льно сделал крутую пробежку и по инерции прыгнул в реку.
Шум, суматоха, старушечий визг. Иван обернулся и, разглядев на воде человека, державшегося за книгу, понял, что это шофер. И заорал бригадир немужичьим недобрым ревом, видя, что трактор не удержать и вся махина его, как погибель, шмякнется прямо на голову Левы. Он еще пробовал как-то уменьшить у трактора ход, упирался в него спиной и плечами, спотычливо делал шаги. Но, кажется, было все бесполезно.
— Не-е! — захрипел Слободин и, отчаявшись, сел, притираясь спиной к колесу. Его ударило, дернуло, потащило. Сердце щипнула досада, что обрывается жизнь, что мало успел и что Лева с Вальчиком тоже пропали.
До воды оставался какой-нибудь метр, как трактор круто остановился. «Это паромщик! — понял Иван, поднимаясь. — Это Великопятов!» И увидел под колесом «Беларуся» чугунную чушку. Иван не успел еще распрямиться. В уши ворвался пронзительный крик:
— Дяденька! Дяденька утонул!
Но к удовольствию всех Лева тут же вынырнул из воды, отплевался и жадно потребовал:
— Чалку!
Когда шофер с мокрой книгой в руке, без кепки и при одном уцелевшем полуботинке ступил на паром, первым делом он бросился к «Беларусю» и начал срывать с ног Шишова домашние тапки.
Тракторист приподнял помятое сном лицо.
— Это куда? Ведь мои! Не задей! Али мне по новой босому ехать?
— На вот! — сунул Лева полуботинок. — Тебе довольно и одного!
— Бригадир!!! — завопил Шишов. — Али я соснул, дан можно меня нагова оставить?
— Соснул! — забранился Иван, снимая пиджак с просторной дырой меж лопаток. А мог бы и не проснуться! Скажи спасибо старому моряку!
— Спасибо! — осклабился Валя. — Только за что? — И посмотрел на паромщика с удивлением. — А дедко? Чего ты такое мне сделал? Не знаешь?
Великопятов махнул на Валю рукой:
— Сидишь, как сова на шестке, дак давай уж не хорохорься! — И пошагал к стоявшему возле «уазика» бригадиру.
— Спине-то как? Тяжело? — сочувственно улыбнулся.
— Ровно изба упала, — вздохнул Слободин.
— Ничего, — Великопятов взял папироску из портсигара, который ему протянул бригадир, и шутливо добавил: — Пройдет. А ты, водолаз, — повернулся к шоферу, который, дрожа, выжимал водянелые брюки, — выкушай водочки, как приедешь.
Вспомнил Иван:
— Я и забыл! — И полез в машину за поллитровкой.
— За рулем я не пью, — наотрез отказался Лева.
Слободин не стал приневоливать.
— Ну как знаешь.
Берег стремительно приближался. Он был полог, с двухэтажными в шесть окошек к реке большими домами, с лодками в подугорье, стайкой пестро одетых людей, санитарной машиной с крестом и пятнистой собакой. Паромщик направился было к цепям, да Иван задержал:
— Карман-то есть у тебя?
Великопятов похлопал по брезентухе:
— Целых четыре!
— Припрячь! — Слободин протянул ему поллитровку.
— Робяты-ы! — воскликнул паромщик. — Я ведь не искупамшись!
— Бери! Бери! — приказал Слободин. — Я не каждого угощаю. К тому же за счет вон того обормота, — кивнул головой на трактор, в распахнутой дверце которого, глядя в их сторону, маялся Валя.
От перевоза до самого Соловьева не покидала Ивана мысль об удаче, какую принес им сегодня так несуразно начавшийся день. «Трактор взят ровно с бою. Опять же чуть было не потопили. И сами могли бы уйти с ним на дно, кабы не старый Великопятов. И все из-за Вальчика, черт бы его побери…» Слободин покосился на трактор. В заднем оконце его маячил хохлатый затылок. «Пропишу, будь уверен!» — решил про себя.
Против высокого пятистенка с двумя водосливными желобами «уазик», сделав рывок, обогнал «Беларусь» и резко остановился. Слободин попрощался с шофером, а Вале махнул кулаком, приказав ему задержаться.
— Завтра! — шумнул трактористу, когда тот, сбавив у трактора ход, виновато высунулся из дверцы. Дальше Иван поперхнулся и вместо слов «Придешь в контору и объяснишься» сказал неожиданно для себя: — Поедешь сеять пшеницу!
Не ожидавший такого подарка, Шишов опешил:
— Кто — я? — Но оправился мигом и рассмеялся. — Е-мое! Во уважил! — И погнал «Беларусь» вдоль заборов.
Повернулся Иван к пятистенку, два окна которого лили свет в огород, и услышал шажки. Навстречу ему от крыльца бежали, махая ручонками, Вова и Геня. Раденьице малых взлететь на отцовскую грудь было решительным и напорным. Иван, ухмыляясь, поймал обоих в охапку, обнял несильно и ощутил, как в его притомленную грудь по-цыплячьи ударили два сердечка.
— Папка, чего так долго не ехал?
— Виноват, боле эдак не буду, — оправдывался Иван.
Темнели выступы крыш. Вверху неподвижно висела луна. Была она бело отточенной, длинной и хищной, казалось, луна замахнулась над сеевом звезд и вот-вот просвистит, как коса, от одной до другой окраины неба, сделав страшно широкий прокос. Свет луны ненадежен, и все же под ним трава вдоль заборов благостно млела, а мелкая, с божью коровку, листва на березе рождала сумрачный блеск. Слободин, облепленный сыновьями, ступил на крыльцо и увидел женщину в белом.
