о секундантов.
Это было единственным исходом, и Яглин, подумав, решил, что так и должно быть, так как за Гастоном он, во всяком случае, никакого вероломства не мог предполагать. Он поручил Баптисту пойти к офицеру и передать ему это, а сам пошёл к себе.
XXIII
На другой день Роман Андреевич проснулся рано. Умывшись и одевшись, он уже хотел было выйти и разыскать Баптиста, чтобы расспросить его, как обстоит дело с поединком, но к нему подошёл один из посольских челядинцев и сказал:
— Пётр Иванович спрашивал тебя. Не пройдёшь ли к нему?
Яглин пошёл к посланнику.
— Вот что, Роман, — сказал Потёмкин, — что там твой лекарь ни говори, как он ни будь ведун по лекарской части, а слушать его я не хочу. Нельзя мне лежать боле.
— Неужто, государь, ехать дальше хочешь? — спросил Яглин, изумлённый в душе таким внезапным решением посланника.
— Никак мне нельзя. Дело, сам знаешь, царское и застаиваться на одном месте невозможно — в Посольском приказе за эту самую замешку попадёт, чего доброго. Семён хоть и говорит, что подождать надоть, да ведь спросят-то не с посольского советника, а с посланника. Да он к тому же — хитрая лиса: говорит одно, а как раз подведёт под ответ.
— Так когда же ты думаешь ехать, государь? — спросил Яглин.
— Да дня через два можно будет, я чаю, и вперёд двинуться.
У Яглина отлегло от сердца.
«Слава богу! — подумал он про себя. — В два дня можно и с тем делом развязаться окончательно».
— Что же, государь? — ответил он. — Если ты здоровым себя считаешь, так отчего же и не поехать? Думаю, и лекарь Вирениус не будет противиться.
— А ты всё-таки скажи ему о том. Да, — вспомнил затем посланник, — а говорил ты ему о службе государевой?
— Говорил, да он ещё ответа не дал. Боится, как бы не прогадать ненароком.
— А ты ему обещай всё. Царь-батюшка за хорошего лекаря не поскупится. Немцам-лекарям у нас в Аптекарском приказе не житьё, а масленица. Будет своему делу хороший ведун, так и большего достигнет. Главное, чтобы умел хорошо жильную кровь отворять, руду метать да гнать водку редечную, хреновую и киршневу[13]. Да по совести присягу давал бы: «Не примешивать к лекарствам злого яда змеиного и иных ядовитых зверей и всяких злых и нечистых составов, которые могут здоровью повредить или человека испоганить»[14]. Да умел бы как след распоряжаться алхимистами[15], часовых дел мастерами, оловянниками[16], помясами[17], умел бы готовить сало и масло для царских пищалей да костоправов, как надо, научить своему искусству. Чаю, знает всё это твой лекарь-то?
— Наверное, знает. У них ведь здесь этому всему учат. Живых людей лечат, а на мёртвых учатся: режут на части мёртвое тело и узнают, где какие кости и жилы лежат.
— Тьфу, погань! Недаром все говорят, что все немцы чёрту душу в заклад отдали. Ну, не грешное ли это дело — мёртвых резать?
— Чего же тут грешного-то, государь? — сказал Яглин. — Мёртвому-то, чать, всё равно, а для живых польза.
— Нет, грех, смертный грех!.. Тело надо земле предать, а не осквернять его. Да и то сказать, — продолжал он, — недавно только это и у нас-то пошло. В прежние времена никаких лекарей и у нас не было. Были знахари, знахарки, бабки, ведуны разные. И они умели лечить всякие болезни. А ещё лучше заговаривали всё это. Бывало, скажет знахарь свой заговор — и всё как рукой снимет. А тут на-кось, мёртвых потрошат да поганят… Тьфу, тьфу, тьфу!.. Ну, иди теперь!
Яглин вышел от посланника и, спускаясь с лестницы, встретил Баптиста.
— Ну что? — спросил он солдата.
— Всё сделал. Секундантами вашими будут двое дворян, знакомых де Вигоня.
— Когда же?
— Завтра. Я и место-то знаю.
— Ну, спасибо тебе. За мною служба не пропадёт.
— Благодарю вас, — ответил Баптист, снимая шляпу и кланяясь Яглину. — А вы что же, не боитесь идти драться?
— Нет, — улыбаясь, ответил Роман.
— Ну а всё-таки вам не мешало бы пофехтовать на шпагах. Гастон де Вигонь — такой противник, что с ним идти драться нужно, сначала подумав.
«Он правду говорит», — подумал Яглин и спросил:
— Ты ведь умеешь драться на шпагах?
— Ещё бы! Я бы был уже офицером, если бы попал на войну.
— Ну, так вот ты и поучи меня. Дело нехитрое — и я скоро пойму его.
— В таком случае пойдёмте за город. Там я знаю одно местечко, где нам никто не помешает.
Час спустя Яглин бился с солдатом, постигая тайны фехтовального искусства.
Возвращаясь домой, он натолкнулся на сцену, которая заставила его много похохотать.
Почти около самого города, у одного маленького кабачка, они увидали кучу столпившегося народа, весело шумевшего и над чем-то хохотавшего. Слышна была музыка, и доносилась русская речь:
— Стой, стой! Не так, не так играешь. Не выходит. Ты слушай меня. Ну…
Весёлая голова,
Не ходи мимо двора,
Мне дорожки не тори,
Худой славой не клади…
Да не так! Не туда взял. Ну, слушай:
Во муромских во лесах
Стоит бражка на песках,
Молода брага и пьяна
И размывчива была,
Весёлая…
Но как музыка ни старалась, не могла попасть в такт незнакомой ей песне.
