Еще издали, у барака, где жила вербованная братва, он услышал веселый шумок. Подойдя поближе, среди молодых сезонников, одетых в новые ватники, кепочки и ботинки, приметил Володю Раскова, нежно-румяного, с тонкой шеей холостяка, который закончил нынче Лесной. Тем и пугал Федотова юный мастер, что был он чрезмерно наивен и доверялся каждому, кто находил к его сердцу подход. Начальство не углядело в парне тех притягательных качеств, что могли бы Раскова приблизить к нему, и держалось с ним на дистанции, какая всегда разделяет неопытных от бывалых. Володя же, как и любой неумелый работник нуждался в поддержке. Искал ее там и сям. И нашел. Нашел среди сезонных рабочих, чья дружба с Расковым была замешена на расчете. Этого Михаил и опасался, всегда боясь проникающих в душу людей, берущих оттуда самое дорогое, чтоб использовать с выгодой для себя.
Видя, что четверо работяг подались рысцой к магазину, а остальные с Расковым тронулись к двери барака, Михаил сорвал с головы лохматую кепку и сделал ею отчаянный круг:
— Володя! Ну-ко, сюда-а!
Компания обернулась, кто-то состроил ладонями птичку, взмахнул крылами, как бы пустив ее в сторону Михаила, да птаха к нему лететь отказалась, и все рассмеялись, а мастер, под одобрительный возглас сезонников, прокричал:
— После! Сейчас не могу! — И исчез в общежитии вместе со всеми.
Расстроился Михаил. Понял, что парня сейчас напоят. Федотов стоял шагах в двадцати от барака. Сезонники, видно, ввалились в одну из комнат, где затевалась гульба. Он их не видел, но мысленно был среди них, что-то доказывал им на правах справедливого мужика, который всех дальновиднее и мудрее, протягивал руку к Раскову, намереваясь его увести. Пожалуй, он так бы и сделал. Во всяком случае, он постарался бы вытащить мастера из барака и этим самым избавить его от корыстных дружков. Да тут до слуха его долетели нервные крики.
Федотов почувствовал: что-то стряслось. Он чертыхнулся и пошагал, сшибая носками сапог комья каменной грязи.
Навстречу попался завхоз Клеопатра, маленький мужичонка с уныло опущенной головой. Шел, подымая ноги так тяжело, точно они прилипали к дороге и он отдирал их с трудом.
— Чего это там? — спросил у него Федотов.
— Драчка, — ответил завхоз.
Федотов ускорил шаг. Да что-то кольнуло у голенища. Он наклонился и вынул из сапога закрытый чехлом длинный нож. «Где бы оставить?» — подумал и подошел к крыльцу щитового дома. В дверях его разглядел десятницу Веру. Перехватив встревоженный взгляд десятницы, Михаил догадливо ухмыльнулся:
— Не мужа ли потеряла?
Десятница показала за палисадник, где стоял нежилой пятистенок, глазевший разбитыми окнами на стадион.
— Его увел туда Коля Дьячков.
— Для чего?
— Для какого-то разговору…
Федотов понял, что дело худое. Положив нож на выступ крыльца, заторопился на голоса. Минута понадобилась ему, чтоб обогнуть забор вокруг нежилого дома, откуда был виден весь стадион.
Кучка зевак с папиросками наблюдала, желая понять: кто возьмет в стычке верх. Или Борис Кореводин, спортивно сложенный, в сером костюме шофер лесопункта, что доставляет в поселок орсовский груз. Или сын пилорамщика Колька Дьячков, сухощавенький, с блеклыми усиками парнишка, вооруженный кривым коромыслом, которым он махался так страшно, что нельзя к нему было в подойти.
— После нас в больнице не лечат! — орал Колька, стараясь достать коромыслом до упиравшегося спиной в железную штангу ворот Бориса, который, будто боксер на ринге, отскакивал от ударов и ждал момента, чтоб самому налететь на задиру. И он дождался. Кинувшись под коромысло, успел до удара сцепиться с Дьячковым и, сжав его голову сильным захватом, стал жестоко ее наклонять, выворачивая из шеи.
Федотов прошел сквозь толпу суетливых зевак, развалив их на две половины.
— Паленая кура, нешто я уговаривать буду? А ну разойдись, покуда не размахнулся!
Но драчуны не услышали: слишком были увлечены, и Федотов, вытянув руку, точно бревно, опустил ее с силой меж их плеч. Драчуны, разделенные толстой рукой, как границей, не сразу и поняли, что случилось, однако, увидев стоявшего между ними взопревшего Михаила, сообразили, что драку уже продолжать бесполезно.
Кто-то шутливо скомандовал:
— По домам!
И тут все увидели, как к плечу Бориса, неизвестно откуда взявшись, прибилась, взмахнув полами пальто, его молодая жена, уводя мужика с футбольного поля, а Кольку Дьячкова, кипевшего от нерастраченной мести, взял под опеку Федотов, облапив ручищей его мословатую спину, скривив на ней косыми морщинами пальтецо.
— С чего это вы сцепились-то, как петухи? — полюбопытствовал Михаил, ступая с Колькой к центру поселка, откуда летела сквозь визг и хохот песня неистовой Пугачевой.
— Он меня недоростышем обозвал, — ответил Дьячков.
— За что?
— За то, что я с его Верой разговорился.
Михаил не понял:
— Разговорился?
— Ну-у! Шел с ней вместе из магазина. То есть до дому ее провожал. Что ли, нельзя! Довел до калитки, а он тут и есть. Улыбается, ровно я глаз на нее положил, и спрашивает, как изверг:
— Понравилось?
