Борис, опираясь ладонями о мешок, попытался подняться. Да полоснуло в груди. Лучше, значит, не шевелиться.
Висевшая над Волошкой голубизна чуть подернулась сероватым и стала робко сжиматься. День умирал. С еловых ветвей пошли ниспадать предвечерние тени. Подуло ветром, и в нем смешалась запахи талого снега и спирта.
Сквозь чащицу хвойных мутовок пробились теплые выплески света — в поселке вздували огни. Они обещали отдых, уют и семейное маленькое застолье. Борис улыбнулся и тут разобрал приближавшийся говор мотора. Почему-то он шел не слева, где расположен поселок, а справа, где находилась развилка дорог, убегавших сквозь ельник к районному центру и лесосеке.
Рабочий автобус! В нем лесорубы с участка. Едут домой. Борис поднял руку. Автобус остановился.
Борис приготовился выдержать боль, с какой сейчас его подымут и, посадив аккуратно в машину, моментом доставят в фельдшерский пункт.
Но почему-то к нему не спешили. Дверца автобуса скорготала от выходивших один за другим лесорубов, одетых в подшлемники и фуфайки. Борис насчитал двадцать пять человек. Шофер Иван Наволоцкий — двадцать шестой. Тут и дорожный мастер Володя Расков. Тут и Колька Дьячков, тот самый юнец, с кем Борис по осени чуть не разодрался. Тут и Шура Щуровский, веселый до наглости холостяк, без царя в голове, кто никого не стеснялся и не боялся.
«Куда они? — подивился шофер: лесорубы шли не к нему, а к месту аварии под обрывом. Глаза у Бориса приоживились, выплеснув тихую благодарность. Сейчас они всей артелью возьмут, пока не стемнело, разбросанный груз; соберут до последней бутылки всю водку, все восемь мешков с макаронами и крупой, все консервы с сардинами и салакой и за один-два подъема вынесут вверх. «Есть еще добрые люди, — думал Борис, вертя головой, как осутуленный филин на елке. — Кто, интересно, их надоумил? Неужто Расков? Вроде и парень-то тихий. А на. Умеет…»
Насторожило Бориса то, что добрые люди назад не спешили. Чего они там? Ага! В руках у них колотые бутылки. Достают из снега, сдувают стеклянную пыль и с опаскою пьют, осторожно следя, чтоб со дна вслед за водкой не тронулся острый осколок. На губах у Бориса похвальное слово: «А чего! Чем добру пропадать. Пусть лакают. Все больше пользы».
Вскоре Борис подзамерз. Мороз хоть и слабый, а брал в ледяные ладошки все его тело.
— Побыстрее нельзя? — крикнул и резко согнулся, будто ударил кто в поддыхало. Он поудобнее повернулся. В висках закололо, как от еловых иголок, и оскорбленно высветились глаза, уставясь на мужиков, которые, точно живые коряги, ползали по сугробам и, находя в них бутылки, жадно прятали в валенки и карманы.
Растерялся Борис. Душу его защемило. Он возмущенно тряхнул руками.
— Это не ваше! — швырнул вниз измученный голос. — Куда забираете? Совесть надо иметь!
Кто-то упал, запнувшись за ящик. Кто-то, целясь по елке, трахнул в нее зазвеневшей бутылкой. Кто-то услышал голос Бориса и рассмеялся.
И тут он вспомнил про мастера. Где он там потерялся? И почему допускает грабеж? Рассердился Борис.
— Э-э, Расков! Ты-то чего там глядишь?!
Мастер, видимо, понял, что дело зашло далеко, и поэтому сразу же отозвался.
— Пора по домам, — сказал мужикам. Но сказал невнятно и кисло, как хлебая овсяный кисель.
Мужики с удовольствием рассмеялись:
— Успеем!
Борис окунул руки в снег. Выходит, теперь ему надо платить не за двадцать расколотых поллитровок, а за все до единой, какие он вез. Семнадцать ящиков водки. Сколько останется? Да нисколько. Он посмотрел сквозь сумерки в подугорье. Все-то там разворочено. Будто прошел окаянный Мамай. Если чего и останется — будет растоптано, пролито и разбито.
Вынув руки из снега, он стал их тщательно вытирать о маслянистые полы фуфайки. Вытер, погрел возле рта, надышав на них островками тепла, и уперся взглядом в надречные елки. Возмущения не было. Непонятно, куда: оно и девалось, опустошив его. В грудь вошло ощущение примиренности с произволом, и стало Борису на всех и на все наплевать.
И в эту минуту, глуша мотором пьяный балдеж, подъехал на стареньком автокране взволнованный Миша. Спрыгнул с подножки — и сразу к Борису. Борис объяснил, что здесь было и что происходит.
Лицо у Федотова потемнело. Стало стыдно за мужиков, налетевших как воронье. Повернув бревнистую шею, он посмотрел на них сверху вниз с неодобрением и досадой.
— Ползают, ровно воши, — сказал в пространство. — А воши и есть! У парня беда. А они к ней, что тебе к сладкому, прилепились. У-у, сосуны!
Сшибая ботинками снег, Миша прошелся по берегу, взъерепенившийся и злой, как кабан, которого рассердили. Остановился. И, вскинув руку, властно пообещал:
— Я вас все-таки подыму! Хватит ползать, как паразиты! Людьми были, людьми будьте! — И поспешил к автокрану. Забрался туда, врубил передачу и, отогнав машину метров на тридцать, поставил ее на дорожный уклон, чтобы фары смотрели на подугорье.
