и почтительно держал в руках высокую горлатную шапку посланника, а другой — его палку. Маркиз также был одет по-парадному.
Яглин поклонился им и встал около кресла Потёмкина. Предварительно он вгляделся в лицо губернатора, как бы желая по нему разгадать, знает ли тот о дуэли с его племянником или нет. Но лицо губернатора ничего не выражало, чтобы по нему можно было что-нибудь заключить.
— Вот что, Роман, — произнёс Потёмкин. — Скажи ты ему, что мы завтра хотим ехать дальше… в этот город… как, бишь, его?
— Бордо, — подсказал ему Яглин.
— В эту самую Борду. Быть может, их король уже прислал туда какие-нибудь распоряжения относительно нас.
— Вы отлично делаете, — ответил маркиз, когда Яглин перевёл ему слова посланника. — Я до сих пор, к сожалению, ещё не имею никаких распоряжений от моего всемилостивейшего короля, но там, быть может, что-нибудь имеется.
— Хорошо, мы завтра выедем, — сказал Потёмкин.
— Но я должен сказать вам, — самым любезным тоном произнёс Сен-Пе, — что наши таможенные власти просят у вас список вещей вашего посольства и обозначения подарков, чтобы определить пошлину с них.
Яглин с удивлением взглянул на него. До сих пор с посольством никогда ничего подобного не было и никто нигде пошлины не требовал. Он думал, что ослышался, и спросил губернатора, так ли он понял его; однако маркиз подтвердил свои слова. Роман всё же не решался передать это Потёмкину.
— Что он там говорит? — нетерпеливо спросил последний, видя, что Яглин молчит.
Тогда последний рассказал ему, в чём дело.
Потёмкин сразу покраснел. Никогда и ни в одном государстве не случалось такого унижения ни с каким посланником, и ему нигде не приходилось переносить такую выходку.
— Да что он, с ума, что ли, сошёл? — разозлённый, вскричал он. — Скажи ему, что нигде с посланниками так не поступают.
Яглин перевёл.
— Дело таможен находится не в моём ведении, — прежним любезным тоном сказал губернатор. — На это есть особые интенданты, и они требуют уплаты пошлин.
Потёмкин покраснел ещё более.
— Тогда скажи ему, что я — не купец и товаров со мною нет, — сказал он и решительно встал с места.
Когда Яглин перевёл эти слова маркизу, пришла очередь последнего смириться. Он встал и, что-то неясно бормоча, с поклонами стал пятиться к двери, чтобы удалиться.
Потёмкин долго не мог успокоиться. Он ходил по комнате и ругался.
— Ведь поруха царскому имени в этом, Семён? — обратился он к своему советнику.
— Большая поруха, государь, — ответил тот. — Никогда в нашем царстве не было такого. Были у нас послы и от кесаря римского, и от короля свейского, и от короля польского, и от султана турецкого — и никогда с них пошлины не взимывали.
— Завтра же едем, — распорядился Потёмкин и похлопал в ладоши. — Собираться, завтра выезжаем, — сказал он вошедшим челядинцам.
Яглин вышел смотреть за сборами.
Наступил вечер. Яглин по-прежнему наблюдал за слугами и думал.
Положение его было незавидно — и он то и дело предавался самым мрачным мыслям.
Дело в том, что час тому назад он говорил с Вирениусом относительно службы у московского царя.
— Пока я ничего не скажу вам, мой юный друг, — ответил лекарь. — На днях я должен ехать в Париж. Там у меня есть один приятель, который хотел устроить мне службу у одного из германских герцогов. Если это удастся, то я должен буду отказаться от предложения вашего посланника.
Разговор происходил при Элеоноре. Когда Яглин прощался с её отцом и нею, то заметил, что в глазах девушки стояли слёзы. Он только глубоко вздохнул и, опечаленный, вышел из маленького домика, где он в первый раз в жизни услышал сладкое слово «люблю».
Подходя к гостинице, он увидел опять знакомую сцену: подьячий шёл, сильно покачиваясь из стороны в сторону.
— А… друг сердечный, таракан запечный!.. — закричал он, увидав Яглина. — Что невесел, буйну голову повесил?
— А ну тебя к чёрту! — нетерпеливо отмахиваясь от него, сказал Яглин и направился к крыльцу.
— Ну? — удивлённо сказал подьячий. — Какая муха тебя так больно укусила? Те-те-те!.. Вот оно что!.. Понял! Видно, сохнет сердце молодца по какой-нибудь здешней черномазой девчонке? Угадал я? Верно ведь?
— Угадал, — не выдержал и рассмеялся Яглин.
— Так как же дело-то стоит? Ты сохнешь, а она вьётся да в руки, дрянь, не даётся?.. Ну, так этому я помогу: я на этот счёт заговор хороший знаю. Коли прочесть его над бабы той следом рано поутру, так не то что ты за нею, а уж от неё бегать станешь, — отвяжись, пожалуйста! Хочешь, я скажу тебе?
Яглин с улыбкой смотрел на него.
Подьячий начал монотонным голосом говорить свой заговор:
— На море, на окиане, на острове Буяне лежит доска. На той доске лежит тоска. Бьётся тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя. Из полымя выбегал сатанине, кричит: «Павушка Романея, беги поскорея, дуй раб». Как, бишь, её звать, Романушка, твою чаровницу-то?..
— Прокофьич! — вдруг раздался из окна верхнего этажа голос Румянцева. — Чего ты там, непутёвая твоя башка, болтаешься? Иди сюда: посланник кличет.
