разборчив и Михаил его ну ничуть не поймет.
УЛЫБНУВШАЯСЯ ВОЗМОЖНОСТЬ
Не ходил бы Колька Дьячков вообще в лесопунктовский клуб на танцы, да надеялся встретить ту, с кем однажды, сладко робея, он пройдет по ночному поселку и, учуяв в груди трепетание сердца, поймет, что это и есть впечатление от настигшей его любви. Однако ему не везет. Ни одна из девчат не открыла в нем своего жениха, с которым хотела б остаться с глазу на глаз, принимая Колькины вздохи, поглядки и поцелуи. Неизвестно, как вел бы себя он на этих танцах и дальше, кабы не Шура Щуровский, красивый задиристый холостяк, кто никого не стесняется, лезет всегда на рожон и безошибочно чувствует девушек легкого поведения.
С Шурой Колька живет по соседству. Дома через улицу. Так что видятся каждый день. Поглядеть, когда они вместе, — значит поверить: друзья, хотя особой приязни ни тот ни другой не испытывают друг к другу. Встретятся, размахнутся руками, бросят ладонь на ладонь, поговорят в лучшем случае — и конец. Да оно и понятно. Колька видит в Щуровском старого парня, кому не жениться, наверное, никогда. Щуровский же видит в Кольке молокососа, с кем не будешь на равных ни водку глушить, ни ходить, глядя на ночь, к приманчивым молодухам.
Шура к танцам тоже не очень-то расположен. Выползает на них в те лишь дни, когда от него сбегает подруга.
Чтобы зря не скучать и напрасно время не тратить, появляется он на танцах в самом конце. Ему хватает минут двадцати — окинуть опытным взором всех подходящих девчат, выделив бойких, стеснительных и капризных, в равной мере как стройных, тонких и налитых, отсеять ненужных от нужных и под игру последней пластинки броситься в омут танцующих и, поймав симпатичную рыбку, выплыть с нею из клуба в простор прохлады и тишины.
Сегодня Щуровский остался, кажется, без улова. Стоит рядом с Колькой около столика с радиолой. Волосы длинные и густые, будто парик. Одет вызывающе просто — в потертые джинсы, пиджак и рубаху с воротом нараспашку. Еще раз окинув взглядом наполненный танцующими парами зал, кладет на плечо Кольки руку и будто бы жалуется ему:
— Одни цацы и промокашки. По губе — да не по моей!
Колька ему не сочувствует. Он и сам бы пожаловаться не прочь. Да какой от этого толк? Целый вечер он наблюдает за девушкой в бархатном платье с красивыми черными волосами, в которых сияла заколка, напоминающая звезду. Девушку эту он видел впервые. То ли взглядом своим, случайно брошенным на Дьячкова, то ли спокойной улыбкой, обращавшейся к каждому и ко всем, то ли еще чем таким не особо понятным, но подсекла она Колькино сердце. Подсекла мгновенно, до радостной боли, и Колька, не зная, как ему быть, клянет себя мысленно за несмелость. А тут еще Шура над самым ухом бубнит, как весенний глухарь на току:
— Будет. Пойду-ко отсюда. Впустую вечер похоронил. — И вдруг без всякого перехода спрашивает Дьячкова: — Ты-то хоть взял кого на прицел?
Колька теряется:
— Взял. — И кивает на девушку с красной заколкой, проплывшую в паре с нездешним танцором.
Оценочным взглядом бывалого кавалера Щуровский отметил, что девушка сложена хорошо. Правда слегка полновата. А в остальном — ничего. И лицо симпатично. Откуда взялась? И вспомнил, что видел ее на неделе в столовой. Значит, из новеньких. Верно, закончила кулинарный и вот приехала к ним на работу.
«А у Дьячонка губа не дура, — завидует Шура, — только едва ли чего от нее он отломит. Девушка-крепость. Такой завладеть мудрено. Однако чего не бывает. А вдруг повезет?» И он поворачивается к Дьячкову.
— Поди, — подталкивает его, — станцуй напоследок и загребай с ней, куда тебе надо!
— Ты что-о?! — задыхается Колька, сопротивляясь, будто его посылают на верную драку. — Не видишь? Вон выставень-от большой. Ходит около, как привязан.
— Покажи, покажи.
— Вон улыбается! Зуб во рту золотой. С кудрявыми патлами-то который!
Щуровский спускает с губ снисходительную улыбку!
— Баран-то вон этот?
— Баран! — соглашается Колька и добавляет: — Вроде не наш он, не митинский — гусь залетный.
Лицо у Щуровского багровеет.
— Девок у нас отымать! — Кабы не музыка радиолы, все бы сейчас услышали Шуру, настолько громко он возмутился. — Не выйдет! Мы тебе живо рога поубавим! — И проехал ладонью по круглой Колькиной голове. — Не все потеряно, Дьяче! Ты меня поня-ял?
Колька почувствовал: Шура затеял что-то плохое. Хотел его было отговорить, да подумал: «Зачем? Почему бы и в самом деле барана этого не отшить? Не дать ему девушку увести. Пусть уж она никому не достанется в этот вечер. А там, — ухмыляется Колька, — там поглядим» — и, накаляясь от нетерпения, грубым голосом отвечает:
— Понял, веселую душу!
Обрывается музыка. Грохот стульев. Мелькание рук, на которых взвиваются рукава полушубков, пальто и курток. Все спешат побыстрее одеться. Скрежет распахнутой двери. Толпа на крыльце. Толпа под крыльцом. Но дальше, где два прогона тесовых мостков, дорога, канавы и тропы, толпу будто кто разорвал, рассыпав отдельными кучками по поселку.
