А тут ещё и социал-революционеры. Не придумали ничего лучшего, как наводнить общество пораженческими листовками и брошюрами. В одной из них, названной «К офицерам русской армии», утверждалось:
«Всякая ваша победа грозит России бедствием упрочения «порядка»; всякое поражение приближает час избавления. Что же удивительного, что русские радуются успехам наших противников».
Стоит ли недоумевать, что после всего этого русская армия пошла на войну без всякого подъёма, исполняя только свой долг?
...Антону Ивановичу отчётливо вспомнились дни, предшествующие его отъезду в действующую армию. В Варшавском офицерском собрании состоялись дружеские проводы, своеобразный «дорожный посошок». Деникину вручили хороший револьвер. А сам Антон Иванович на случай своей гибели составил завещание, в котором писал о том, что не имеет никакого имущества, но зато имеет множество долгов, и просил погасить эти долги из его литературных гонораров. Присовокупил сюда и главную просьбу: позаботиться о его матери.
В Омске Деникин узнал, что командующим Маньчжурской армией назначен Куропаткин. Все, кто близко знал этого генерала, не скрывали своего отрицательного отношения к нему. Драгомиров был возмущён этим назначением. Он писал в открытую:
«Я, подобно Кассандре, часто говорил неприятные истины, вроде того, что предприятие, с виду заманчивое, успеха не сулит; что скрытая ловко бездарность для меня была явной тогда, когда о ней большинство ещё не подозревало...»
Но не все разделяли это мнение: как-никак над Куропаткиным веял ещё ореол легендарного генерала Скобелева, у которого он был начальником штаба. Конечно, наиболее высоким был авторитет генерала Драгомирова, который был участником русско-турецкой войны, успешно руководил переправой через Дунай у Зимницы и действиями дивизии при обороне Шипки. Кроме того, он был широко известен как военный теоретик, прославился своими трудами по военной педагогике, доказывал значение морального фактора для успеха боевых действий. Но к началу русско-японской войны Драгомиров был серьёзно болен и, естественно, принять командование войсками не мог.
В первое время своего пребывания на Дальнем Востоке Деникин был разочарован: он стремился на фронт, а попал в Заамурский округ пограничной стражи, где не происходило военных действий, а лишь случались стычки с китайцами-хунхузами, которые облагали данью заводы, грабили предпринимателей, производили реквизиции в населённых пунктах. Здесь Деникину предстояло служить в роли начальника штаба 3-й Заамурской бригады. К Пасхе Деникин был произведён в подполковники.
Антон Иванович бомбил вышестоящий штаб просьбами о назначении в Действующую армию. Выручил случай: в штабе Маньчжурской армии была получена телеграмма о том, что тяжело ранен начальник штаба Забайкальской дивизии, которой командовал генерал Ренненкампф. Деникина запросили: «Не хотите ли туда? Учтите только, что Штаб этот весьма серьёзный — голова там плохо держится на плечах». Антон Иванович с ходу ответил:
— Ничего, Бог не без милости! Охотно принимаю назначение.
Он был счастлив: ему предстоит воевать вместе с Ранненкампфом, тем самым отчаянным корнетом, который пил шампанское подобно толстовскому Долохову! Антону Ивановичу хватило получаса, чтобы собраться в путь. Вестовой привьючил к лошади походный чемодан «Гинтера», в котором помещался весь скарб Деникина, и, сопровождаемый ординарцем, Антон Иванович двинулся в путь к затерянному в горах Восточному отряду генерала Ренненкампфа.
...Антон Иванович решился-таки прервать работу над рукописью и отправился на рыбалку. Закинув удочку в тёмный омут, уставился на поплавок. Клёва не было, и он снова весь ушёл в воспоминания. Достал из широкого кармана крутки блокнот и, чтобы не забыть, начал делать пометки.
Ренненкампф встретил Деникина с радостью, пригласил к себе отметить прибытие. За дружеским столом развернулась оживлённая беседа о делах фронта. Ренненкампф с жаром доказывал, что организация управления дальневосточными войсками совершенно ошибочна. Главное — здесь не было полновластного хозяина, сложилось какое-то противное военной структуре двоевластие. Маньчжурской армией командовал Куропаткин, а над ним «висел» наместник адмирал Алексеев, выполнявший роль главнокомандующего. Между ними то и дело разгорались конфликты из-за прямо противоположных взглядов на способы ведения войны, разногласия касались даже мелочей. Каждый стремился действовать самостоятельно, то и дело лез со своими жалобами к государю. Из далёкого Петербурга положение дел на Дальнем Востоке виделось, естественно, очень плохо, и потому из столицы шли рекомендации, часто исключающие одна другую. В результате царил разброд и хаос. Не зря Витте наставлял Куропаткина после его назначения:
— Когда приедете в Мукден, первым делом арестуйте Алексеева и в вашем же вагоне отправьте в Петербург, донеся телеграммой государю. А там пусть велит казнить или миловать!
Витте, разумеется, шутил, но Куропаткину было не до шуток.
Началась полоса сплошных неудач. Заперев русскую армию в Порт-Артуре, японцы беспрепятственно высадились на материк. Японская армия Куроки вышла на реку Ялу и ударила по восточному авангарду генерала Засулича под Тюренченом. Русские понесли огромные потери — свыше 2700 человек. И неудивительно: у японцев оказалось пятикратное превосходство в силах.
