— Не говорите, Андрей Алексеевич, — голос Марии дрогнул, — совсем запуталась я. Не знаю, чего и делать. — И тоскливо взглянула в глаза Закипелова.
Андрей Алексеевич собирался было продолжить расспрос, да почувствовал в переполошливом взгляде своей сотрудницы еще и мольбу и понял: Мария Витальевна верит в него, как в дальновидного человека, который может ей дать самый нужный совет. Сунув мундштук под усы, он наставительно буркнул:
— Думай, Мария Витальевна, думай, — и удалился в свой кабинет.
В этот же день ему позвонил председатель сельсовета Анатолий Петрович Овсов.
— Это что же такое творится? — начал Овсов раздраженно. — Двоеженцев у себя под крылышком держишь?
— Но, Анатолий Петрович, — Закипелов мучительно улыбнулся. — Кто мог такое предположить?
— Ты! — резко ответила трубка.
Закипелов спорить не стал, хотя подмывало сказать с перекором: «А я тут при чем?» — но вместо этого вновь улыбнулся:
— Учту, как собственный недочет!
— Ладно, — голос Овсова сошел с резкой нотки. Ровно настолько сошел, чтоб Закипелов не мог рассердиться. — Любишь под бедного выряжаться. Знаю тебя. Разберись хорошенько…
В сознании председателя сельпо за каких-нибудь десять минут определилось перемещение всех срочных вопросов, хлопот и дел, которые он собирался решить сегодня, на более дальний по времени срок. Сейчас предстояло одно — навести порядок в семье двоеженца. Закипелов взглянул на чернильную, в блеске старого мрамора каменную подставку, прихлопнул рукой бронзулетку с прозрачным кубиком без чернил и громко позвал:
— Мария Витальевна!
Когда Мария вошла, он улыбнулся чуть-чуть покровительственной улыбкой:
— Не надумала ничего, Мария Витальевна?
Мария уселась на стул, вздохнула и волей своего ума ущемила просившийся вырваться голос: «Нужен повод, который бы Любу принудил оставить наш дом!» Сказать такое просило сердце изнывшей от ревности бабы, которой хочется жить в своем доме без посторонних. Однако совесть была неподкупной и на сделку с голосом не пошла.
— Нет, ничего, — сказала Мария.
Но Закипелов ей не поверил.
— На одного мужика две хозяйки. Не по-нашенски это, Мария Витальевна. Не по совести. Как Максим-то на это смотрит?
Марию задело не то, что спросил ее Закипелов, а как он спросил, вложив в свой голос ухмылинку человека, который знает такое, чего не положено знать большинству.
— Вот вы у него и спросите, — дала раздраженный совет.
Нет, не так Закипелов и прост, чтобы взять и обидеться на Марию. Это было ему не надо. Да он и обиду-то не заметил. Не заметил ее, как должностной человек, кому полагается быть объективным.
— Понимаю. Тебе неудобно. Да ладно. Мы ведь и сами. На то мы здесь и сидим, чтобы спрашивать с тех, кто правильно жить не умеет.
Мария в душе усмехнулась, Андрей Алексеевич вдруг показался ей вечным работником Леденьгского сельпо, одним из тех, кто, заняв в молодые годы пост небольшого начальника, продолжает на нем сидеть до конца. А конец мог быть только один — пенсионный. И почему-то ей стало жалко его. Жалко, что он за всю свою жизнь так и не понял, что люди всегда совершают ошибки. И преследовать их за это, наверно, нельзя. Надо что-то другое. «А что?» — спросила себя Мария и тут же вспомнила Любу, на ком и смыкался этот вопрос. «Оставить у нас ее? — усмехнулась. — Пусть живет, как жила. Чтобы Сима, как кот, промышлял меж кроватей, ночь — к ней, ночь — ко мне…»
— Не знаю, Андрей Алексеевич, — честно призналась Мария, — ничего, ничего не знаю.
Закипелов вздохнул. Он понял Марию так же, как и себя, ибо на ум ему ни с того ни с сего подвернулась вдруг Люба. «Кто она есть-то такая? Откуда? Зачем она тут?» И чуть устыдился, вспомнив по сорок девятому году Любину мать, красивую, рослую молодуху, которая всех мужиков сельсовета смущала своей поглядочкой и походкой. Потому Закипелов и помнил Елену по сорок девятому году, что в эту пору он совратился: был молод, силен и гуллив и любил уйти от жены на сторонку. Когда у Елены родилась дочка, Андрей Алексеевич затужил, боясь, что Елена объявит его принародно отцом. Он приготовился было к защите, мол, да, я виновен, однако не больше, чем остальные, кто тоже бывал у нее с ночевой. Кто ночевал у нее, Закипелов не знал, но почему-то считал, что он у Елены был не последний. Довод был слабый, однако лучшего он не нашел. Да и этот-то зря, пожалуй, готовил, так как Елена всю жизнь прожила, а словечка не проронила, чтоб открыть, от кого у нее круглолицая дочь.
— Не удивительно! — Андрей Алексеевич встал. Пропуская Марию в приемную, сам тоже вышел из кабинета и уже из прихожей, решительно обернувшись, пообещал: — Ты, Мария Витальевна, очень-то духом не падай. Наведем, заверяю тебя, полнейший порядок…
Еще три разговора затеял Андрей Алексеевич в этот день, чтобы выяснить для себя, каким образом он наладит в семье двоеженца порядок.
Разговорился сперва с Марашоновым, бригадиром центральной бригады, мужиком хамовитым, но умным и дельным, с кем столкнулся возле сельпо.