— Понравилось, отвечаю.
— Так вот, недоростыш, — это меня-то он, при моем-то росте сто семьдесят пять сантиметров, — можешь, советует мне, еще с ней раза́ прогуляться. Но перед этим не позабудь заказать в мастерской костыли, потому как я из тебя буду делать хромого… Разве бы ты, Михаил, такое стерпел?
— Да, ядрена-ворона.
— Вот и я не стерпел! Вызвал его побеседовать за поселок. Дуэль не дуэль, но хотел проучить, чтобы хамством не занимался.
Федотов поправил:
— Это, Колюха, не хамство, а ревность! Известный сюжет. Так что ты на него не серчай. Все вы парни что надо! Только нервы у вас никуда. Нельзя из-за этого нам друг дружку увечить. Или не так?
— Так, — согласился Колюха, освобождаясь из-под тяжелой руки огрузневшего Михаила. Освободился и вытянул тощенькое лицо, будто чему-то вдруг изумился: — Ничего себе! А? Сам Иван Севастьяныч! Чего это с ним? Первый раз его вижу такого!
— Ого! — удивился и Михаил.
Мякин стоял, обхватив руками столб у забора. Рядом с ним Ариадна Андреевна, вся раскаленно-румяная от леопардовой шубы и тщетных стараний сдвинуть мужа с заклятого места, к которому он, казалось, прирос.
— Пойдем! — Федотов кивнул на жену начальника лесопункта. — Пособим.
Перепрыгнув канаву, они оторвали Мякина от столба, взяли под мышки и повели, то и дело приподымая, отчего его ноги плыли по воздуху, не доставая ботинками до земли.
Сидеть в гостях на квартире у Мякиных лесорубы не собирались. Усадив хозяина на диван, готовы были уйти восвояси. Да Ариадна Андреевна возмутилась:
— Нет! Нет! Так просто я вас не отпущу! Посидите! Ну-ко, так выручили меня! — И усадила обоих за кухонный стол.
Это уже было для Михаила опасной затеей. Но отказаться он постеснялся.
Когда они вышли на улицу, Михаила шатнуло, да так далеко, что он пробежал почти сто шагов, оставив где-то сзади Дьячкова. И тут же, увидев сквозь сумерки собственный дом, поспешил зайти на крыльцо и в потемках сеней нашарить дверную скобу.
Дома не было никого. Не включая света, Михаил сдернул с себя фуфайку, кепку и сапоги. Прилег было на пол. Но пол показался ему ледяным, и он, продрожав, перебрался на русскую печь.
Евстолья который уж раз, накинув на плечи овчинный шубняк, выходит к калитке. Смотрит вдоль улицы: нет ли где мужа? Не видать. Мелькают фигурки людей. Из-под берега, где устоялась первая темень, хлестнуло сыростью мерзлой реки. А за рекою толпятся деревья — многоступенчато, глухо и молчаливо. Вверху синеперые стайки обдерганных туч. Бледная звездочка над закатом. В красном закате пасутся кирпичные трубы, похожие издали на коней.
— Коля! — Евстолья окликнула бойко шагавшего по дороге сухопарого паренька. — Ты Михаила, случаем, не видел?
Узнав Евстолью, Коля весело выдает:
— Видел!
— А где?
— Там! — Коля кивает куда-то назад, вдоль огней, летящих по улице, как по строчке. — Кабы он не сбежал от меня, сейчас бы стояли мы вместе!
— А куда он сбежал?
— К своей благоверной!
Евстолья машет на парня рукой, отсылая его от себя подальше:
— Проходи! Проходи!
Коля скрылся за поворотом. Евстолья же думает: «Где-ка он, демон стоногий? Ну-ко ушел сыззаранья и все-то ведь нет…»
Вернулась Евстолья домой. Но дома ей не сидится. Опять и опять выходит к калитке. Вечер пошел на сближение с ночью. Крепчает мороз. Евстолья зачем-то идет на берег Волошки.
Не слышно, как на реке вырастает зеркальный припой. Однако от пара, встающего медленно над водой, наносит сырой мерзлотой, и в эту минуту Волошка кажется слишком угрюмой, и человеку возле нее оставаться нельзя.
Ночь. Евстолья сидит у окна. Дети заснули. Затихло и радио на стене. Евстолья сидит и сидит, сторожа чутким ухом шаги. Но вместо шагов из холодных покоев летней Избы вдруг доносится шум.
Евстолья выбежала. Отворила в летнюю комнату дверь. Включила свет и увидела мужа, который слезал с нетопленной печи. Слез и уставился на Евстолью, пытаясь понять: почему, находясь на печи, он ни капельки не согрелся?
— Как же так? — удивленно пожал плечами.
Глаза у Евстольи блеснули веселым, куда-то девались худые слова, какими она собиралась встретить гулливого мужа, рот распахнулся, блеснув прохладою белых зубов:
— Хорош хозяин! Не где-нибудь — во своем дому заблудился! Ну-ко забрался на летнюю печь, кою мы третий год уже как не топим. Пойдем-ко на зимнюю поскорей! Там небось градусы с плюсом! Да не вздумай болеть! А то узнают, что ты на печи простудился — осмеют на весь свет!
Не прошло и минуты, как Михаил переселился. Лежал на горячей зимней печи. Приходил в себя от озноба и смотрел в окно на летящий к нему с высоты серебряный свет. Свет стекал от луны, заливая дорогу и крыши. Неожиданно Михаил моргнул. Ему померещилось, будто луна похожа на голову лысого человека, который пришел из иного мира, что-то ему говорит, только голос слишком уж не