— Затем, что за вас будет платить он! — Миша кивнул на Бориса и замолчал, словно выговорил себя до последнего слова.
Мужики виновато переглянулись. Один вздохнул. Второй хлестнул рукавицей по голенищу. Третий поднял наполненный горечью голос:
— Всамделе, ребята! Вроде бы как в подлянку сыграли! Убыток у парня. Бутылок тридцать, поди гробанулось! А что, если мы…
— С головы по пятерке! — подхватил совестливого кто-то особо горластый. — Верняк?
— Верняк! — раскатилось по-над дорогой, и лесорубы приободрились, учуяв в себе затаенную гордость, мол, не такие мы стервецы, чтоб с потерпевшим не рассчитаться.
Борис натянуто улыбнулся, поднял глаза и опять опустил, сказав, хоть и тихо, однако твердо:
— Не побирушка я. Не приму.
Федотов, не ожидавший такого ответа, вскинул руки над головой:
— Молодец, паленая кура! — Затем развернулся: — А вы, робятье, под угор! Всю крупу, все консервы сюды-ы! — И первый вспахал ботинками снег косогора, наметя взглядом спинку торчавшего из сугроба мешка.
Час спустя, усевшись с помощью Миши в кабину крана, Борис почувствовал беспокойство, словно он что-то здесь позабыл, а что именно, вспомнить не может. Водка с продуктами были в автобусе, скрывшемся только что между елками. Мастер с шофером Иваном сдадут весь товар в магазин. Так что не надо об этом зря волноваться. Правда, тут оставалась его машина. Однако что с ней может случиться? Завтра ее отсюда подымут. И можно будет заняться ремонтом. А перед этим поправиться самому. Кажется, ребра целы, не поломаны. Руль, вероятно, их только помял. День-два, и все наладится, снова он будет ходить и дышать. Однако было ему неспокойно. Что-то он все-таки здесь позабыл.
Весенний вечер с робким морозцем, мглой и тучами над домами глянул в лицо Бориса, когда машина остановилась и он, опираясь на локоть Федотова, сделал несколько мелких шагов, ступив на крыльцо медицинского пункта.
Он молча вытерпел перевязку. Хотел было сразу домой. Да фельдшерица Анна Матвеевна, полная рыженькая старушка с расплывчато-белым лицом, сказала, как прожурчала:
— Нейзя-я! — и показала на койку.
Для спора сил у Бориса не оставалось. Едва голова привалилась к подушке, как все отодвинулось от него.
Утром, проснувшись, страшно голодный, но бодрый, Борис услыхал проникавший к нему из-за белой стены настойчивый плач. «Ребенок, что ли?» — удивился он. Осторожно поднявшись, потрогал рукой свою грудь, потолстевшую от перевязки. Дышать было легче. Но боль из ребер не ушла. Он подобрался к окну. На улице было солнечно, капало с крыш, на осевших сугробах скакала растрепанные вороны.
Тут явилась на ум жена. Не раздраженно явилась, скорее — тревожно, словно Борис ее в чем-то подвел. Ведь она со вчерашнего дня так ничего о нем и не знает: где он, что с ним и почему не вернулся домой? Борис усмехнулся, вспомнив причину вечернего беспокойства. Он вез материю для пеленок. И вот материя эта осталась в машине.
По крыльцу простучали шаги. Наверное, фельдшерица. Идет, чтоб сменить перевязку.
В комнату вполунаклонку ввалился Федотов. Пахнуло утренним снегом, еловой корой и соляркой. В правой руке у пришельца тот самый сверток, где магазинная ткань, в левой — коробка с туфлями за пятьдесят четыре рубля, которые Миша купил для своей белозубой Евстольи. Подавая Борису сверток, Федотов свесела подмигнул:
— Как дела?
— Ничего.
— У нас тоже не худо. Машину твою достали. Стоит в гараже. Ну, а кто там родился-то? — Миша кивнул на смежную дверь, за которой слышался плач, и навел глаза на Бориса. — Парень?
— Парень, — сказал Борис машинально.
— Поздравляю! — Федотов провел пятерней по Борисовой шее, поправил коробку под мышкой — и был таков.
— С чем поздравил-то он меня? — растерялся Борис и, опаленный догадкой, взглянул на дверь в комнату, где надрывался ребенок. «Неужто?» И, собравшись с духом, приблизился к двери.
Ребеночек плакал — и перестал, едва Борис протиснулся в комнату, где стояла кровать. Он испуганно улыбнулся, узнавая жену, лежавшую с крошечным человечком.
— Как вы тут?
Голова у Веры приподнялась. С ее бледного, до невозможности худенького лица не глядели, а как бы текли большие струящиеся глаза, которые были одновременно где-то там, далеко, почти за пределами жизни, и здесь, на кровати, рядом с Борисом.
— Хорошо, — сказала она.
Борис показал на ребеночка, кисло смотревшего сморщенным личиком из пеленок: — Как звать-то его?
— Не знаю, — ответила Вера, — придумывай сам.
— Вовкой! — придумал Борис.
— Глупенький! Это же девочка.
Борис зарумянился:
— Ольгой тогда!
Вера шепнула малышке:
— Оленька! Поздоровайся с папой! Вот он! Большой и лохматый! Здравствуй, папа, скажи!
Дочка отцу ничего не сказала. Однако Борис все равно ей ответил:
— Здравствуй! — и ощутил свое сердце, рванувшееся в груди, будто тяжелая птица с насиженной ветки.