— Большую волю даешь колхозникам, Марашонов, — сказал Закипелов, взглянув на мордастого бригадира намеренно строго, хотя ничего худого к нему не питал, — совсем распустил их в своей бригаде.
Марашонов озлился, блеснув из-под рыжих бровей ножевыми глазами:
— Это кого, Алексеич, я распустил?
— Новенькую доярку. Вот так. Прыткая молодушка. При живой жене — на шею семенному мужику?! Ты-то куда глядишь?
— По мне, Алексеич, доярку бы завсе не задевать. Она ни при чем! Содому век свой не подымет: тихая, ровно кура. А работница — у-ух! Вторую такую поищешь! Симка тут виноват! Один он со своей кобелиной любовью. С него и спросить! А кто спросит? Я не берусь! Не хочу ходить с повернутым носом!
Разговор с бригадиром не высветлил ничего, и Закипелов пошел до колхозной конторы.
Пряхин, выслушав, что Закипелову надо, взглянул на него с укоризной:
— Не стыдно, что ли, тебе ходить с таким по селу? Прекрати! Не позорь свое имя.
Не обиделся Закипелов. Он вообще не имел привычки обижаться на тех, чья роль в коллективе была крупнее, чем у него. И все же он попытался внушить:
— Понимаю, дело не из приятных. Но ведь кому-то надо копаться и в нем.
— Мне не надо, — сказал убежденно Пряхин, — и тебе не советую. Брось!
Закипелов воткнул в мундштук сигарету и закурил.
— Я чего-то тебя, Виктор Арнольдович, не совсем хорошо понимаю, — сказал жестковато-уверенным тоном, как если бы рядышком с ним находился сильный защитник, готовый в любую минуту его поддержать. — Овсов настаивает на этом!
Пряхин сморщился, словно его угостили горькой рябиной:
— Овсов ли, Пшеницын — мне все равно. Я убежден: семейная жизнь, с какими бы там чудесами ни протекала, в конце концов войдет в свои берега. Вмешаться в нее посторонней руке — все равно что беду на беду напустить…
Из конторы колхоза ушел Андрей Алексеевич тоже ни с чем. И будь Закипелов на месте Пряхина, тоже, наверно бы, так поступил. Зачем с кем-то ссориться и испытывать свой характер, который может и подвести?
С ближних лугов на посады села надвигалось вечернее, теплое, и слышны были запахи высохших трав, хороводы кузнечиков и кобылок, шорох ветра и что-то еще шелестяще далекое, дорогое, чему и названия нет, но без чего не бывает так радостно-грустно и так одиноко. Подавив в себе это странное чувство, Андрей Алексеевич закурил и свернул по прогону в сторону фермы.
Доярки, закончив вечернюю дойку, расходились домой. Андрей Алексеевич дал знать одной только Любе:
— Есть разговор. — И показал глазами на дверь аппаратной.
Они остались вдвоем. Закипелов впервые ее как следует разглядел. Ничего, казалось бы, нет в ней такого, что могло ее выделить среди других. Обыкновенная, в белом платке, сапогах и халате доярка. Но нет. Не совсем. Лицо ее до бровей глухо спрятано под платком, завязанным спереди так, что концы его выступали, отчего голова казалась рогатой. А серый халат неопрятен был до тоски, однако и он не мог скрыть ее породисто крупной фигуры. Закипелов вдруг догадался: она одевается так специально, чтоб никого не дразнить своей красотой. «Весь грех на ней», — решил Закипелов и, усевшись к столу, на котором в литровой банке с водой скромно белел букетик увядших ромашек, глянул на Любу так наставительно, точно назначил: как должно отныне себя ей вести.
— Догадываешься, о чем я с тобой хочу покумекать?
Люба уселась, но не на стул, хотя он и был свободен, а на порожний бидон, прикрыв полами халата свои колени.
— Не догадываюсь, а знаю, — ответила со страданием сквозь улыбку.
Закипелов моргнул. Взгляд его затеплел, точно он обладал возможностью сделать для Любы такое, чего бы не сделал ни для кого.
— Тогда вопрос единственный и последний: как быть с третьим лишним?
— То есть со мной? — уточнила Люба.
— Да, да, — сказал Закипелов и, помолчав, осторожно добавил: — Сама понимаешь, разваливается семья. Необходимо спасать ее. Для чего набраться мужества и решить…
Говорил Андрей Алексеевич долго, нудно, без остановки, не зная того, что Люба и так уже все решила. Разумеется, не сейчас. Не сегодня. И не вчера. А в тот недельной давности вечер, когда Мария, почувствовав силу, встала с постели и, выйдя из дому, сходила к бабушке Юле за дочкой, с которой вскоре и возвратилась. В тот вечер Люба и поняла, что ей здесь жить осталось недолго. Семья, хозяин которой не мог без Любы, так же как и она без него, словно лодка над омутом, вдруг дала резкий крен, и оставаться в ней стало опасно. Люба искала случая, чтобы он поспособствовал ей отсюда уехать без лишних свидетелей и прощаний. И вот этот случай был перед ней.
— Я готова уехать по первому вашему слову, — сказала она, как только Андрей Алексеевич замолчал и, ткнув под густые усы мундштук с сигаретой, чиркнул спичкой и закурил.
— Но поедешь одна, — поставил условна Закипелов.
Смешны же бывают мужчины. Одна? Нет, конечно. Поедет она вдвоем. Поедет с ребеночком, который должен быть у нее. Это была ее тайна. Она не откроет ее никому. Иначе все обернется против Максима. А он тут совсем ни при чем. Виновата любовь, а ее, как известно, не судят.