Не найдя на него ответа, который принес бы ему облегчение, он поднялся с постели и, взяв поштабельные документы, рискнул пойти на подлог. Три ведомости оставил как есть. В три другие вписал фиктивные кубометры.
Теперь все зависело от везенья. Он понимал: представитель сплавной конторы для выборочной проверки из всех шести штабелей облюбует один. «Какой?» — гадал Михаил, заранее обмирая.
Служащий сплавконторы ждать долго себя не заставил. Разговор у Федотова с Пономаревым был в среду. Он же приехал в четверг.
Представитель имел вид десятника нижнего склада, который сутул и проворен, все время куда-то спешит, при полевой, перемазанной мелом кирзовой сумке, в очках и толстом, болотного цвета, плаще. Однако Федотов в нем углядел далеко не простецкого человека. В том, как он шел по берегу, раздвигая коленями полы плаща, как держал поштабельные ведомости в руке, как вставал против штабеля и смотрел на выкладку бревен, было видно, что он находится весь во внимании. Порою Федотову мнилось, будто он заподозрил неладное и сейчас блеснет по нему своими очками, чтобы скомандовать мужикам: «Начина-ай!»
Ступавшие следом за ним четверо мужиков, кого специально взяли для перекатки, то и дело сбивали их с шагу.
— Чего зря ноги-то мять? Давай распечатаем этот! — кивали на штабель.
Федотов молчал, стараясь держаться ровно и безучастно. Представитель же ухмылялся и вялым движением пальца показывал вдоль Волошки, где возвышался еще один штабель.
— Поглядим вон на тот, — говорил ироническим тоном, — вдруг он понравится больше, чем этот?! Не так ли, хозяин? — подмигивал Михаилу.
Михаил старался не выдать тревоги.
— Наверное, так, — отвечал.
Подошли наконец и к шестому, последнему штабелю, что перед лесом, среди густых косогорных кустов. Представитель взглянул на ведомость. После на бревна взглянул. Как бы сличая то и другое. Затем не спеша снял очки, пообтер стеклышки рукавом и спросил Михаила:
— Может быть, этот проверим?
Федотов готов был воскликнуть: «Конечно, этот!» Но удержался, пожал плечами и скучным голосом произнес:
— Мне все одно.
Этот штабель и стали катать, перемещая бревна выше по склону, чтобы потом возвратить их на старое место.
Час спустя, поднявшись на берег к сидевшему на валуне Михаилу, запыхавшийся представитель бодрым голосом объявил:
— Из куба в куб!
Федотов сам не заметил, как потянуло его за язык.
— Может, еще какой штабель проверим?
Представитель поправил очки. Казалось, он испугался за Михаила и посмотрел на него с беспокойством.
— Ты этого хочешь?
Михаил, обозвав себя мысленно «идиотом», сказал через силу:
— Хочу.
— Будет по-твоему! — проверяльщик повел указательным пальцем вдоль вставших над берегом штабелей, сделал шаг, куда показал, и веско добавил: — Только не в этом, а в следующем году!
Федотов почувствовал, как в груди у него, вытесняя испуг, разлилось облегчение.
Вечером он сидел в кабинете Пономарева. Начальник спрашивал у него:
— Пронесло?
— Пронесло…
— Слава богу, — Пономарев погладил свое измученно-нервное, с жилочками, лицо, как бы снимая с него печать тяжелого ожидания. И удивился, увидев, как Михаил достал из кармана сложенный вдвое листок бумаги, положил на стол перед ним и сказал:
— Это мое заявление. Ухожу с мастеров.
— Ты что-о? — не понял Пономарев. — Ведь все обошлось?!
— Грязно мне, — ответил Федотов, — будто я заодно с мухлеватыми мужиками, кои меня обвели на кривой.
— А ты тут при чем?
— При том, что я тоже теперь мухлеватый!
Пономарев попробовал успокоить:
— Об этом знаю лишь я…
— Муторно мне! — перебил его Михаил. — Я сделал поганое дело! И снова сделаю — знаю! — коль не сойду с мастеров!
Пономарев утомленно вздохнул:
— Уедешь куда?
— Нет, — ответил Федотов, — останусь…
Двадцать семь лет минуло с той поры. Пономарев давно уже не работал. Один за другим сменяли его четыре начальника лесопункта. Каждый из них обращался к Федотову с уговором: «Вернись». Но Михаил отвечал неизменно одним и тем же: «Для мастера я по натуре не подхожу. Не просите. Так будет лучше. Для всех».
…Федотов молчал, вспоминая то, что было забыто, и вот возвращалось к нему потому, что сейчас рядом с ним находился Володя, в чьей судьбе, как тогда у него, открывалась бегущая краешком жизни тревожная неизбежность. Недолго вроде бы он и молчал. Всего лишь минуту. Но эта минута всем показалась большой, затянувшейся до предела, за которым должен был кончиться перекур.
Внезапно Федотов подался всем своим грузным туловищем к Володе:
— Хочешь работать у нас?
Володя об этом не думал и растерялся:
— Но я ведь плотничать не умею.
— Эка беда, паленая кура! Научим!
— Прямо не знаю, — промолвил Володя.
— Ты что, Михаил?! — Это Щуровский. Всполошившийся, с волосами как два вороньих крыла, густо взмахнувших над головой, он раздраженно поднялся над ящиком со скобами. — Хочешь, чтоб заработка упала! На кой нам нужен такой довесок?