— Готово! — крикнул, включая свет, который брызнул белой рекой, затопляя избитый следами склон с пестревшими там и сям полупьяными ползунами.
Послышались крики, угрозы и матюки. Однако свет, ослепляя глаза, заставил опомниться мужиков. Отяжелев от бутылок, потные, на заплетающихся ногах, они полезли медленно на угор.
Двадцать шесть мужиков. Все знакомые. Один за другим они выбрались на дорогу. С громким пышканьем, точно после тяжелой работы, двинулись было к автобусной дверце. Но Миша встал к ней спиной, загородив им дорогу.
— Успеете, — хмуро сказал. — Сперва от бутылок ослободитесь.
Лесорубы сбились в лохматую кучу, того и гляди создадут толкотню и Федотов в ней затеряется, как в деревьях.
— Не возникай! — посоветовали ему.
Федотов вытянул руку.
— Ставьте туда! — показал на Бориса, сидевшего филином на мешке.
— А ежели не-е?
— Тогда вы его под статью подведете!
Мужики загудели, как осы около пузыря:
— Какую еще статью?!
— Ставьте! — потребовал Миша.
Мужики задвигались, завздыхали. Кто-то уже наклонился, пихая руку за голенище. И вдруг откуда-то из-за спины взвился задорный, с нахальною ноткою, голос:
— Чего, ребята, разели гляделки! Пехай его в яму! Смеле-ей!
Совет был рассчитан на пьяных людей, что — кто-то из них взопалится, подымет руку — тут и пойдет! И придется Федотову или лететь в измолотый снег под обрыв, где разбитые ящики и машина, или, взяв ноги в руки, ретиво бежать, спасаясь от произвола.
Однако никто на голос не отозвался. И стало тихо. До страшного тихо.
Федотов качнулся и сделал отчаянный шаг. Мужики расступились. Остался стоять на его дороге лишь Шура Щуровский, такой же высокий, как Миша, лишь более тонкий и молодой. Рот у Щуровского улыбался отдельно от глаз, смотревших на Мишу холодно и тревожно.
— Что дальше? — спросил он с вызовом забияки.
— Разгружайся, — ответил Федотов.
— А если не буду?
— Будешь!
Шура язвительно выкривил рот:
— Тебе бы в милицию — во бы ты развернулся!
— Шейсят семь лет живем при Советской власти. Пора без милиции обходиться!
— Это как? — осклабился Шура.
— Так! — Миша вытянул руку к Щуровскому. Взял в пальцы пуговку на фуфайке и аккуратно ее расстегнул. Затем расстегнул и другую. Полы фуфайки разъехались, обнажая штаны, окруженные поясом из бутылок.
— Сам сумеешь или помочь? — рука у Миши уверенно потянулась, будто сейчас расстегнет у Щуровского и штаны.
Шура попятился.
— Ладно тебе, — и, подойдя к Борису, стал разгружаться.
Все поставленные к ногам шофера бутылки Федотов считал громко вслух. Закончив считать, объявил:
— Итого: пятнадцать!
После чего повернулся и, закурив папироску, приблизился к мужикам. Те стояли, моргая гляделками, как провинившиеся солдаты перед сержантом, который еще не решил, каким таким способом он их накажет.
Но Миша повел себя непонятно. Показав на раскрытую дверцу автобуса, он разрешил:
— Теперь поезжайте домой.
Ему не поверили, и кто-то за всех решил уточнить:
— Что ли, с вином?
— С вином, — подтвердил безразличным голосом Миша.
— А все же?
Федотов охотно растолковал:
— На кажну голову в среднем кладу по пятнадцать поллитр!
— А после?
— А после дело бухгалтера. Пусть вычитает у вас из получки. Согласны?
Согласных не оказалось. Все зароптали. Один мужичонка топнул даже ногой, выражая этим свое возмущение.
— У меня и всего-то три склянки!
Мужичонку тотчас поддержали:
— У меня хоть и десять, дак что?! Не богач — в полтора дорога отдавать!
— У меня ничего нет. Это не дело-о!
Взбунтовались лесные работники. Никому не хотелось терять из зарплаты рубли. Взбунтовались и тут же задвигались, как соревнуясь между собой, кто скорей опростается от бутылок.
У мешка с макаронами, на котором сидел Борис, вырос стеклянный прилесок. Потеря была не особо великой. Самое большее — ящика полтора. Но Федотов решил, что и этого лишка. И когда его кто-то спросил: «Тепере доволен?» — он обозленно мотнул головой:
— Нет! Не доволен!
Мужики придвинулись к Мише. Заговорили едва не все вместе:
— Ты чего! Думаешь, мы утаили? Коли не веришь — валяй проверяй! Выворачивай, робя, карманы!
Миша ошпаренно покраснел:
— Мои руки еще никого не шмонали. И не будут шмонать, палена!
— Тогда чего ты такой недовольный? — Снова в несколько голосов заговорили мужики. — Может, выпить тебе охота? Так это сей миг!
Кто-то из лесорубов нагнулся к бутылке с отколотым горлом, стоявшей в снегу среди целых и, улыбаясь, поднес ее Мише. Снег взвизгнул под Мишиными ногами, так резко он отвернулся от поданной склянки.
— Чьим вином угощаете, добряки?! Вы за него платили?
Вот когда лесорубы смутились, словно Федотов загадочным образом взял в свои руки у каждого совесть, чтоб, посмотрев ее на свету, разобрать, сколько на ней за сегодняшний день напечаталось пятен.
— Но, Михаил, так-то бы тоже зачем?