— Вовка, куда тебя демон унес?! Ну-ко сюда! Пойдем бить Мякину морду!
Володя не отозвался. «Бить Мякину морду». Это уже никуда не годилось.
Спать Володя собрался рано. Спал ли, не спал он, только поднялся утром с больной головой. Сразу же выбрался на крыльцо. Куда податься?
Володя встряхнулся, как грач, сунул руки в карманы и нехотя тронулся вдоль поселка. Он понимал: без работы его не оставят. Дадут. Однако опять надо будет встречаться с начальником лесопункта. Володя даже представил, как он зайдет к нему в кабинет, пристойно и вежливо улыбнется, пороется в памяти и найдет среди множества слов те, которыми Иван Севастьянович будет доволен.
«Пожалуй, ведь и дождется», — подумал Володя и машинально стал вспоминать: кто, где и когда, ублажая Мякина, добивался его хорошего настроения, при котором Иван Севастьянович был сговорчив и добр.
Воспоминания пересеклись, не позволив Раскову уйти в глубину психологических ощущений, в какие обычно уходит опытный подхалим, роясь в душе наделенного властью сильного человека, кому он настроился угодить. Лицо и шею его оросило густым румянцем. Сквозь стыд, тревожа до боли сердце, дошел до Володи пеняющий голос: «Все от тебя уехало-ускользнуло — уважение, должность, деньги, девушка, друг. Осталась лишь честь. Если ты и ее потеряешь, то это конец. Не будет в тебе человека. Будет — угодник. Иван Севастьянович только этого и ждет».
Володя остановился, заметив, что он подошел почти к самой конторе. Зачем ему надо туда? Он резко свернул за угол сарая в проулок, заросший белой, как снег, лебедой. Сначала он шел по вязкой тропинке, потом — по лаве через ручей, затем — по разбросанным щепкам. Здесь, на прижатой к самому лесу улице, выросло пять щитовых домов. В трех из них поселились семейные лесорубы. Еще в одном — клали печь. Дом, к которому вышел Володя, был без крыши и задней стены. Обойдя переднюю стену, Володя выбрался к штабелю брусьев. Сел на штабель и огляделся.
Рядом с ним совершалась работа. Мужики из готовых щитов собирали жилье. Площадка была забита строительным материалом. Тут складки досок для пола, груды разбросанных козел, стропильные ноги, ящики, съемные двери, балки, тесины и кирпичи. Тут и старенький автокран, скрипевший суставчатой шеей, с которой свисал металлический крюк.
В кабине крана Шура Щуровский в рубахе горохом. Шура работник высшего класса, знал толк во всех леспромхозовских механизмах, мог разбирать их и собирать, умел на них и работать. Теперь подавал автокраном щиты.
Там, за стенами дома, слышался хруст щепья под ногами, чей-то придирчивый голос и стук по скобе пудовой кувалды. «Федотов с отлетами», — понял Расков. Летом дел в лесопункте немного. Вывозки нет. Одна заготовка с заброской на дальнюю вахту, строительство зимних дорог да сборка домов. Федотов, как правило, где б ни работал, везде — бригадир. В бригаду к нему пошел бы каждый второй из тех работяг, кто остался без главной работы. Однако всех на строительство не возьмешь. Федотов предпочитал ребят расторопных, не испорченных пьяными кутежами, с завидной выносливостью и силой.
Приставив к стене хорошо подогнавшийся щит, закрепив его скобами и гвоздями, плотники сделали перекур. Высокорослый, с наплывшим на брючный ремень животищем Миша Федотов, одетый в тельняшку Вася Хоробрин, взъерошенный, с жиденькими усами, Колька Дьячков и мощно сколоченный, будто штангист-полутяж, с отверткой в кармане рубахи Шура Щуровский — со всеми Володя встречался не раз и не два. И плотники знали Володю. Знали, как смирного парня, кто был незаметен среди других, пока его не прихлопнула неприятность.
— Увольняться будешь? — спросил Федотов, присаживаясь поближе.
— Нет, — ответил Володя, — не отпускают. Велят отрабатывать срок.
— С мастеров, сталбыть, вон, — подстал к разговору и Вася Хоробрин.
— Вон.
— А работать где будешь? — сунулся Колька Дьячков, изнемогая от любопытства, ибо представить не мог, чтобы мастер — и начал вдруг вкалывать, как работяга.
Володе не нравились эти расспросы. Они унижали его. И он хотел уже было пойти, да в этот момент протянул к нему палец Шура Щуровский.
— Не получилось! — сказал он с желанием подзадорить. — Не умеешь, чтоб шито-крыто!
— Шито-крыто? — Расков ощутил нехороший намек. — Кажется, я тебя, Шура, не понял. О чем это ты? Объясни популярно?
Шура учуял насмешку и напряженно насторожился, испытав к Раскову мгновенную неприязнь. Оскорблять он Володю не собирался. Просто хотел слегка подразнить, поиграв у него на нервах. И вот, услышав насмешку, решил немедля его проучить.
— Сколько на лапу тебе положили? — Шура имел в виду деньги, которые якобы дали Володе корчевщики за наряд, где у них выходила приличная сумма.
Стушевался Расков, в то же время и возмутился. Посмотрел на Щуровского с вызовом и досадой:
— Ты это видел?
— Я и не видел, да знаю! — Щуровский явно хотел обнаружить в Володе больное место и ударить без жалости по нему.
Расков смущенно пожал плечами, собрал в себе всю свою волю и суховатым голосом произнес:
— На чем основано подозрение?
