Донимает Бориса мысль о жене: «Теперь она все обо мне узнает. Завтра же спросит тетку Настасью. И та ей расскажет. Конец. Была жена — и не станет. Уйдет. Или скажет, чтоб я уходил…»
И Веру терзает такая же мысль. Она задает себе страшный вопрос. Сотню раз задает: «Неужто и Боря увечил Настасьина сына?»
Утром они уходили из дома, будто чужие. Не позавтракав шли: Борис — направляясь в гараж, Вера — в столовую на полозьях.
Настасья нисколько не удивилась, когда дверь в столовую распахнулась и Вера, вся в белых ниточках от мороза, красиво-печальная, с горьким надломом губ и бровей, прошла, прошуршав по скамье полой полушубка.
— Думала все о сыне твоем. Кто его, тетк? Может, вместе с другими был там и Боря?
Настасья омыла лицо ладонью.
— Нет, — сказала с забившимся сердцем.
Не поверила Вера:
— Ты меня не жалей!
— Нет! Нет! — повторила Настасья и ощутила в себе усталость тысячелетней старухи. Усталость, какая к ней перешла от всех колен ее старшей родни, перед кем она стала навек виноватой, потому что не сберегла для потомков фамилию рода, которую мог бы продолжить ее сынок.
— Ты мне голую правду, тетка Настасья!
Повариха взглянула на Веру остуженными глазами и улыбнулась через усталость.
— Пустое, Вера. Не было там твоего Бориска. Ты мне лучше скажи, — показала на Верин живот. — Как дите-то твое? Чего с ним решила?
— Буду рожать, — потупилась Вера и отвернулась к окну, забирая рассеянным взглядом белую крышу дома-курилки, цистерну на козлах, поленницу, и бредущие в тихих сугробах старые елки, из прогала которых вдруг с перевальцей выполз опутанный инеем лесовоз. Схватив со стола деревянный, с крючком и черными цифрами, метр, Вера метнулась к порогу. Бежала к машине с хлыстами, не зная того, что Настасья глядит ей вдогонку. Глядит глазами усталой старухи и, теша себя красивым обманом, видит в ней ласковую невестку, которая скоро подарит ей долгожданного внука.
ПОВОРОТ
Никуда бы сегодня Борису не ехать. Лежать бы под стеганым одеялом в дремотно-расслабленном отупении и ждать, когда рассосется в нем ватная тяжесть. А может, и вправду сослаться на боль в голове? Беда не велика, если он не сегодня, а завтра сгоняет свой ЗИЛ за товаром. В крайнем случае пусть за ним отправляется кто-то другой. Шоферов в лесопункте хватает.
Нет. Борис потихоньку мрачнеет. От мысли, что на весь день останется дома с беременной Верой, его начинает бросать в нехороший румянец. Жену его словно кто специально обезобразил. С большим животом, желтой кожей лица и плаксивыми скобками над губами, стала она ему в тягость. Кажется, он ее разлюбил. Не за то, что она подурнела перед родами. А за то, что семейная жизнь потекла у них, как хотела того она, а не он. Все дело в зачавшемся человеке. Она не чаяла в нем души. Он же угадывал в нем обузу.
Стать отцом в неполные двадцать пять лет? Борис был к этому не готов. И вообще в последнее время, питая к жене неприязнь, он жалел, что так рано запрягся в семейную лямку. Особенно остро он ощущал свою запряженность, когда ловил на себе откровенные взгляды пригожих девчат, с кем встречался в городе и в дороге. Взгляды эти многое обещали.
Хуже нет раздражающих душу коротеньких дум. От них ни сна тебе, ни покоя. Целую ночь собирался Борис заснуть. И не мог. Оттого и встал изнуренный и злой, с глазами, которые даже в хорошем видели только дурное.
Позавтракав, он торопливо оделся. Ступая к порогу, услышал голос жены. Вера просила его заглянуть в магазин и купить там материи для пеленок. Он ничего не ответил, только кивнул и, сунув в рот сигарету, не зажигая ее, пошел к гаражу.
Уже в кабине, грея мотор, он испуганно шевельнулся и покосился направо, словно с ним рядом кто-то тихонько сидел. Он перебрал в губах сигарету и вывел машину из гаража.
Что-то случится! Это Борис осознал минут через десять, после того как выехал за ворота, свернул на блестевшую полосками серого льда дорогу и сразу же взял предельную скорость, тускло взглянув на махавшего шапкой высокого мужика, которому тоже, видать, было надобно в город.
«Чего это я как с цепи сорвался?» — подумал Борис, ощущая губами мундштук неприкуренной сигареты, и скинул скорость. Чиркнув спичкой по коробку, макнул сигаретой в огонь, глубоко затянулся и громко сказал, обращаясь к себе, как к глухому:
— Не суетись!
Успокоение не приходило. Он опустил боковое стекло, выплюнул горькую сигарету и снова нашарил рычаг скоростей.
Все тридцать пять километров до города ехал намеренно тихо, как новичок, даже позволив себя обогнать колхозной машине, в кабине которой приметил того, махавшего шапкой ему мужика, признав в нем Федотова Мишу. Смутился Борис. «Во я даю. Ну-ко знакомца не посадил. Лукавый, видно, меня попутал. Этого Миша мне не забудет. Да ладно. Что вышло, то вышло. Не родственник, слава богу. Пусть духарится, коли охота…»
Вскоре Борис въехал в город. Тут надо было ему поспешать. Он так и сделал. Все время ушло на загрузку кузова водкой, консервами и крупой, оформление документов, столовку, где надо поесть на дорогу, и клокотавший народом универмаг, в котором Борис, неизвестно кого стесняясь, купил десять метров фланелевой ткани.
