С трибуны его голос звучал глуховато, вовсе не зажигательно, без излишней патетичности.
— Командование Добровольческой армии верит, что на Кубани нет предателей, что, когда придёт час освобождения, вольная Кубань не порвёт связи с Добровольческой армией и пошлёт своих сынов в рядах её вглубь России, в смертельном томлении ждущей освобождения...
Произнося такие фразы, он делал длительные передышки, как бы желая удостовериться, слушают его или нет, а убедившись, что слушают внимательно, продолжал:
— Разве возможна мирная жизнь на Кубани, разве будут обеспечены ваши многострадальные станицы от нового, ещё горшего нашествия большевиков, когда красная власть, прочно засев в Москве, отбросит своими полчищами поволжский фронт, сдавит с севера и востока Донскую область и хлынет к вам?
Наконец голос его зазвучал более решительно:
— Большевизм должен быть раздавлен! Россия должна быть освобождена, иначе не пойдёт вам впрок ваше собственное благополучие, станете игрушкой в руках своих и чужих врагов России и народа русского. Пора бросить споры, интриги и местничество!
Я понял, что ему очень хотелось предостеречь и даже напугать слушателей, а через них и всё казачество, которое испытывало колебания и часто металось между белыми и красными, а то и просто выжидало: кто кого одолеет, чья возьмёт?
— Борьба с большевиками далеко ещё не окончена, — продолжал Деникин. — Идёт самый сильный, самый страшный девятый вал! И потому не трогайте армии. Не играйте с огнём. Пока огонь в железных стенах, он греет, но когда вырвется наружу, произойдёт пожар. И кто знает, не на ваши ли головы обрушатся расшатанные вами подгоревшие балки...
Такие фразы, рассчитанные на восприятие простонародного сознания, мне пришлись по душе. Это звучало куда более убедительно, чем голая патетика.
— Не должно быть армий Добровольческой, Кубанской, Сибирской, должна быть единая русская армия с единым фронтом, с единым командованием, облечённым полной мощью и ответственным лишь перед русским народом в лице её будущей законной верховной власти.
Я не только слушал Деникина, но и старался уловить реакцию зала. Она была далеко не однозначной. Об этом можно было судить по репликам сидевших неподалёку от меня. Диапазон этих негромких реплик был довольно широк: от «Настоящий вождь!», «Какой ум, какая голова!» до «Да это же ни много ни мало — царь Антон!», «Господа, вы видите — народился новый диктатор», «Да он всё под себя гребёт!».
Общее же восприятие деникинской речи было восторженным и бурным. Особенно когда в конце выступления ему подали телеграмму (видимо, тебе было предусмотрено сценарием, а может, явилось простым совпадением), которую он тут же зачитал. Это была телеграмма о взятии Ставрополя белыми войсками. Тут уже в зале началось невообразимое: гром оваций, крики «ура!», возгласы: «Слава Деникину!»...
Вечером мы с Любой обсуждали речь Деникина. У нас не было разногласий: мы пришли к единому мнению, что он выступил на редкость удачно и что его авторитет после этого поднимется ещё выше.
Как-то незаметно перешли на разговор о самом Антоне Ивановиче, и в частности о его личной жизни.
— Мне кажется, — сказал я, — что Деникин слишком одинок. Ведь нельзя же жить одними служебными заботами, лишь одной войной. Я ни разу не видел его рядом с женщиной. Тебя это не удивляет?
— Ничуть, — сразу же откликнулась Люба. — Он, как и мы с тобой, — однолюб. Ты разве не знаешь, что он женат?
— Я в полном неведении, — чистосердечно признался я. — А где же его жена, кто она? Ты знаешь?
— Я знаю всё! — немного заносчиво воскликнула Люба.
— По слухам? Или из надёжных источников?
— Этот источник — сам Антон Иванович!
Я не мог скрыть своего изумления:
— Он с тобой говорил на эту тему?
— А ты можешь понять состояние уже немолодого человека, правда ещё и не старого, человека, занятого боями и походами и начисто лишённого женской ласки, женского внимания? Нет, нет, не говори, ты не можешь этого представить, потому что ты, Дима, — молод, потому что ты — баловень судьбы. — Она лукаво взглянула на моё обиженное лицо. — Да ты не сердись, ведь я говорю правду. В тебя влюбляются красивые женщины, даже такие разборчивые, как я! — Она снова лукаво и победно улыбнулась. — А Антон Иванович корпит ночами над топографическими картами, неделями не вылезает из окопов или меряет версты в походе вместе со своими солдатами и офицерами. При этом, будучи человеком глубоко порядочным, не позволяет себе любовных интрижек с дамами, хотя мог бы это себе позволить, как позволяет, скажем, генерал Май-Маевский. И не только потому, что такие его поступки могут отрицательно повлиять на его авторитет среди офицеров и подать им дурной пример, но, главное, потому — и я ему вполне верю! — что любит только одну женщину на свете — свою жену.
Её рассказ крайне заинтересовал меня.
— А какая же она — его любимая женщина? Наверное, такая же красавица, как ты?
— Не хочу сравнивать её с собой, ты подумаешь, что я — большая задавака. Не скажу, что она из особых красавиц, но очень миловидна и по-своему интересна. Очень обаятельна и, судя даже по первому впечатлению, — человек с доброй, отзывчивой душой.
