[1], откуда я и был вызван в Москву.
Дзержинский нахмурился, и мне почудилось, что этот человек словно создан для того, чтобы сурово хмуриться и никогда не улыбаться. Потом твёрдо произнёс:
— Вы меня не убедили. Разве все мы, кто совершил революцию, имели опыт? Мы приобрели его в ходе революционных боев. Учиться за партами некогда — республика в кольце врагов, которые, если мы будем бездействовать, задушат нас и восстановят монархию или нечто подобное ей. Учиться приходится в ходе самой гражданской войны. У вас есть все объективные и субъективные данные для того, чтобы успешно выполнить наше задание. Советую хорошенько подумать, ибо ваш отказ может быть воспринят как нежелание помочь революции.
Можно ли было после таких слов возражать, отказываться, искать новые доводы? Все они уже не имели бы ровно никакого значения.
Я сказал, стараясь подавить волнение:
— Если вопрос стоит так — помогать или не помогать революции, — я согласен. Приказывайте.
— Вот это уже другой разговор, — удовлетворённо сказал Дзержинский. — Сейчас вас поведут к товарищу Петерсу, он детально введёт в курс предстоящей работы. Желаю удачи.
Не прошло и двух минут, как я уже входил в кабинет Петерса.
Надо сказать, что заместитель Дзержинского Яков Христофорович Петерс разительно отличался от своего начальника. Если лицо Дзержинского было аристократически утончённым, то Петерс был похож на обыкновенного крестьянина с какого-нибудь заброшенного в глуши Латвии хутора. Единственное, что внешне сближало Дзержинского и Петерса, так это отчётливо проступающие черты сильной воли и решительного характера.
Уже по началу разговора я понял, что Петерс знает обо мне если не всё, то очень многое.
— Как вы относитесь к генералу Деникину? — после целого ряда уточнений, связанных с моей биографией, спросил Петерс.
— Странный вопрос! Не мог же он предположить, что я буду с восторгом говорить о Деникине в кабинете заместителя председателя ВЧК!
— Я знаю его как боевого генерала, имеющего большой фронтовой опыт, — дипломатично ответил я. — Он прекрасно проявил себя в русско-японской и особенно в русско-германской войне.
— Меня интересует ваше отношение к Деникину как к одному из организаторов борьбы с большевиками, — нетерпеливо перебил меня Петерс.
— Думаю, что генерал Деникин вступил на ошибочный путь. — Я говорил в этот момент совершенно искренне. — Он ошибается, принимая революцию за результат действий группы заговорщиков, и не принимает во внимание то, что за большевиками идёт народ, веря, что они принесут ему освобождение и более достойную жизнь. В этом его трагическая ошибка.
— Ничего себе ошибка! — хмуро произнёс Петерс, сверля меня своими тёмными глазами. — Ваша оценка очень далека от классовой. Это не ошибка — это преступление перед трудовым народом, это стремление снова надеть ему на шею ярмо эксплуатации! А вы оцениваете его борьбу с народной властью как невинное заблуждение.
— Мой переход на сторону большевиков — вполне сознательный шаг, — с чувством собственного достоинства Сказал я: жёсткие слова Петерса меня очень обидели. — И потому враги революции — это и мои враги.
— Вот это другое дело, — буркнул Петерс, всё ещё, видимо, не очень-то доверяя мне. — Впрочем, решение принято — вы засылаетесь в штаб к Деникину и будете информировать нас о каждом его шаге. Имейте к виду, что в случае... ну, сами понимаете, чего, наши люди достанут вас из-под земли.
Это обидело меня ещё сильнее: ничего себе, даже не раскрыв конкретно суть моего задания, вше уже грозят расправой!
— Теперь подумаем, как вам лучше добраться до Деникина и попасть в его штаб. Наши сотрудники, естественно, инкогнито сопроводят вас до Ростова, а уж дальше будете добираться сами. Надеюсь, что Деникин положительно воспримет появление сына его бывшего фронтового друга. Передавать информацию будете через нашего связника в Екатеринодаре, мы дадим вам все пароли и явки. На подготовку к выезду — две недели. Жить будете на нашей явочной квартире, разумеется, без права появления в городе. Вам надо вжиться в обстановку, войти в роль. Мы обеспечим вас последними материалами о Деникине и его окружении. Особое внимание уделите заочному знакомству с начальником деникинской контрразведки полковником Донцовым, краткие сведения о нём мы вам предоставим. Покажите себя старательным учеником.
Мне ничего не оставалось, как слушать инструктаж Петерса и мысленно представлять себе свою будущую встречу с Антоном Ивановичем. Признаюсь честно: я воспринял эту свою новую роль как наказание, ниспосланное свыше. И в то же время она, эта роль, чем-то ещё не вполне осознанным привлекала меня, разжигала в душе огонёк авантюризма, манила своими тайнами. Удивительно ли: мне было только двадцать четыре года, а кто в таком возрасте не мечтает о жизни, полной романтики и приключений!