Затем снова начались разногласия. Алексеев требовал удара по армии Оку, которая выдвинулась к южноманьчжурской железной дороге с целью деблокировать Порт-Артур. Куропаткин же решил предоставить крепость собственной участи — до подхода подкреплений из Центральной России. Телеграммы десятками летели в Петербург. Царь стал на сторону Алексеева. Завязался ожесточённый бой у Вафангоу, закончившийся поражением из-за размытых дорог, плохого снабжения боеприпасами. Кроме того, армия была сильно обескровлена и утомлена.
Двадцать второго июля Куропаткин решил нанести удар по армии Куроки, пополнив свои силы двумя корпусами, прибывшими из России. Казалось, наступление развивается успешно. Когда Оку атаковал войска генерала Зарубаева, русские отбили все атаки японцев. Настроение у русских было приподнятое, однако в ночь на 25 июля Зарубаев отдал странный приказ отступать к Хайчену. Алексеев поспешил наябедничать царю: «Ничем не оправданное отступление...»
Куропаткин между тем приказал армии сосредоточиться у Ляояна, заявив во всеуслышание: «От Ляояна я не уйду». Вскоре началось наступление трёх армий японцев на передовые ляоянские позиции. Бой длился двое суток. Продержись русские ещё немного, и они разрезали бы армию Куроки надвое и, естественно, добились бы успеха. Но в ночь на 1 сентября Куропаткин... отводит свою армию на главные позиции к реке Шахо. Цена сражения: русские потеряли 18 тысяч, японцы — свыше двадцати трёх.
В начале октября Куропаткин всё же решил перейти в новое наступление. В своём приказе по войскам он выглядел весьма решительным:
«Пришло для нас время заставить японцев повиноваться нашей воле, ибо силы Маньчжурской армии стали достаточны для перехода в наступление». В войсках этот приказ восприняли на «ура».
Наступление началось удачно. Передовые части японцев были разбиты, отряд генерала Ренненкампфа обошёл фланг Куроки по долине реки Тайцзэхе. И снова началась «куропатковщина»: вместо стремительного безостановочного движения — преступная медлительность. Начались кровопролитные бои в горах. Атаки на крутые сопки не приносили успеха. Японский маршал Ойяма перешёл в наступление и ударил в центр Западного отряда русских. Прорыв не удался, однако японцы отвлекли на себя почти все резервы Куропаткина. Как и следовало ожидать, наступление Восточного отряда захлебнулось: вместо того чтобы контратаковать на равнине, русские полезли в горы. Отсюда — громадные потери. Русские сражались доблестно. Бригада 5-й Сибирской дивизии генерала Путилова вела отчаянный бой на сопке, потеряв много офицеров и солдат убитыми и ранеными, но сопку отстояла. Тут же, на сопке, были похоронены и японцы — полторы тысячи трупов. Сопку стали именовать «Путиловской». Так закончилось сражение, получившее название Шахэйского...
...Антон Иванович подсек окуня, опустил его в ведёрко, закинул удочку и снова погрузился в далёкое прошлое, в фанзу, где размещался штаб генерала Ренненкампфа.
Забайкальская казачья дивизия, которой командовал Ренненкампф, располагалась в горном массиве, солдаты и офицеры жили в землянках и фанзах. Быт — самый неприхотливый. Землянки представляли собой обычные ямы в аршин глубиной, крыша покрыта соломой и засыпана слоем земли. Потолок, пол, двери — всё из гаоляна[20]. Весь день в землянке дымится примитивный камин, сложенный из камней. Труба над крышей сложена из банок от керосина. В таких условиях жили и осенью, и зимой, даже когда грянули двадцатипятиградусные морозы.
Трудностей было хоть отбавляй: в горах полное бездорожье, не хватало продовольствия, особенно хлеба, сами пекли лепёшки. Выручало обилие местного скота, мяса было вдоволь. Офицерский стол почти не отличался от солдатского.
Удобств в полевом штабе — никаких. Ни пишущей машинки, ни ротатора, лишь карманные полевые книжки. Но настрой — боевой.
В память врезался один эпизод. Стоял двадцатиградусный мороз. Стрелки заняли позиции на гребне сопки. Деникин спустился вниз, к резерву. Горели костры, солдаты спали на соломе. Ординарец Старков ломом выдолбил яму, настелил соломы, чтобы Деникин мог лечь и отдохнуть. Антон Иванович попробовал прилечь — тело сковало холодом, решил не спать. На рассвете японцы открыли сильнейший огонь, такой, что не поднять головы. Капитан Чембарского полка Богомолов ходил по цепи во весь рост, проверяя прицелы. Деникин, заметив это, крикнул:
— Капитан, зачем вы это делаете? Нагнитесь!
— Нельзя, господин подполковник. Люди нервничают, плохо целятся.
Бой разгорался. Вниз по сопке ползли раненые. Одному унтер-офицеру пуля попала в голову. Богомолов наклонился. Поцеловал его в лоб, присел возле него, закрыв в отчаянии лицо руками...