— Ладно, — снисходительно улыбнулся Зайцев и, дав мотоциклу пробежку, сделал крутой полукруг, осыпая поднявшейся пылью поредевшую лавку перед избой, на которой остались только молодки с детьми да старушки.
В Леденьгу Зайцев направился нижней дорогой. Перед селом подрулил к помещению, стены которого были в земле, и только крытая шифером крыша с тремя вытяжными высокими трубами строго мерцала над вспаханным полем. Пожилые колхозницы в юбках и пиджаках, заставив тележку плетюхами с крупно проросшей картошкой, подсказали, куда надо ехать.
Межой, сминая кусты засохшей малины, Максим протащился к навозным курганам, возле которых урчал «Беларусь» с ползущей следом за ним сажалкой. Максим разгрузил плетюхи и только хотел заскочить на седло, как разглядел Марашонова на сажалке.
— Ты вот чего, Симко! — крикнул ему бригадир. — Езжай покуд на обед! А после обеда опять до меня. Будешь орудовать на подвозке!
— Хорошо, — согласился Максим с кисловатой улыбкой, — но только и ты за меня постарайся.
— А что у тебя?
— Свет проведешь от подстанции к зерноскладу.
— Но я… я в твоем электре не мастачу… Уроки по электру не учил…
Максим опустился на мотоцикл:
— Жаль, а то бы я с доброй душой пособил тебе на картошке.
Небо было завалено облаками. Лучи соломенно пыхали из-под них. С наскоку ударила в солнце двухслойная туча, и на окраину поля упала наклонная тень. Мотоцикл бежал, подминая тень колесом, но потом приотстал от нее и сталисто сверкнул, купаясь в лучах сомлелого солнца.
Выворачивая к дороге, Максим увидел пыливший от Леденьги грузовик. Кузов его был забросан мешками, а из кабины торчала рука, меланхолично покачивая ладошкой. Узнав Андрейчика, Зайцев тряхнул головой.
— Как? — спросил, едва машина остановилась.
— Сразу же после тебя, — объяснил охотно шофер. — Шапкин на тракторе прикатил. Пряхин снял его с дискованья. Разик и дернул, а крюк у старухи моей своротил, — Андрейчик погладил дверцу кабины, давая понять, что старухой он называет машину.
— Приваришь, — буркнул Максим и, занимаемый мыслью о зряшной работе, что отняла у него полдня, раздраженно и резко взял с места. «Председателя пожалел, — подумал о Пряхине, — а он заставил меня делать то, чего бы вовсе можно не делать. Всех всполошил. А и нужен-то был только трактор…»
Не сразу злость унялась в Максиме. А когда унялась, он почувствовал раскаяние. «Зря я на Пряхина. Он — мужик я те дам! Суетливый, зато расторопный. Вон как дело везде подтянул. Стараньицем взял. И терпеньицем тоже. Да и сметочка есть. За колхозников он угором угор! А мы это вроде бы как и не видим. По нам, это так и должно. Нет! Арнольдович свой! Никого уж не ошарашит. Правит колхозом, ровно конем. А конь, дело ясное, знай себе топает, тянет испомалу воз и нигде не споткнется…»
Максим подъехал к дому. Куртинка дикой бузины, забор с мешковиной на верхней доске, приоткрытые створы ворот и крыльцо.
На крыльце — в безрукавом, со складками платье сухая, опавшая телом Мария. Вот уж год, как Мария недомогает. А чем? И сама не поймет. «Поезжай до врачей», — предлагал не однажды Максим. Но Мария боится больницы. Так и мается.
Зайцев слез с мотоцикла, снял запудренный пылью пиджак, подошел к рукомойнику на заборе. И пока умывался, катая в ладонях скользкий обмылок, чувствовал цепкий и пристальный взгляд, с каким жена наблюдала за каждым его движением.
Года четыре назад, а может, и раньше Зайцев открыл для себя, что стало ему с Марией тоскливо. Заметив его перемену, Мария стала наряднее одеваться, и еду готовить вкусней, и улыбаться чаще, чем надо, — одним словом, во всем угождала ему, лишь бы вернуть былое внимание мужа. Это было мучительно для Максима. Он даже начал ее стесняться, как стесняются посторонних, которые знают все о тебе и в любую минуту могут об этом напомнить. Вся нажитая сном, едой и отдыхом сила тратилась им на работу, и для Марии, кроме усталого слова «потом», ничего у Максима не оставалось.
Зайдя на крыльцо, Максим Марии не улыбнулся.
Обед дожидался хозяина на столе. Максим набросился на еду. За весь обед только раз и взглянул на Марию. Да и то для того, чтоб узнать:
— За дочерью сходишь сама? Или мне?
— Задержусь, — сказала Мария, — собрание пайщиков.
— Понимаю, — Максим отодвинулся от стола. Открывая дверь в коридор, уловил краем глаза все тот же пристальный взгляд Марии, в котором читалось: «Неужели так будет всегда?»
День ликовал, играя на солнце шифером крыш и осколком разбитой бутылки, лежавшей в дорожной пыли как ненужная драгоценность. Ветерок шевелил низкорослые перья травы, наклонял головки желтых цветов вдоль дороги.
Работы сегодня хватало. Перевезти барабан, раскрутить с него провод, поднять на опоры и натянуть. Затем, прикрепив этот провод к штырям, заделать концы, соединяя один с трансформаторной будкой, другой со вводом в стене. Возле Максима всегда отиралась стайка ребят. И сегодня стоило только ему подвезти на тележке тяжелый каток, как ребята сбежались со всех переулков. Обычно Максим выбирал среди них одного, кто бы был позадорнее да покрепче. С ним и делал работу. И сейчас, кивнув головой Закипелову Гене, высокому, лет семнадцати парню с нахально-радостными глазами и длинными, в чалую масть крашеными вихрами, волновато лежавшими на плечах, почувствовал: дело пойдет.