Много позже я узнал, что в роли шпионя я был не одинок. В период борьбы с Деникиным ВЧК осуществляла массовую вербовку и засылку агентуры в войска Белого движения. При тогдашнем хаосе и сумятице это не представляло большого труда. Видимо, такие действия ВЧК были оправданны, ибо приходилось учитывать, что не все засланные агенты выполнят порученное им задание: одни не смогут по каким-либо причинам добраться до места назначения, другие, не имея должного опыта разведывательной работы, не «умеют добывать нужную информацию и оперативно передавать её в Центр (а кому нужна устаревшая или недостоверная информация!), третьи, опять-таки не обладая навыками подпольной работы, будут быстро разоблачены контрразведкой, а четвёртые, что вполне естественно, по доброй воле перейдут на сторону белых. Но всё-таки кто-то из засланных или на месте завербованных агентов закрепится, освоится, войдёт в доверие к белым и сумеет оказать ВЧК нужные услуги.
Что касается меня, то в моём лице ВЧК, при условии моей верности и добросовестности, приобретала очень ценного агента, ибо я, по замыслу чекистов, должен был проникнуть в самый мозг Добровольческой армии — в штаб генерала Деникина.
О том, что происходило сейчас на Юге России, там, где формировалось и набирало силу Белое движение, я узнал из материалов, которые сразу же доставили вше на явочную квартиру чекисты. А то, что было за пределами этих материалов, я знал из рассказов моего отца и сослуживцев Деникина, которые часто навещали нас в прошлом. Оно, это прошлое, представлялось мне сейчас как бы в двух измерениях — происходившим, казалось, совсем недавно и в то же время уже ставшим историей.
2
Тысяча девятьсот семнадцатый год, казалось бы самый обычный год календаря, ворвался в мир как вихрь, как смерч, как ураган. Чудилось, в один миг некогда сонная до одури Россия встала на дыбы, подобно коню великого Петра, и с бешеной скоростью, не разбирая дороги, неистово понеслась вскачь — то ли к славе, то ли к гибели. Народ Российской империи, ошеломлённый и оглушённый громом революции, не сразу понял, куда несётся этот конь: на небеса обетованные — в рай или же в геенну огненную — в ад.
Антон Иванович Деникин, генерал-лейтенант российской армии, откликнулся на революционный взрыв в Петрограде краткой, но весьма выразительной, не лишённой патетики записью в своём дневнике:
«События развернулись с неожиданной быстротой и с грозной силой. Дай Бог счастья России!»
Казалось, в самой душе его тоже всё перевернулось, смешалось, вступило в непримиримую схватку с прежними устоявшимися воззрениями. Он, как это часто бывает с людьми, обладающими природной интуицией, сразу же понял, что возврат к прошлому невозможен, что для России было бы благом конституционное устройство, достойное великого народа, и что лучше всего её интересам отвечают конституционная монархия и, несомненно, победоносное окончание войны с Германией.
Деникин не скрывал своих убеждений, которым остался верен до последних дней жизни: строить новую Россию нужно лишь путём эволюции, но никак не путём революции.
Однако события, разворачивавшиеся с потрясающей быстротой и фантасмагоричностью, не оставляли никаких сомнений в том, что силы, рвущиеся к власти, в своём безумии избрали путь революционных потрясений, путь разрушения всего, что создавалось веками, и строительства «нового мира», фантастические проекты которого давно уже вызревали в головах неких сомнительных мыслителей и мудрецов.
Что же касается счастья России, то в понятие счастья Деникин вкладывал свой смысл: как было бы прекрасно, если бы «круг времён» замкнулся происшедшей в столице трагедией и к новому строю страна перешла без новых, ещё более страшных взрывов.
Монархия пала, властью завладело Временное правительство. Деникин был поражён тем, что отречение императора было встречено в войсках с каким-то тягостным гипнотическим равнодушием. Ни радости, ни горя, лишь сосредоточенное молчание, словно затишье перед бурей. Деникин сам был свидетелем такой реакции, объезжая полки 14-й и 15-й дивизий. И всё же его зоркий, намётанный взгляд кое-где замечал, как в строю неподвижно застывших солдат, с виду спокойно слушавших весть об отречении царя, взволнованно колыхались ружья, а по щекам иных старых вояк катились слёзы...
На первых порах Деникина озадачило то обстоятельство, что крушение векового монархического строя не вызвало в армян, столь целенаправленно воспитывавшийся на традициях монархизма, не только противодействия, но даже отдельных вспышек протеста. Будто всё, что происходило, так и должно было быть. Факт оставался фактом: армия не создала своей Вандеи[2]. Конечно же в армии было немало частей, преданных старому режиму, но их порыв к защите монархии сдерживался весьма надёжно тем, что Николай II отрёкся добровольно, и не только отрёкся, но и призвал своих бывших подданных подчиниться Временному правительству, «облечённому всей полнотой власти». И конечно, одерживающим фактором было то, что, затеяв междоусобную схватку, войска открыли бы германский фронт, бросив его на произвол судьбы. В результате армия оказалась послушной Моим вождям, прежде всего такому военному авторитету, как генерал Алексеев. Практически все командующее франтами сразу признали новую власть.