— И кто её, паскуду, просит светить? — возмущённо изрёк Лука.
— Эх ты, Лука, — с укоризной сказала Люба. — Простая твоя душа. Ничего не смыслишь в красоте.
— Красотой сыт не будешь, — лениво отмахнулся тот.
Ехали мы долго, и я задремал, пока не почувствовал, что бричка остановилась.
— Дальше не поеду, — услышал я сердитый голос Луки. — Давеча в станице каких-то солдат видел. Переночуем в стелу.
На все уговоры Любы ехать дальше он угрюмо молчал, давая понять, что он здесь хозяин и вопрос решён.
Когда к уговорам подключился я, пытаясь доказать, что мы не можем терять время, так как очень спешим, он огрызнулся:
— На тот свет успеется. Опять же коням передых нужен, или как?
Я сразу догадался, что он лукавит, придумывая разные причины, чтобы заночевать в степи. Но делать было нечего, пришлось согласиться.
Луна поднялась высоко, и стало совсем светло. Лука быстро разыскал у лесополосы стожки свежескошенной травы.
— Лягайте, — почему-то усмехнулся он, кивая на стожок. — А я чуток в бричке сосну.
Мы с Любой повалились на сено. Я попытался сразу же привлечь её к себе, но она сказала непривычно резко, отодвигая мои руки:
— Давай спать. Что-то я дюже притомилась.
«Что это она на казачий говорок перешла?» — подумал я, но подчинился. Мне и самому хотелось спать, тряска в этой чёртовой бричке меня тоже утомила.
Не знаю, долго ли я спал, но внезапно пробудился, виня в этом луну, которая смотрела прямо мне в глаза. Я зажмурился и потянулся рукой к Любе. И сердце моё тревожно забилось: Любы рядом не было.
Стряхнув с себя остатки сна, я сел на росистую траву и прислушался. Было тихо, спокойствие нарушал лишь монотонный стрекот кузнечиков. Неподалёку, привязанные уздечками к бричке, недвижно стояли кони.
И вдруг мне послышался тихий, но внятный стон. Я вскочил на ноги и стремительно обогнул стожок. И передо мной в лунном сиянии предстала ужасная картина: громадный Лука тискал лежавшую под ним Любу, задрав ей платье до самого лица. Он был так увлечён своим делом, что даже не услышал моих шагов. Люба извивалась под казаком почти так же, как ещё совсем недавно извивалась подо мной.
В первый момент я пришёл в такую ярость, что хотел было броситься на них и расправиться с обоими. Но рассудок победил: без Любы я не попаду к месту назначения и провалю задание. Тогда ещё для меня долг был превыше всего.
Я, мысленно проклиная себя, тихонько вернулся на своё место. Возня с другой стороны стога продолжалась ещё долго, и я, нестерпимо мучаясь ревностью, придумывал разные варианты наказания, которыми покараю предательницу Любу за её вероломство.
Заснуть я уже не мог, но сделал вид, что сплю, когда Люба вернулась и спокойно улеглась рядом со мной. Мне не терпелось наброситься на неё с упрёками, но я сдержал себя...
Когда начало светать, Люба затормошила меня:
— Ты всё спишь? Вот уж не думала, что ты такой лежебока!
«Она ещё смеет подшучивать надо мной», — возмутился я, но вслух ничего не сказал.
— У тебя плохое настроение? — осторожно осведомилась она.
— А почему оно должно быть хорошим? — не сдержался я. — Может, оттого, что ты, думая, что я сплю, барахталась с Лукой?
Мой внезапный вопрос ничуть не смутил Любу.
— Да, барахталась! — воскликнула она весело и беззаботно, будто совершила что-то такое, что должно было возвысить её в моих глазах и чем я должен был несказанно гордиться.
— Какая же ты, оказывается, дрянь! — не выдержал я.
Глаза её вспыхнули.
— Да, дрянь, и тем горжусь, — спокойно проговорила она. — А ты хочешь быть чистеньким? Хочешь находиться в этой грязи, которую люди почему-то называют войной, и не замараться?
— Ты забыла слова, которые совсем недавно шептала мне там, в Ростове, — всё более накаляясь, выпалил я. — Ты шептала мне на ухо, что чиста, как голубь! А ты, оказывается, просто змея.
— Да, я змея. — Она, кажется, решила всласть поиздеваться надо мной. — Но неужели ты и впрямь думаешь, что мне было хорошо с этим Лукой точно так же, как с тобой? Ведь он взял меня силой.
— Я не хочу этого знать, бесстыжая тварь! — взревел я и с размаху ударил её ладонью по щеке.
Она безропотно перенесла мой удар. Посмотрев на меня как на злого ребёнка, она тихо сказала:
— Спасибо тебе, Дима. Бей меня, казни, ну, ударь ещё раз... Ты хочешь знать, почему я отдалась ему? — помолчав, спросила Люба. — Причина только одна: я спасала тебя. Ведь Лука мог тебя убить. Он так и сказал мне: «Или ложись со мной, или я прикончу твоего хахаля». А ты спал так крепко. Что же мне оставалось делать? Да ты не переживай, меня от этого не убудет. Всё равно я никогда не буду с другими такой, как с тобой.