ВСЕ В ВАШЕЙ ВОЛЕ
За какие-нибудь три дня Володя Расков потерял задушевного друга, красивую девушку, должность мастера, веру в житейскую справедливость. Душа болезненно пресеклась, наскочив на острое лезвие обстоятельств, которое так вероломно ему поднесла вербованная братва.
Началось это все многим раньше, месяца два с половиной назад, в середине мая, когда бригада Исая Колумбика приступила к корчевке пней для подъезда к нижнему складу. Все понимали: лучше бы трактором корчевать, быстрей и дешевле. Однако участок был низкий, с брусничным болотцем, и бульдозер в нем мог затонуть. Потому и решили действовать топорами. Тем более что бригада Колумбика, отработав сезон, согласилась помешкать с отъездом. Володя Колумбику доверял, как бывалому человеку. Бригада его всю зиму ставила брусчатые дома. Но время от времени прерывала строительство и выезжала на лесосеки, где прорубала просеки для дорог.
Люди в бригаде все молодые. Подчинялись Исаю Колумбику с первого слова. Был он для них судья и отец, а также тонкий организатор, бравшийся только за ту работу, где можно неплохо подзаработать. Пьянок в бригаде не было. За исключением выпивок в праздники, на которые каждый раз приглашали Раскова.
Потому-то сворот с магистральной дороги к реке и был для Володи объектом приятным. Тут и дел-то для мастера никаких. Пройдись по прорубленной трассе, заме́ряй диаметры пней, какие бригада накорчевала, вырвав их топорами и вагами из земли, да и только.
Однако была у Володи в пяти километрах отсюда зимняя трасса. Рубить ее начали от реки к лесным кварталам с переспелой сосной. Дорога должна пройти по верховьям логов. Изыскатели слишком легко и просто решили задачу — прогнали трассу единой прямой. Но сколько в эти лога предстояло засыпать земли! Земли, которую надо еще и найти, ибо брать ее прямо на месте, не изуродовав леса, было нельзя.
Расков пришел в кабинет начальника лесопункта.
— Как быть?
Мякин листнул пару раз рабочие чертежи, посмотрел на Володю с вялой усмешкой, заранее этим подсказывая ему, что напрасно он на него питает надежду.
— Думай. На то тебя и учили. Но чтобы без этих, без насыпушек.
— Но вот же профиль! — Расков развернул свиток алой миллиметровки. — Вот красная линия! Вот лога с треугольниками сечений. В каждый из них надо бухнуть по триста кубов!
— Ну и что? — остановил его Мякин, подняв над столом немного рассерженное лицо.
Володя спросил:
— Может быть, отступить от проекта?
— Этого я от тебя не слышал, — ответил Мякин, вложив в свой голос предупреждение.
— Как же тогда? — изумился Володя.
— Действуй самостоятельно, — посоветовал Мякин. — На то ты и мастер, чтоб думать собственной головой.
И вот Володя на свой риск и страх, ориентируясь по буссоли, делал на трассе углы. Углы, которых быть не должно, но он их делал, лавируя между логами так, чтоб вообще избежать насыпных работ.
Сзади его подгонял лязг бульдозера, рявканье пил и грохот падающих деревьев. Мужики умели работать. Успевай втыкать только вешки. Но попробуй воткни их не так и не там. Володя боялся об этом и думать. За бросовую работу никто по головке его не погладит. И он, запаренно бегая меж деревьев, рубил топором визир за визиром, сверял по буссоли углы и, выдернув вешки, опять устанавливал их по новому створу, который, думалось, будет теперь наконец-то последним.
В бригаде Колумбика он появлялся где-то под вечер. Усталый, издерганный, здесь при виде азартно старавшихся мужиков он снимал с себя нервную напряженность. Особенно было приятно ему оттого, что корчевщики при его приближении не останавливали работу и даже еще энергичнее тюкали топорами, перерубая у пней подрытые заступом корни. Один лишь Исай, округлый и плотный, как кряж, с сидевшими на голове кренделек к крендельку курчавыми волосами, расправлял сутулые плечи и улыбался:
— Сколько пней — столько и окаянных! Держат в земле дешевыми когтями! Аж топоры затупились!
Володя цеплял крючком метровой линейки срезы откинутых в стороны пней, брал поточнее отсчет, занося в записную книжку все цифры. Принятых пней было много.
Володя чувствовал, что мужики зарабатывают прилично. Мастер радовался за них. Все же последние дни работают в лесопункте. Пусть напоследок им повезет, а они увезут отсюда хорошие деньги.
Не знал Володя того, что корчевщики в эти последние дни постараются в свой карман положить значительно больше, чем заслужили. Сыграло в их пользу то, что мастер был юн, неопытен и наивен. Они искусственно создавали видимость страстной работы, хотя работали плохо, больше сидели, и кто-то один наблюдал, чтоб, увидев мастера на подходе, продемонстрировать тут же свои фантастический темп.
Главное, без чего они не могли обойтись, были пни. Их надо было найти. И корчевщики их искали. Находили около главной дороги, на территории нижнего склада. Не проходили и мимо гнилых, что торчали в лесу, заплыв мягким мхом, и стоило их легонько толкнуть, как сразу они и падали набок. Таскали многопудовые выскорни всей бригадой. Мелкие старались не трогать. Так как все понимали: чем толще пень, тем и цена ему выше. Клали их по краям раскорчеванной трассы и, где топором, где пилой, подсвежали разрубы корней, чтобы они не вызвали подозрений.