На улице сумрачно и промозгло. По стылой дороге бегут осторожные лапы белой поземки. Вверху проблеснула луна. Сквозь перья раздерганных туч похожа она на унылую голову над обрывом.
Шура с Колькой идут, приготовясь к шальному. Перед ними та самая пара. Прикасаясь друг к другу плечами, о чем-то ведут разговор. Девушка — в красном пальто и вязаной шапке с шарами. Ее провожатый — в стеганой куртке с откинутым на спину капюшоном.
Дьячкову не очень-то по себе. Мучает совесть. Однако он держится, притворяясь, будто сейчас ему все нипочем.
Шуре же интересно. Охота взглянуть, как поведет себя этот танцор, едва он останется с ними без посторонних?
Щуровский отсчитывает огни в окнах стандартного дома, после — барака, а там — пятистенка с высокой, почти до самого неба антенной. «За десятым огнем», — загадывает с ухмылкой, стараясь выбрать местечко поглуше, где б не могло оказаться случайных людей.
За десятым огнем — забитый сухой лебедой пустырек, а за ним опять — длинный ряд подзолоченных светом вечерних окошек.
— Ты-ы! Возникало! — командует Шура.
Парочка, кажется, всполошилась. Остановились и смотрят на проступающие в потемках фигуры Шуры и Кольки. Девушка вскидывает лицо, — вероятно, глядит на парня, требуя от него, чтобы он защитил. Парень растерянно мнется. Наконец, повернувшись не только шеей, но и плечом, спрашивает негромко:
— Чего это вы-ы?
— Девчошечка, ты давай топ-топ по дорожке! — Щуровский, вытянув руку, показывает вперед. — Понадобишься — найдем. А ты, как тебя там? — обращается к парню. — Перекури! Да от девули-то отцепись. Отпусти ее ручку. Во-о так!
— Ну чего? — Парень угрюмо перебирает пальцами рук полы капроновой куртки. Видно встревожился не на шутку. Однако готов подождать и выяснить: что будет дальше?
Улыбается Шура:
— Что, Вася?
Парень его поправляет:
— Митя.
— Ну, Митя. Как видишь: желаем с тобой мал-маля пообщаться.
Митя уныло вздыхает:
— Вас двое.
Шура глядит на дорогу, где постепенно мельчает уходящий от них девичий силуэт. Потом переводит глаза на Дьячкова.
— Говорить будешь с ним, — показывает на Кольку, — а я отойду или лучше совсем от вас отшвартую.
Дьячков захлопал ресницами, возмущаясь. Такого от Шуры не ожидал. Митя в два раза его тяжелее. Вон какие ручищи! Раз заденет по голове — всю жизнь ее будешь носить внаклонку.
Однако и Митя смущен не меньше, чем Колька, ибо Щуровский, сделав пяток шагов по дороге, вдруг оглянулся, давая ему совет:
— Будь поувертливей, Митя! Колюха — боксер! Не каждый умеет с ним долго держаться! Но ты здоровяк. Коль будешь стараться, то, может быть, перед ним и не лягешь!
Колюха, услышав такую легенду, сначала не понял, что это о нем. А когда домекнул, то почувствовал наглость и моментально повеселел. Однако Щуровский еще не закончил:
— Но самое главное, Митя: он зол на тебя! Потому как ты танцевал весь вечер с его налитухой, а напоследок еще ее и увел!
Лицо у Мити поехало вниз, удлиняясь и удлиняясь.
— Катю-то, что ли? — невнятно спросил.
— Екатерину! — Это сказал уже Колька. Крепко сказал, уверенно и нахально.
— Я, ребята, не знал, — Митя скис, наклонил кучерявую голову, глядя себе на ботинки.
Колька даже его пожалел.
— А живешь-то ты где?
Митя чутко насторожился:
— В Поповской.
— Это за пять километров?
— За пять.
И тут Дьячков, сочувствуя Мите, великодушно расправил грудь и спросил, изъявляя свою готовность:
— Проводить тебя?
— Нет, ребята! — Митя затряс руками и головой. — Я сам! — И шагнул с обочины за канаву.
— Не заблудишься? — уже в спину ему добавил Щуровский.
— Не-е! — ломая мерзлую лебеду, Митя рванул напрямую по пустырьку, за которым шагах в сорока проходила проселочная дорога.
Послушав треск удаляющихся шагов, Колька с Шурой пересмехнулись, сошлись друг с другом, взмахнули руками и, припечатав ладонь о ладонь, обмолвились между собою. Сначала Колька:
— Парень-то вроде хороший.
Однако Шура сказал о Мите чуть поточней:
— Под впечатлением силы хороший. Иначе был бы — худой. — И, поглядев на Дьячкова настойчивым взглядом, ткнул указательным пальцем: — Теперь догоняй!
Колька даже ослаб.
— Это кого?
— Катерину!
— Прямо сейчас?
— А когда!
Дьячков машинально толкнулся вперед и пошел по волокнам дорожной поземки, однако в ногах его резко застопорило, словно кто-то их не пускал, ломая походку с первого шага. И он побито остановился:
— После такого — да догонять?
— Боишься?
И что за привычка у этого Шуры всегда подзуживать там, где может случиться какая-нибудь заварушка. Нет, не боится Колька, скорее — стыдится.
Он как бы чуял границу, к которой сейчас подошел, с тревогой в душе ощущая, что в нем схлестнулись, встав друг на друга, с одной стороны, бессердечие и нахальство, с другой — благородство, порядочность, совесть и честь.