— Знаю, и все!
В груди у Володи взвилась крутая обида. Но снова он взял себя в руки.
— Прости меня, Шура, однако, тот, кто сказал обо мне такое, — просто неопытный сплетник.
— Никто ничего мне не говорил! — рассердился Щуровский.
Володя позволил, себе улыбнуться:
— Плетешь, выходит, по собственной воле?
Дьячков с Хоробриным так и вонзились друг в друга глазами. Федотов хлопнул ногой по земле. Щуровский же холодно побледнел. На секунду-другую он отстранился от всех, отбирая в уме слова, какими решил обидеть Раскова, да так, чтобы тот сейчас же отсюда ушел, ощущая себя раздавленным. Сделав отбор, он вынес каждое слово. Вынес медленно, выпукло и жестоко:
— Был бы ты на руку чистым, на суд, наверно б, не вызывали.
Дьячков с Хоробриным растерялись и виновато глянули на Раскова, заметив, как тот покраснел и спустил одну ногу на землю, намереваясь уйти. Однако уйти ему не дал Федотов.
— Ты это бо́тало-то не слушай! — Бригадир кивнул на Щуровского. — На него иногда находит! Любит, пали его, заводиться. А зачем? Не знает и сам. Посиди! — попросил Володю.
И Володя остался. Сидел на штабеле, чувствуя кожей лица задумчивый взгляд бригадира, который, хотя и глядел на него, а видел кого-то другого.
Володя не ошибался. Федотов смотрел на Раскова и видел во всей его тонкой фигуре, дешевом, давно неглаженном пиджаке с потертыми обшлагами, узковатом невзрачном лице и маленьких серых глазах, ушедших во что-то свое, того самого себя, каким он был в восемнадцатилетнюю пору…
…Именно в этом возрасте он и приехал в Митинский Мост, имея в кармане диплом. Начальнику лесопункта Пономареву, замученному работой старому человеку с издерганно-нервным лицом, он понравился тем, что был предприимчив, молод и безотказен. В лесопункте не было мастера нижнего склада, не было и прораба. За того и другого попеременно с техноруком приходилось работать Пономареву, и вот появилась возможность снять с себя лишнюю ношу.
Федотов и месяца даже не прожил в поселке, а стал во главе строительства двух лесовозных дорог. И вывозка леса повисла на нем, и все работы по нижнему складу. Вертелся он, будто белка в колесе. Хотел успеть всюду. Но это не удавалось. Каждый день надлежало ему контролировать ход строительства летней и зимней дороги, принимать привезенные с ближних делянок хлысты, подсчитывать, сколько плах и тесин нарежет в две смены пилившая шпалорезка.
Не от хорошей жизни стал Михаил доверять своим подчиненным приемочную работу. Вечерами он переписывая цифры. Ему говорили, а он их записывал в свой блокнот, веря, что цифры бесспорны, и тот, кто их произносит, его никогда, надо думать, не подведет.
Это и стало его ошибкой, вернее, расплатой за доверчивость к подчиненным. Поскользнулся Федотов на цифрах. При выкладке бревен в надречные штабеля обнаружилась недостача. Не хватало шестидесяти кубов.
Обмишуренный, в панике, с загнанным страхом в глазах, он явился к начальнику лесопункта. Пономарев сухо выслушал и уставился на него изнуренно-пеняющим взором. Уставился как на опасность, которая может подмять не только его, но и весь лесопункт.
Кивнув Михаилу на стул, Пономарев сказал ему вполуголос:
— Это же пахнет тюрьмой. Понимаешь?
Федотов, не слыша голоса своего, деревянно ответил:
— Ага-а.
— Теперь посуди! — Глаза на лице начальника лесопункта пыхнули светом, и показалось Федотову, будто сейчас он по-дружески улыбнется и скажет нечто такое, без чего им обоим не обойтись. — Посуди: хорошо ли с твоей стороны впутывать в это дело невинного человека?
Сказал и сразу отгородился от Михаила, как от помеченного бедой.
Федотов почувствовал неприютность. Тотчас же решил оправдаться. Однако, сдержался, смял в себе суетливый порыв и вдруг ударился взглядом о стол, на котором лежали дряблые руки Пономарева с зажатым в пальцах карандашом.
Под действием взгляда Пономарев откинулся к спинке стула, поднял руки, соединив их пальцами на затылке. Стол стал пустым. Кроме карандаша ничего на нем не лежало. Не стол, а барьер. По одну его сторону — Пономарев, кому предстояло жить, как и раньше, без перемен. По другую сторону — Михаил, кому надлежало жертвовать чем-то хорошим.
Федотов разгневанно покраснел, изготовясь спросить: «Я, что ли, по-вашему, виноватый?» Однако спросил о другом:
— То есть не впутывать вас?
— Да, — согласился Пономарев.
Федотов вскинул глаза и резко зажмурил, будто от яркого света. Потерянный вид начальника лесопункта смеете с его изможденно-сухим, в нервных жилках, яйцом, косо сбившемся галстуком в отворотах суконного пиджака и пальцами рук, сплетенными на затылке, тяжело и больно сжал ему сердце, и он, ощутив огромную жалость, поднялся со стула:
— Считайте, что я у вас не был и разговора об этом не заводил.
Чего-чего, а тюрьмы Михаил боялся. С той минуты, как он ушел от начальника лесопункта, до той, как улегся в кровать, было ему страшновато. В голове его, как молоточек по доскам забора, постукивал жесткий вопрос: как ему поступить?