Яглин подошёл к кучке и увидел в средине её Прокофьича, старавшегося изобразить под собственную песню что-то вроде пляски, но ничего не выходило.
Роман Андреевич растолкал толпу и взял подьячего под руку.
— Будет, Прокофьич, людей-то смешить, — сказал он. — Ты ведь, поди, и так по всему городу славу на наше посольство наложил. Узнает посланник, так не миновать — смотри — тебе батогов.
— Батоги? — пробормотал Прокофьич. — А что они мне? Боюсь я их?.. Не видал я разве их, батогов-то твоих? Видал, знаю. На Москве, в Посольском приказе, не раз едал их. Важное дело — батоги!..
Прокофьич всю дорогу так бормотал, пока они не дошли до гостиницы.
Подьячему в этот день не повезло — и он получил то, что пророчил ему Яглин.
Потёмкин в это время сидел у окна и смотрел на улицу. Увидав пьяного подьячего, поддерживаемого с обеих сторон Яглиным и Баптистом, он высунулся за окно и крикнул:
— Что это такое? Опять пьян? Да что он, нарочно, что ли, хочет наложить поруху на посольскую честь? Вот я его выучу! — И, крикнув из соседней комнаты челядинцев, приказал расправиться с толстяком батогами.
Челядинцы схватили выпившего подьячего и поволокли его на задний двор гостиницы, и через несколько времени оттуда раздались его крики.
XXIV
На другой день рано утром Яглин и Баптист вышли из города и направились к большому леску, лежавшему невдалеке от Байоны. Дойдя до опушки его, они увидали скрытых между деревьями лошадей и около них несколько молодых людей, одетых в мундиры того же полка, в котором служил и Гастон де Вигонь. Последние заметили их и пошли к ним навстречу. Их было четверо. Яглин и Баптист поклонились им, на что те, в свою очередь, сделали то же. Затем двое из них отделились и подошли к Яглину.
— Мы — ваши секунданты, — сказали они.
Роман Андреевич ещё раз поклонился им и поблагодарил их за честь, которую они оказывают ему своей готовностью быть его свидетелями.
— Ваш противник дожидается там, — сказал затем один из офицеров, показывая рукой на лужайку, лежавшую среди леса.
У Яглина сильно колотилось сердце при мысли о возможности смерти. Ему вдруг стало жалко и своей молодой жизни, которой oн, быть может, через несколько минут лишится, и Москвы, которой никогда больше не увидит, и старика отца. Мелькнул какой-то женский образ — и что-то тёплой волной подкатилось к самому сердцу. Однако минуту спустя он сказал себе: «Нечего трусить! Трусливому не видать ничего».
И он бодро зашагал к лужайке, где его встретил поднявшийся с пня Гастон.
Лицо последнего было нервно оживлено. Не впервые он выступал на поединке, так что бояться ему нечего было. Да к тому же и дрался-то он не раз с известными рубаками, так что какого-то варвара-московита он за серьёзного противника и не считал.
Он и Яглин разделись и остались в одних рубашках. Секунданты подали им шпаги — и они взмахнули оружием.
Урок, данный Яглину вчера Баптистом, не пропал даром — и он сразу вспомнил все частности фехтовального искусства. Но он знал, что дерётся с хорошим противником, почему и не решался пока сам нападать, а ограничивался лишь отражением ударов Гастона, стараясь в то же время подмечать его слабые стороны. Наконец он улучил удобную минуту и нанёс удар, задевший Гастона по руке.
Красная полоса появилась на локте офицера, и он, сильно раздражённый, вдруг бросился сбоку на Яглина, так что тот еле успел отскочить в сторону. Шпага Гастона мелькнула у него перед глазами, а вслед за тем сам он, увидев, что на мгновение в безопасности, сделал прыжок вперёд. Он почувствовал, как его шпага ударилась во что-то мягкое, но в ту же минуту остриё вонзилось ему в бок, и он, зашатавшись, упал на землю, теряя сознание.
XXV
Горящая свеча на столе, заваленном книгами, скудно освещала комнату. По углам стояли мрачные тени, прятавшие в себе скелеты человека и различных животных, какие-то аппараты и железные части их. В горне едва мерцал слабый огонёк. Один угол совершенно был освобождён, и в нём была поставлена кровать, на которой, раскинувшись, лежал Яглин, побледневший и с повязкой на левом боку. Его глаза были закрыты; казалось, он спал.
У стола сидел старик с раскрытой перед ним толстой книгой, в которую он иногда заглядывал. Возле него, в глубоком кресле, помещалась девушка и внимательно слушала то, что говорил ей отец.
— Весь мир окружён пнеймою и воздухом, — говорил старик, устремив вдаль свои умные глаза. — Из этих двух вещей, говорили древние греки, всё произошло, даже боги, и туда же возвращается, и даже самая псюхэ, душа, или жизнь, — не что выше, как воздух. Диоген из Аполлонии говорит, что воздух, благодаря своей жизненной силе, — начало всего сущего, поэтому душа есть первичное, основное начало — архе! Человек — более умное существо, так как он дышит чистым воздухом, а животное — менее, так как голова его ниже и оно дышит менее чистым воздухом, который с кровью проникает в тело. Эмпестокл из Агригенты учил, что начало всех вещей — единая однородная материя, из которой образовались четыре стихии: огонь, воздух, земля и вода. Они состоят из неделимых частиц. Из них всё возникает и к ним всё возвращается по началам любви и враждебности. В мире поэтому ничего не возникает и не исчезает, так как эти элементы вечны и неизменны. Изменяется в них только форма, и всё это только смешение и изменение смешанного. Из сочетания этих частиц образуются все предметы. Всё состоит из бесконечно малых, только умом познаваемых частиц, разделённых ничтожными пространствами…