Геня погладил усы, обвел взглядом ватажку ребят, глазевшую на него, как на уличного героя, улыбнулся им, словно братьям, и, взяв проволочный конец, стал его прикреплять к мотоциклу. Прикрепив, сказал:
— Разматывать, что ль?
Зайцев был занят катком: устанавливал ось, на секунду отвлекся, с опаскою думая про себя: «А вдруг этот Геня еще напортачит?» Хотел сказать было: «Нет!» Да Геня не стал дожидаться, уселся на ИЖ и, включив передачу, начал раскручивать провод, таща за собой. Расстелил от подстанции до столба, а потом еще до столба, а там до самого зерносклада, где и слез с мотоцикла, небрежно, как равному равный, махнув Максиму рукой:
— Подымать да натягивать будем?
Максим, забирая ухватом провод, чтобы закинуть его на траверс, пожал плечами, будто спросил: «Неужто сумеешь?» И Закипелов, набросив провод на блок, напряг свое тело, чуть накренясь над землей, и бойко, словно вожжи перебирая, задвигал пальцами и локтями.
Максим удивленно смотрел на Геню.
— Бывало у рук? — спросил, как только поднятый провод туго вытянулся и замер и на него моментально уселся откуда-то взявшийся воробей.
— Бывало! — Закипелов блеснул зубами и потянулся к монтерским когтям, чтоб забраться на столб — прикрепить к изолятору провод, да Максим рассмеялся:
— Расшиби твою голову, все-то ты можешь! Только туда я тебя не пущу. Лучше вон затяни хомут на подкосной опоре. Ключ с болтами и гайками там, — протянул палец к кожаной сумке.
Максим надел забренчавший цепями широкий ремень, обул когти на кирзачи и тут ощутил холодок от прищуренных глаз мальчишек, облепивших каток и тележку. По их лицам определил: обижаются, что взял на подмогу не их, а Геню. «Все ему, а нам ничего?» — прочитал в недовольных глазах.
Геня тоже, видать, прочитал в их глазах этот тихий укор. И поэтому крикнул:
— А им-то чего без дела слоняться! Пускай забирают лопаты да роют яму под заземлитель! Или вон мне помогают затягивать гайки на бандаже?!
— Можно и так, — согласился Максим.
Вязко цокая по столбу востриями когтей, Зайцев испытывал странное чувство. Было оно непонятно по нынешним дням, зато по мальчишеским — было настолько понятно, что он улыбнулся, увидев себя пареньком, у кого много радости и отваги, и хотелось ему забраться куда-нибудь вверх. И он забирался на елку, черемуху, на березу, лез сквозь упругие ветки на самую страшную высоту и, коснувшись заветной макушки, зачарованно долго смотрел в непонятный небесный зенит, за которым, казалось ему, было что-то такое, чего нельзя никому разглядеть. И теперь, скоргоча запором ремня, он лез и видел вверху кучерявые облака, белой мастью и легкой игрой на свету напоминавшие бойких козлят, торопливо бежавших к запретному огороду. А что было выше? Промоинки неба. А что за небом? За небом была неразглядная высь, в которой плавали тихие звезды. «Разглядеть и понять!» — ему вдруг замнилось, будто это и было главным, ради чего он живет. Разглядеть то, чего не дается глазам. Понять то, обо что разбивается мысль, не способная внять неспокойному зову сердца.
— Си-им! — поднялся с земли Генин голос. — Все готово у нас! Может, за лестницей сбегать? Приставить ее к зерноскладу?
— Валяй, — отозвался Максим и услышал оглушенный травой топоток, с каким молодяжка бежала за лестницей к ближнему дому.
Было Зайцеву так хорошо, так раскованно-славно, что он не заметил, как день пролетел и солнце, прижавшись к земле, овеяло Леденьгу красным закатом. Зайцев окинул взглядом подстанцию, провода, два еловых с укосинами столба и вытянул руку к дверям зерносклада.
— Включай!
Помощники бросились кто быстрее. И Геня средь них. Каждый хотел нажать на включатель.
Вспыхнул свет. И потух. Снова вспыхнул. Снова потух. Сколько было ребят, столько раз и свет загорался.
Геня первым вышел из склада, разрумяненный и довольный. Довольный, видимо, оттого, что день, в котором была приятная сердцу работа, закончился так, как ему и хотелось.
— Огоньки раздобыли! — вперебой кричали ребята, выбегая, как зайчики, на крыльцо и смотрели на Геню, стоявшего среди них в позе важного мужика, что до устали поработал и теперь на глазах у всех отдыхал, разминая пальцами сигарету.
Солнце ложилось за горизонт, и земля в том месте казалась одушевленной, словно она улыбнулась прошедшему дню, а увидев свой вечер, нахмурилась и померкла.
Зайцев рванул ногой заводную педаль. Надо было ехать за дочкой. Можно, конечно бы, и пешком. Да малышка любила на мотоцикле.
Во двор к себе он заехал затем, чтоб взять другую тележку — легкую, на рессорах, с поролоновой спинкой, обитыми толстой резиной бортами и мягким сиденьем, где свободно могло разместиться двое взрослых людей. Но размещались обычно дети, которых катал он почти каждый день. Не мог устоять против глаз, переполненных детской мольбой: «Покатай! Ну, пожалуйста! Дядя Сима?!»