— Ты встречалась с ней?
— Да, когда она жила в Ростове. А до этого в Новочеркасске. Антон Иванович говорил мне, что Новочеркасск стал его любимым городом. А знаешь почему? Там он обвенчался с Ксенией Васильевной — так зовут его жену. Антон Иванович рассказывал, что обвенчались они в январе, сразу после Рождества. В церкви шло венчание, а в городе шла страшная стрельба. Стояли жуткие холода, в церкви изо ртов присутствовавших шёл пар. Скромная, очень скромная была свадьба! Чтобы не привлекать внимания, священник даже не зажигал паникадила. Не было церковного хора. А приглашённых было всего четверо. Шаферы — генерал Марков, полковник Тимановский и два адъютанта. Даже когда атаман Каледин попытался устроить небольшой приём в честь новобрачных, Антон Иванович горячо поблагодарил его, но отказался.
— Она — ростовчанка, Ксения Васильевна? — поинтересовался я, всё более проникаясь уважением к Антону Ивановичу. Передо мной проявлялся его поистине рыцарский характер.
— Нет. Не ростовчанка, — ответила Люба. — Антон Иванович познакомился с Ксенией ещё в Польше, до революции. Очень романтическая история! Антон Иванович служил в городе Бела и там сдружился с семьёй Василия Ивановича Чижа, офицера-артиллериста. К тому времени Чиж вышел в отставку и был податным инспектором. И слушай, какое совпадение! Его дочь Ася родилась в тот год, когда Антон Иванович был произведён в офицеры. Представляешь?
— Выходит, у них большая разница в возрасте?
— Что ты меня перебиваешь? Так вот, когда Асе было три года, Антон Иванович подарил ей на Рождество куклу, у которой открывались и закрывались глаза. Представляешь? А теперь эта самая Ася — его жена! Она сама рассказывала мне об этой кукле, да так восторженно, что мне самой захотелось поиграть.
— А ты у меня ещё совсем маленький ребёночек, Любка-голубка! Хочешь, я куплю тебе куклу?
— Как бы я была счастлива снова превратиться в ребёнка! — воскликнула она. — Так вот, Антон Иванович души не чает в своей Асе и ждёт не дождётся того дня, когда свидится с ней.
— Как я понимаю его! — произнёс я. — Мне трудно даже представить, что хотя бы на один день расстанусь с тобой.
— Война, Дима, — с неожиданной грустью сказала Люба. — И в обычной мирной жизни не обходится без разлук, а война и разлука — родные сёстры.
Я вздохнул, со страхом представляя себе, что мы вдруг разлучились с Любой.
— И всё-таки как же он обходится без женщин столь продолжительное время? — Это уже был вопрос любопытного мужчины.
— А он и не обходится.
— Значит, у него есть женщина, любовница? — Её ответ побудил меня к ещё более настойчивым расспросам.
— Конечно, есть!
— И кто же?
— Одна из тех, кто однажды помог ему справиться с одиночеством, это была я.
Если бы на меня неожиданно сбросили сверху камень, я бы, наверное, не ощутил такого удара, как ощутил его от слов, произнесённых Любой.
— Ты, разумеется, шутишь? — пробормотал я онемевшими губами.
— Какие могут быть шутки, Дима? — удивилась она. — Я же тебе поклялась, что у меня не будет никаких тайн. О той жизни, которой я жила до тебя.
Я долго молчал, язык не повиновался мне, меня трясло.
Люба села ко мне на колени, обняла за шею. Мне хотелось сбросить её с колен, как я, наверное, сбросил бы очутившуюся у меня на коленях жабу. Но на это у меня сейчас не было сил.
— Дима, будь мужчиной, — сдержанно произнесла Люба. — Разве ты не понимаешь, что полководцу для того, чтобы побеждать, нужны положительные эмоции? Если хочешь знать, я совершила это ради нашей победы. И разве я могла ему отказать?
— Кажется, ты никому не можешь отказать, — глухо проговорил я. — И у тебя всегда есть оправдания.
— По крайней мере я не лгу и не стараюсь прикидываться чистюлей и паинькой. Если любишь, то люби меня такую, какая я есть.
Сейчас я готов был задушить её.
— Хочешь знать, как это было? — Она, кажется, решила всласть поиздеваться надо мной. — Поздно вечером меня послал к Антону Ивановичу Донцов. С какой-то срочной телеграммой. Я пришла. Антон Иванович был один, кровать была уже расстелена, — видимо, он собирался ко сну. Он был в хорошем настроении, предложил мне вина, потом долго рассказывал про свою жизнь. Много говорил о Ксении, о своей любви. Я слушала его исповедь. И когда он сказал, — ты бы слышал, как жалко и обречённо он произнёс это, — что уже полгода, как лишён женской ласки, я сама...
— Молчи! — Я зажал ей рот ладонью. — Молчи, или я убью тебя!
— Убей, — покорно согласилась она. — И ты больше никогда не узнаешь, что такое моя любовь.
Сейчас во мне неистово боролись два чувства: хотелось задушить её своими руками, чтобы она перестала мучить меня, и в то же время я жаждал всегда обладать ею, простив ей всё, даже ещё неизвестные мне «грехи».