— Иду, государь милостивый… иду… — заторопился подьячий. — Ух, сердитый сегодня посланников товарищ! — на ходу шепнул он Яглину. — Дюже рвёт, ростовец вислоухий!.. А ещё их, ростовцев, лапшеедами зовут. Они, ростовцы-то, однажды озеро соломой вздумали зажигать… Самый что ни на есть дурной народ в Московском царстве!.. Недаром про них и присловье сложилось: «У нас-ти, в Ростове, чесноку-ти, луку-ти много, а навоз-ти коневий».
Как ни был печален Яглин, но не мог удержаться от смеха и весело толкнул подьячего в спину, чтобы тот поторопился наверх.
Через некоторое время Прокофьич, тяжело отдуваясь, прибежал вниз и сказал Яглину:
— Иди и ты, Романушка, и тебя посланник зовёт. А я побегу коней разыскивать для завтрашнего выезда.
Когда Яглин поднимался наверх, в голове его шевелилась беспокойная мысль:
«Завтра… завтра… Неужели завтра всему конец?.. Конец нашей недолгой любви?»
Он очнулся лишь тогда, когда услыхал голос Потёмкина.
— Ну, как дело, Роман? — спросил последний.
Яглин передал ему ответ Вирениуса.
— Ну, коли так, то ещё, может быть, мы и уломаем лекаря, — сказал Потёмкин. Он встал и прошёлся несколько раз по комнате, засунув руки за пояс. — Ох-ох-ох! — вздохнул он затем. — И надоело же это тасканье по чужбине! Коли не царская бы служба, никогда бы и из Москвы не выезжал. Что скажешь, Роман?
— Да что сказать, государь? И здесь не плохо.
— Не скажи того, молодец. Всё чужая сторона. А там на Москве свои. И у меня и у тебя.
— Да, отец… — тихо сказал Яглин.
— Не один отец… и невеста.
Этими словами как будто ударили в сердце Яглина. Он чувствовал, что как бы задыхается и ему мало воздуха.
А Потёмкин стоял пред ним и строго смотрел на него, как будто хотел вызнать, что делается на душе у Яглина.
Последнего выручил вошедший в комнату челядинец.
— Там, государь, от градоправителя к тебе пришли, — сказал он, — не то пятидесятник, не то сотник, — перевёл по-своему звание королевского офицера челядинец.
— Подай кафтан и зови!
Через минуту в комнату вошёл офицер.
Едва Яглин взглянул на него, как тотчас же побледнел и отшатнулся: в комнате был Гастон де Вигонь с чёрной повязкой на правом глазу. Не ожидая здесь встретить Яглина, он тоже смутился было. Впрочем, он скоро оправился и, поклонившись Потёмкину, сказал:
— Я прислан от губернатора. Маркиз приказал сказать, что таможенные агенты согласны ничего не требовать с вашего посольства за те вещи, которые вы везёте с собою.
— Низко кланяюсь градоначальнику за эту милость, — не без иронии сказал Потёмкин.
— Но местные провинциальные таможенные чиновники не желают отказаться от пошлин и требуют с посольства сто золотых.
Говоря это, он держал себя свободно и даже усмехнулся, глядя прямо в лицо посланнику.
Потёмкина вывели из себя сразу два обстоятельства: это требование пошлин и худое поведение офицера. Он весь побагровел от гнева и не мог сначала сказать ни слова.
Офицер же смотрел на него, по-прежнему улыбаясь. Видимо, его забавлял этот бессильный гнев «дикаря из Московии».
— Вы ещё должны считать себя счастливыми, что с вас берут пошлин так мало, — сказал он. — Если бы мы захотели, то могли бы взять у вас и эти вещи, — и Гастон указал рукою на стоявшие в переднем углу в небольшом дорожном киоте два образа, Спасителя и Божией Матери, в дорогих, осыпанных драгоценными камнями ризах.
Потёмкин позабыл в эту минуту свою боярскую степенность и, подбежав к железному денежному ларцу, отпер его. Затем, выхватив оттуда кошелёк с находившейся там сотней золотых, он бросил их, не говоря ни слова, офицеру.
Последний вспыхнул при этом оскорблении и уже схватился было за эфес сабли, но вспомнил о той громадной ответственности, которой мог бы подвергнуться, оскорбив чужеземного посланника, а потому удержался и, круто повернувшись, вышел, не отдав поклона.
А Потёмкин, как разъярённый зверь, продолжал бегать по комнате.
— Лошадей! — вдруг закричал он. — Беги, Роман, скажи, чтобы седлали лошадей! Сейчас едем.
Яглин был ошеломлён этим приказанием, которое разрушало все его планы: сегодня ночью он должен был в последний раз увидаться с Элеонорой.
— Но, государь… — заикнулся было он.
— Не разговаривай и делай, что тебе говорят, — прикрикнул на него посланник. — Сейчас же уезжаем от этих разбойников…
— А рухлядь-то как же, государь?
— Игнатий и подьячий останутся здесь и завтра выедут с рухлядью. Я с Семёном, с тобою и с попами уезжаем сейчас же. Да иди же, что ли! Пошли сюда дьяка…
Пришлось повиноваться разгневанному посланнику, и через час небольшая группа всадников выезжала из Байоны.
Но, как ни спешны были сборы, Яглин всё-таки улучил минуту и сказал подьячему:
— Слушай, Прокофьич: хочешь быть мне другом? Да? Так ступай в дом лекаря Вирениуса, повидай его дочь и передай ей эту записку, где я пишу, что мы должны были внезапно уехать, но что я надеюсь увидеть её в Паризе-городе. Понял?