Расков поймал на себе взгляд Щуровского. Взгляд горячечный и упорный, и понял, что Шура его надолго возненавидел, и если останется он в бригаде, то жизнь ему выпадет не из простых.
Однако Шуре здесь не дано оставлять за собой последнее слово. Федотов его укротил, обращаясь не столько к Щуровскому, сколько к тем, кто похож на него:
— Горячо говорим! Как будто в карман к нам уже пятерню запустили! Все к заработку подводим! А к совести? Или совсем она ныне перевелась? — И тут он поднялся. — Ладно. Хватит митинговать. Пора за работу. И ты, значит, с нами! — сказал Володе беспрекословным голосом человека, привыкшего повелевать.
Это потом, поздно вечером, вспомнит Володя, что день для него состоял из длинного ряда разорванных ощущений, где были растерянность и позор, надежда, зависть и раздражение. Однако все это смялось и измельчало, ушло, погрузившись на самое дно его юной души. Осталось одно удивление. Оно пришло к нему вместе с усталостью после того, как они закрепили по верху стен еловые балки, сплотили по ним потолок, подняли связи стропил и, прибив обрешетку, доски и шифер, вывели дом под тесовый князек. Дом еще не был готов. В нем не было окон и печки, да и внутри предстояло немало работ. Но он уже стал основанием будущей жизни. В груди у Володи играло. В сумерках вместе со всеми он долго смотрел на мерцавшую шифером крышу, не смея привыкнуть к тому, что и он поднимал этот дом, в котором скоро поселятся лесорубы. Конечно, он здесь еще без году день, неумелый, оплошливый, боязливый. Плотники видели это, однако никто о его неуменье ни словом, ни взглядом не намекал. Даже Щуровский ничем не выдал к нему своей неприязни. И, расставаясь со всеми, Расков испытывал тайную благодарность, какая бывает у сбитого с ног человека, когда ему помогают подняться и сделать несколько трудных шагов.
Вечер принес Володе волнение. Он сидел на крыльце. Отдыхал, приникая глазами к прохладным потемкам. За огородом порхнула ворона, метнувшись в сторону елок, однако те ее напугали, и птица вернулась назад. Лес глох от толпившейся в нем темноты.
Дверь в коридор была приоткрытой. Оттуда стекала промоинка света, скользя по ступенькам крыльца, подзаборной траве и лежавшей в ней кверху дном заржавелой кастрюле. И тут Володя увидел цветок. Цветок прорастал сквозь железное дно кастрюли, вырываясь из тесноты и ловя лепестками сгущавшийся воздух.
Ночью Володе приснился цветок — красивый и нежный. Цветок махал ему крупными лепестками, звал, чтобы он к нему подошел. Володя послушался и пошел. Долго шел. Почти целую ночь. Но так дойти до цветка и не мог.
Утром, выйдя из дому, Расков осторожно взглянул на кастрюлю. Цветок красовался на жилистой ножке. Володе хотелось узнать в нем анютины глазки. Однако узнал огородный осот. Все равно, вспомнив сон, улыбнулся он и осоту, кивнув ему, как приятелю, скромно стоявшему у крыльца, провожая его на работу.
Шел Володя вдоль длинных заборов, то и дело срывая чуть подпаленные золотом листья черемух. Погода настроилась быть хорошей. Ей не мешали ни ветер со скипидарным душком пилорамы, ни грохот машин во дворе гаража, ни застывшая где-то на севере грядка сиреневых тучек. Солнце гуляло по небу одиноко, и там, где его закрывали деревья и крыши, ложились на землю мягкие тени, словно их отпускала чья-то заботливая рука.
По всем дворам, расплескавшись средь переулков, звенели детские голоса. Вчера Володя завидовал им, а сегодня воспринимал их как нечто привычное и простое, что должно быть в поселке всегда. Рябая уличная дорога, корова в воротах, елка около клуба, блеснувшая красной шляпкой в траве росистая сыроежка — во всем Володе виделся знак, какой подавала ему природа, сообщая о том, что она за него, с ним и в нем и пускай он об этом сегодня знает.
Утро продолжилось для Володи зычным говором бригадира, в одну минуту распределившего, кто и чего будет делать.
Строили новый дом. Раскову досталось копать под фундамент ямы. Вместе с ним рыл заступом землю и Колька Дьячков.
Володя спешил. Боялся отстать от Дьячкова. Тот и лопату-то вроде бы медленно поднимал и отвлекался-то часто, перекликаясь с Хоробриным и Щуровским, и даже успел между делом выкурить сигаретку, а с ямой покончил скорей.
Расков почувствовал даже ревность. Он должен был доказать, что работать может не хуже, чем Колька. Присматриваясь к Дьячкову, к его мословатой с бугром позвоночника шее и маленькой голове, прихлопнутой сверху по самые уши вельветовой кепкой, он так и не мог уяснить: в чем же было его превосходство?
До обеда ребята вырыли девять ям: пять — Колька, четыре — Володя. Это Раскова слегка огорчило. Он же был старше Дьячкова. Да и физически, кажется, не слабей. А вот ведь — отстал. Но стоило Кольке к нему подойти, растянуть под усами свои улыбчиво-длинные губы и предложить сгулять с ним по вечеру в клуб, как на душе у Володи повеселело.
Потянулись рабочие дни. Один за другим. Володя входил в работу, как в собственный дом, который он для себя же, казалось, и строил.