В её объяснении была своя земная и грешная логика, а я всё ещё сомневался в правдивости её слов. Долго ли ей было соврать, чтобы хоть как-то оправдать свой поступок?
— Ну прости меня, Дима, прости. — Она прильнула ко мне, и я ощутил её слёзы на своей щеке.
Во мне боролись противоречивые чувства: душила злоба и в то же время эту злобу пыталось перебороть чувство любви и нежности к этой непутёвой, распутной женщине.
Видимо, чувствуя моё состояние, Люба принялась излагать мне свои житейские истины:
— Послушай, Дима. Ты согласен, что сама природа наделила нас желаниями, которые часто непреодолимы? И стоит ли противиться тому, что естественно?
— Ты лучше скажи, — не сдавался я, — ты лучше скажи, если ты отдалась ему не по своей воле, а лишь подчиняясь грубой силе, почему ты так стонала? Выходит, тебе было приятно?
— Дурачок ты, Дима. Ты бы посмотрел, что у него висит между ног. Он же чистый жеребец. Па моём месте ты бы не стонал, а визжал как резаный.
Эти слова уязвили мою мужскую гордость, и Люба, похоже, сразу же распознала мои мысли.
— Да ты не завидуй, Дима, тебя тоже природа не обделила... Скажи, — уже игриво продолжала она, — ты читал Апулея[7]? Ну, помнишь: «В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно процветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал»?
— Ну и что? — уставился на неё я.
— Уверена, что ты тоже «читал охотно Апулея» и, наверное, с восторгом. Все в нашем возрасте читают Апулея, только иные притворяются, что это мерзкое чтиво. А я много раз перечитывала, особенно одну новеллу.
— Какую же? — Я догадывался, что этими разговорами она пытается отвлечь меня.
— А помнишь, жена велела мужу почистить изнутри бочку для вина, тот залез в неё, а плутовка, склонившись над ней и отставив зад, давала ему всяческие советы, чтобы он делал это старательнее. И это в то самое время, когда её любовник, обхватив её сзади, выделывал с ней всё, что ему хотелось. Какая прелесть эта новелла!
— Снова убеждаюсь, сколь велики твои познания в литературе, особенно в такого рода, — грубо прервал её я.
— Всё равно мы с тобой будем вместе, так что принимай меня такой, какая я есть. А от пресной жены ты всё равно сбежишь ко мне.
— В моих ближайших планах женитьба не предвидится, — резко ответил я. — Тем более после того, как я увидел, насколько коварными бывают женщины.
— Ты снова забыл, Дима, что я спасала тебя, — с неожиданной грустью произнесла она. — Ладно, хватит об этом, коль я тебя раздражаю. Но ты ведь знаешь пословицу: всё, что Бог ни делает, всё к лучшему. Зато теперь этот бородач доставит нас в Егорлыцкую быстрее, чем мы бы хотели. Вот увидишь, как он будет стараться.
Действительно, предсказание её оправдалось. Лука гнал лошадей не жалея, был весел и негромко напевал казачью песню. Песня была грустной, а на бугристой физиономии Луки сияла откровенно наглая ухмылка. И, разумеется, песня его никак не гармонировала с его радостным настроением:
Тега-тега, гуси серые, домой.
Не пора ли вам наплаваться?
Не пора ли вам наплаваться?
Мне, бабёночке, наплакаться...
Вскоре, видимо поняв, что грустная песня противоречит его торжествующему состоянию, Лука запел другую:
Под горой, за рекой хуторочек стоит,
Молодая вдова в хуторочке живёт...
Изредка, так, чтобы я не заметил, он ухмылялся и бросал многозначительные взгляды на Любу.
Мы уже подъезжали к Егорлыцкой, когда нас нагнали трое верховых в бурках.
— А ну стой, падла! — закричал один из них, загораживая конём дорогу бричке.
Лука натянул вожжи. Кони, брызгая пеной, остановились.
— Куда вас чёрт несёт? — всё так же громко, будто мы были глухие, заорал верховой.
Лука, не слезая с брички, широко осклабился, будто встретил своих хороших знакомых.
— Полковника Донцова знаешь? — негромко спросил он.
Что-то знакомое послышалось мне в этой фамилии, я попытался вспомнить, где и от кого я её уже слышал. Верховые между тем ускакали.
Мы приближались к станице и вскоре подъехали к большому добротному дому на площади, окружённому пирамидальными тополями. Неподалёку спешивался эскадрон. «Вот они, добровольцы», — что-то радостное и в то же время тревожное ёкнуло в груди у меня.
— Ну вот, — сказала Люба, улыбаясь какой-то странной улыбкой. — Вот и конец нашему путешествию. Спасибо тебе, Лука, ты молодчина, — похвалила она рыжебородого верзилу. — Надеюсь, мы ещё поездим с тобой.
Лука заулыбался во весь свой щербатый рот:
— Мы что... Мы с превеликим удовольствием!
«Стерва! — во мне закипел гнев. — Бесстыжая стерва!»
Люба повела меня в дом, не обращая внимания на моё состояние. В прохладной горнице за письменным столом сидел массивный, чем-то похожий на Луку, только чернобородый мужчина с полковничьими погонами на широких плечах. У дверей застыл казак с винтовкой.
— Ваше превосходительство, задание выполнено, — чётко, по-военному доложила Люба.