Здесь, в толчее горожан, он и встретился с Мишей, державшим под мышкой коробку с покупкой. Был Федотов в осеннем пальто, надетом на вязаный свитер, в серой, из кролика, шапке и в зимних ботинках.
— Домой? — спросил Миша грозно, уничтожая Бориса глазами.
— Ну-у.
Ломая в усмешечке губы, Федотов напомнил с предостерегом:
— Я ведь с тобой с одного поселка.
Намек был понятен.
— Да знаю.
— А даве чего не узнал?
— Торопился, — Борис, чтобы Миша не видел, как он покраснел, повернулся к стеклянным дверям, и открыв их, двинулся спорым шагом к машине. Федотов шел за ним и ворчал:
— Знатко носишь себя, паленая кура…
Поначалу ехали молча, словно стояла меж ними невидимая стена, мешавшая им вести дорожные разговоры. Однако минут через десять, за городскими домами, среди ольхового перелога взглянули искоса друг на друга и молча пересмехнулись, как примирившиеся враги. А километров за пять до поселка нашли и слова, которые им поправили настроение.
— Во-о! — Федотов встряхнул на коленях свою коробку. — Туфли купил. Евстолье. Завтре ей сорок лет! Взял нарочно отгул. Пейсят четыре рублишка! Не сплоховал?
— Дороговато, — ответил Борис.
— А ты, я гляжу, — Миша кивнул на белевшую между спинкой сиденья и поясницей шофера бумажную упаковку, — тоже не растерялся.
— Ну-у, — согласился Борис.
— Это чего у тебя?
Борис не хотел признаваться, что это материя для пеленок, потому и ответил невнятно:
— Да та-ак.
Тем не менее Миша сказал, поощряюще улыбаясь:
— Понятно! Без этого тоже нельзя. Иногда надо баловать их.
Бровь у Бориса вывело кверху.
— Кого?
— Бабешек-то наших, — дал пояснение Миша и благодарно заухмылялся, испытав охотку поговорить. — На свою не пожалуюсь! Знал, кого брать! Не жена, а держава! Да и твоя не худа. Скоро, поди-ко наследника принесет?
Борис поугрюмел:
— Скоро, черт побери.
Изумился Федотов:
— Что ли, не рад?
Борис прибавил машине скорость, нажал до предела на газ. Выщелкнув нишу, достал из нее пачку скомканных сигарет. Закурил. Лоб его от прорезавших кожу морщин и белесого снопика дыма сделался низким и затаенным.
— С каких радостей быть довольным?
Машину чуть вынесло за дорогу, переднее левое колесо, срезая бровку сугроба, не сразу вернулось в колею. А когда возвратилось, Борис обругал про себя гололед и вписался в кривую последнего поворота, за которым сквозь редкие елки проступали строения Митинского моста.
— Полегче-е! — прикрикнул Федотов и удивился, когда машину от бешеного разгона понесло не вперед, а по кругу, точно кто-то ей дал крутого вертка, и она, развернувшись, вдруг побежала назад, устремляясь к заснеженному обрыву.
Помешала куртина молоденьких елок, в которую ЗИЛ и врезался задним бортом, соскочив с трехметрового косогора. Федотов выскочил первым. Борис задержался, с трудом выбираясь из-за руля, которым, кажется, он надломил себе нижние ребра.
— Можешь ли?! — утопая в снегу, Миша подался к шоферу. Помог ему выйти из сломанной дверцы, поставил, как деревянную куклу, возле коряги и осмотрел его с видом врача, который вот-вот поставит ему диагноз.
— Могу, — прохрипел Борис и разоренным взглядом окинул машину. Та стояла с опасным наклоном к реке. Задний борт был раздавлен. Боковые — целы, однако они ухранили лишь пару мешков с перловой крупой. А все остальное — ящики водки, кули с макаронами и консервы — валялось в снегу. Пахло расплесканной водкой. Борис потащился было к ящикам и бутылкам — понять, как велик получился разор. Но грудь обнесло рваной болью, и он пошатнулся.
Миша его поддержал, пошел было с ним, верней, потоптался в снегу. Да Борис мешковато обвис, и Федотов, взяв его на руки, как большого ребенка, жарко пышкая, выбрался на угор. Потом спустился за мешком с макаронами. Посадил пострадавшего на мешок. И стал думать: «За что ему взяться вначале?» То ли поднять с подугорья товар, то ли пойти с шофером в поселок? Решив, что товар не денется никуда, он наклонился к Борису, пытаясь его загрузить себе на плечо и унести таким способом до медпункта. Однако шофер замахал рукавами фуфайки:
— Не! Я останусь. Я посижу. Такое дело, — кивнул в подугорье, — нельзя без присмотра. Поди! Пусть посылают машину. А я покуда покараулю.
Повыковыривав из ботинок попавший в них снег, Федотов тяжелой прибежкой пустился в Митинский Мост. Борис глядел вдогонку ему. Глядел как на верного человека, который его не оставит, вернется сюда и возьмет на себя заботу о том, как вытащить товар и машину.
«Бутылок двадцать, поди, раскололось, — думал Борис, утешая себя. — Это еще ничего. Рублей на сто тридцать. На книжке около пятисот. Хватит. А машину сделаю сам. Чего у нее? Задний борт заменить. Дверцу поправить. Да вон лобовое стекло дало две трещины, — стало быть, вставим другое…»