— Эт ты, Лизавета?
— Я, — сказала жена.
Пахло политой на ночь рассадой. Над огородами плавала тишина. В тишине совершался еще один переход от всего, что ушло вместе с прожитым днем, ко всему, что придет в непрожитом — после ночи.
РАССКАЗЫ
В ОДИНОЧКУ ПРАЗДНИКИ НЕ ГУЛЯЮТ
Воскресенье. С утра весь поселок обволокло крепким запахом жаренины. Колют свиней, и во многих семьях к столу подается жареная печенка.
Поселок проснулся, но о себе заявляет покуда негромко: главная жизнь схоронилась в домах и бараках, где топятся печи.
Народ на улице редок. Но все же он есть. Вон на пару с женой в фасонистой шляпе и полушубке выбрался подышать морозцем Иван Севастьянович Мякин. Как начальнику лесопункта, держаться надо ему образцово. А это не просто. Каждый встречный готов затащить к себе в дом. При этом причину найдет такую, что неудобно и отказать.
Однако Мякин себе на уме. На широком его лице холодновато-вежливая улыбка, голос, хотя и игрив, да отпорен.
— Хочу в первородном виде остаться. К употреблению не готов. Гуляйте мимо!
Не всякий знает, как отнестись к словам начальника лесопункта, потому оставляют его в покое, и он продолжает идти по поселку под ручку с женой, глубоко запрятанной в желтую с пятнами шубу под леопарда, искусственный мех которой, переливаясь, так и играет фальшивым огнем.
Пройдет Иван Севастьянович со своей Ариадной Андреевной весь поселок. А потом повернет обратно, чтоб возвратиться домой, где можно позавтракать с аппетитом и, включив телевизор, покуривая, смотреть передачу за передачей. К такому отдыху, где бы были прогулка, крепкий утренний чай и телевизор перед диваном, Мякин привык настолько, что о другом провождении выходного он и думать забыл. И потому он весь внутренне подобрался, когда в раскрытой калитке финского домика разглядел долгоногого и сухого, как ученический циркуль, технорука Цыпилёва, широкой улыбкой и умиленно-родственным взглядом дававшего Мякиным знак: «Сюда! Давайте, не обходите!»
Отказался Мякин, похлопав рукой в перчатке по животу:
— Рад бы, Павел Степанович, да не смею: гастрит.
Цыпилев удивлен:
— Вроде не было раньше?
Мякин согласен:
— Не было, да завелся. — И хочет пройти мимо дома технорука. Да Павел Степанович вдруг, раздавив на ладони ладонь, встряхнул локтями и рассмеялся:
— Против этой болезни есть у меня солодовое пиво! По кишочкам пройдет, как погладит! Чистый бальзам!
Не собирался Иван Севастьянович поддаваться. И не поддался бы ни за что, да явилось сравнение: «Где будет лучше?» Дома он целый день проваляется на диване. А здесь порасслабится, отдохнет, посидит час-другой с человеком. Павел Степанович — это тебе не какой-нибудь там работяга, с кем зазорно было бы сесть за обеденный стол, а воспитанный инженер, который имеет понятие о культуре. Глаза у Мякина затеплели.
— Так, говоришь, солодовое? — пробасил, пропуская вслед за хозяином дома свою Ариадну, чья шуба была настолько ворсиста, что еле-еле вместилась в калитку.
— На огородном хмелю! — Цыпилев деликатно остановился, поворотом высокой шеи и взмахом руки предлагая гостям одолеть три ступеньки крыльца и проследовать в дом. — Сам варил! Сам и в бочку его упечатал…
Не замочить губ вином, когда все веселятся — такого среди лесорубов не было. Свой ли, чужой человек, хочет он того или нет, все равно он становится чьим-нибудь гостем. В одиночку в поселке праздники не гуляют.
Поздний завтрак, совпавший с обедом, всех жителей Митинского Моста посадил за столы, которые ломятся от закусок. Никто никуда не спешит. Разве лишь свинорезы ходят, пыхтя, от хлева к хлеву, пытаясь избавиться от работы. Но работы не убывает.
Семей в поселке несколько сотен. В каждой второй держат свинью. Держат ее до морозов, но чтоб завалить и прирезать дородную тушу — на это в семье удальца не найдешь. Заранее ищут на стороне, приглашая обычно бывалых, тех, кто умеет владеть убойным ножом.
Михаил Федотов — один из бывалых. Сегодня поднялся в четыре утра. Дома свинью заколол. У соседа. Еще у соседа. Потом за ним прибежали с другого конца поселка, куда ходить он не собирался, потому что колоть животин должен был там другой. Но другой заболел. Михаила везде угощали. Зная, чем это может закончиться, он показывал уровень.
— Чуть-чуть, не боле. Иначе рука окривеет.
И вот позади у Михаила двенадцать дворов. В распахнутом ватнике, галифе, широких кирзовых сапогах, щекастый и грузный, с навалившимся на ремень животом, ступает он серединой дороги. Шаг хотя и тяжелый, но твердый.
Полдень. Небо только что отряхнулось от облаков, и в глубине его, золотясь плавниками, купается солнце. На душе у Федотова словно бы вьется веселая птаха, позывая его к беспричинной улыбке.
Оказавшись без дела, Михаил смутился, не зная, куда теперь и пойти. Шел домой. А сейчас домой передумал. Потянуло встретиться с мужиками. С любыми. Кого он знал и не знал. С кем бы можно было разговориться.