День получки выпал на понедельник. Раньше свою зарплату Расков получал обычно с утра, когда в бухгалтерии не было никого, и он, как свой человек, заходил за дощатый барьер к столу кассира Годовикова. Теперь же в очереди стоял, видя, как от барьера, пихая деньги в карман, друг за дружкою отходили Федотов, Дьячков, Щуровский, Хоробрин. Вот и он направился следом за всеми. Получил он сто пятьдесят. Володя считал, что он таких денег не заработал. Лучше бы меньше ему заплатили. Все-таки он в строительном деле новичок.
Задержавшийся в бухгалтерии Шура, словно бы чувствуя, что творилось в душе у парня, именно в этот момент и спросил:
— Хорошо оторвал?
Спросил раздражительно и сердито, и все, кто сидел в бухгалтерии за столами и кто стоял у барьера в очереди к кассиру, посмотрели внимательно на Раскова.
— Хорошо, — ответил Володя.
— Доволен? — добавил Щуровский с тем выражением на лице, с которым обычно разоблачают.
В груди у Володи заныло, прихлынул стыд, и лицо окатило темным румянцем.
— Доволен, — сказал и тут же почувствовал: надо однажды решиться, сломать в себе робость и сделать такое, чего не делал еще никогда, и этим самым покончить с насмешками Шуры, которому, видимо, вид унижающихся людей доставлял наслаждение.
И что любопытно? Расков проработал в бригаде более двух недель, и за это время не слышал от Шуры худого слова. Он даже было предположил, что их примирила работа, Щуровский к нему подобрел, позабыл про тот спор, в котором они оскорбили друг друга попеременно. Но, кажется, был Щуровский злопамятным парнем, обид не прощал. Иначе зачем бы ему сейчас, когда нет никого из бригады, при посторонних, устраивать эту глумливую сценку?
— Отчего, — Щуровский был рад довести расспрос до конца, — если можно узнать, ты сегодня такой довольный? Вопрос, надеюсь, тебе понятен? — Он стоял от Раскова на расстоянии вытянутой руки и уличающе улыбался.
И тут раздался голос бухгалтера Ропакова:
— Наивен же ты, Александр Щуровский! — Леонид Алексеевич, будучи от природы тихим и сдержанным человеком, мог порою и завестись, пропустив в свой голос почти сардоническую усмешку. — Наивен и недогадлив! — добавил, сверкая глазами.
— Я?! — Щуровский не ожидал, что за Раскова заступится вдруг бухгалтер.
— Раскинь мозгами! — Леонид Алексеевич поднял голову над столом. Крупный лоб его с благородным мыском седоватых волос выражал удовольствие служащего конторы, кому представился случай привлечь к себе общее любопытство. — С чего ему быть недовольным?
Володя понял, что это о нем. Посмотрел на бухгалтера умоляющим взглядом, мол, что же ты делаешь? Разве об этом при всех говорят? Но Ропаков не внял его взгляду.
— В мастерах за такую сумму надо работать не как у вас, — продолжал Ропаков, — не тринадцать рабочих дней, а в два раза больше. Ты согласен со мной? А, товарищ Расков?
На моложавом лице Ропакова Володя увидел улыбку, адресованную ему. По этой улыбке, по вежливо-злой интонации голоса, по тому, как бухгалтер выделил слово «товарищ», Расков почувствовал в нем жутковатого человека. Ничего не сказав, Володя тронулся было на выход. Однако Щуровский, развязно-веселый — так кстати подначил ему бухгалтер — встал перед ним в своей залоснившейся с желтым горохом рубахе и, дурачась, склонил долголобую голову с плотными, в два вороньих крыла, волосами:
— Я — ладно. Мне ты можешь не отвечать. Но к тебе обращается сам бухгалтер! Согласен, что ныне твоя получка выросла в два с лишним раза?
Володя почувствовал, как по всей бухгалтерии, захватив собой вечереющий воздух и вытемнив лица людей, разлилась гаденькая глумливость, которой дай только волю, и она с удовольствием вымарает в тебе как достоинство, так и совесть.
— Да пошел ты! — ответил Расков и направился к двери, выставя резко плечо, чтобы им отодвинуть Щуровского, если тот попытается снова встать у него на дороге.
В груди у Володи щемило. Он шел по улице осутулясь.
Поуспокоился лишь на почте. Здесь, пока писал на квитанции адрес и доставал из кармана пятидесятку, явилось сносное настроение, и он подумал о том, что скоро поедет в отпуск. Мог бы поехать домой и сейчас. Да хотелось иметь при себе какие-то деньги.
Вечером заходил к нему Колька. Звал в клуб. Но Расков остался. На душе у Володи было смятенно. Он полагал, что Щуровский, хоть вел себя и по-хамски, но где-то был прав, когда намекал, что Расков «хорошо оторвал», получив не столько, сколько ему полагалось. И все же Володя считал, что разговор о деньгах, какой завел в бухгалтерии Шура, больше не повторится и, стало быть, можно работать спокойно, не угнетаясь мыслью, что он для бригады — лишний.
Но он оказался не прав. Едва строители поутру собрались на новом, забитом травой и пнями участке, где накануне были свалены стройматериалы, Щуровский спросил у Федотова:
— Как, бригадир: с уравниловкой будем кончать?
В голосе Шуры слышалась плохо скрываемая враждебность. Щуровский сидел на разборном крыльце. Гладко отлитым лицом, прищуренными глазами и вообще всем своим вызывающим видом показывал, что бригадиром он недоволен.
