хребта Пагман дул прохладный ветер, шевеля листву чинаров с толстыми бугристыми стволами и гоняя по земле маленькие пылевые вихри.
В открытых дворах на расстеленных курпачах отдыхали матроны, занимались домашней работой молодки, играли дети. Вернувшиеся с работы мужчины сидели на корточках в айванах, степенно разговаривая, пили терпкий травяной отвар или жевали корень гармалы – средство от тысячи болезней.
Коренастый фарсиван в старом стеганом халате с замотанной платком головой пробирался к атурошану Атара. Только тот, кто хорошо знает дорогу, мог ориентироваться среди нагромождения убогих саманных лачуг и глинобитных заборов.
Тесные проходы между домами иногда сужались так, что протиснуться сквозь них мог только один человек. Заблудиться здесь было опасно, потому что улочки сплетались в лабиринт, из которого нет выхода.
Он уверенно петлял от дома к дому, четко придерживаясь одного и того же направления. В первый вечер за мелкую монету его провел от караван-сарая до атурошана какой-то добрый человек. Запомнить дорогу чужаку не составило труда…
Вот и высохшее русло реки. На засыпанном камнями дне блестят лужи застоявшейся воды в ореоле бледной зелени, валяется мусор, флегматично разлеглись овцы и козы.