И Федотов сидел на разборном крыльце, но на другом, шагах в десяти от Щуровского, широко расставив колени и положив на них толстые руки. Пошевелившись на голос Шуры, он глуховато пробормотал:
— О чем разговор?
Щуровский кивнул на укладку подстенных балок, где примостился Расков.
— Он кто против нас? Ноль целых и пять десятых! А коли так, то ему и платить надо в два раза мене!
Бригадир понимал Щуровского. Тот действительно был работником первой руки. И артачился часто лишь оттого, что знал свое превосходство. Знал Щуровский так же и то, что его, как специалиста, возьмут на любую работу, куда бы он только ни пожелал, и станут платить там не меньше, а больше, дабы удержать весь сезон у себя. Федотов тоже хотел бы его удержать. Потому прощал ему многое и смотрел на капризы его сквозь пальцы. Однако всему есть предел. Сегодня Шура повел себя как норовистый конь. Было ясно: дорогу ему пересек Расков и он готов его выпереть из бригады. Виноваты тут, видимо, деньги. Не понравилось Шуре, что он получил такую же сумму, что и Володя, вот и прет на него, как слепой на забор. Однако Володя тут ни при чем. Федотов сам заплатил ему по наряду, ни меньше, ни больше, чем остальным, и ничуть не жалеет об этом. Жизнь у парня запнулась, пала трудная полоса. Почему бы ему не помочь? По-братски?
Бригадир окинул Щуровского хмурым взглядом.
— Ты себя, палена, чего? Считаешь за единицу?
— За единицу!
— Не возносись, — посоветовал бригадир.
— А что такое?
— Совесть надо иметь.
Щуровский рассерженно колонул ребром ладони по верхней площадке крыльца.
— На кой нужна мне такая совесть, если из-за нее я буду терять в зарплате? Ему бы не сто пятьдесят, а сто! — Снова кивнул на Раскова. — За счет таких, как я и они, — показал на дощатые козла, где пристроились Вася Хоробрин и Колька Дьячков, — нечего выезжать!
Ребятам стало нехорошо, и оба пожали плечами, встали с козел и посмотрели на бригадира, мол, сколько еще мы будем терпеть, не пора ли этого Шуру утихомирить, чтобы он не особенно зарывался?
Федотов достал папиросы и закурил, думая над вопросом: как возвратить в бригаду нарушенный лад?
А Володя бледнел и краснел. Мучаясь совестью, он тревожно прислушивался к себе, словно с ним разговаривал друг, наставляя: как лучше ему поступить, если Шура снова начнет донимать его душу деньгами.
— Пятьдесят не своих! — добавил Щуровский голосом злого упрямца, который сейчас обязательно всех перессорит. — Для него они с неба упали! Другой бы от них отказался. А наш приблу́дышек — нет! Подобрал!
Тут Володя поднялся. Он и сам неотчетливо понимал: для чего вдруг поднялся, отсчитал тринадцать шагов, отделявших его от Шуры.
— Значит, я пятьдесят получил не своих? — спросил он, сверля Щуровского остреньким взглядом.
— Не своих!
— А ведь я могу и отдать! — Володя сунул руку в карман пиджака.
— Ну и отдай! — усмехнулся Щуровский.
Бригадир, почуяв неладное, громко потребовал:
— Ладно, Володька! Ну его к ляду! Демон с горохом тебе не товарищ! Не связывайся, палена!
Но Володя его не услышал. Все в нем в эту минуту негодовало и побуждало его сделать то, чего он ни разу в жизни не делал.
— А кому их отдать? — спросил угрожающим тоном. — Тебе?
— Хотя бы.
Никто и опомниться не успел, как Володя достал из кармана руку, плюнул себе на ладонь, где лежала пятидесятка и, наклонившись к Щуровскому, взял и тяпнул его по лбу, припечатав денежную бумажку. Звук был тихий, но сочный, поразивший Щуровского так, что он не сразу и догадался: что же такое с ним сотворили? Именно с ним, кто не мог допустить, чтобы так можно было его опозорить.
Моментально вспотевший, он стер со лба рукавом рубахи вместе с потом пятидесятку, не посмотрев, как она полетела, кружась над крыльцом, пружинисто встал и схватил бы Володю за лацканы серого пиджака, чтобы вытряхнуть душу, да к плечам его привалились Колька и Вася. Ребята держали Шуру, а тот вырывался и обещал каждому по оградке с хорошим колом на свежей могиле.
— От ты какой! — сказал Федотов, вставая. Был бригадир в расстройстве и гневе. — Отпустите его! — приказал ребятам. — Я по-своему с ним! — и отвел налитую мышцами руку немного назад, чтобы можно было прицельно ударить. Но не успел. Остановил его голос Раскова. Категорический, грубый голос, каким пресекают назревшую драку.
— Сто-ой! — прокричал Володя, увидев в лице Щуровского напряженность. Казалось, злоба от Шуры почти отлетела. В длинных глазах, смотревших на бригадира настороженно, держалась пугливая мысль, что сейчас станут бить. То и было невероятным, кричали глаза, что бить станут трезвого, за пустяк, а точнее, за гонор, который Щуровскому не унять, ибо такое ему не под силу.
— Дурак! — Бригадир отвернулся от Шуры и встретился взглядом с Расковым. — Спасибо, Володька! Отвел от греха!